Она чуть дернула плечом, преувеличенно озабоченно глянула на часы, резко поднеся запястье к глазам. Потом таким же резким жестом закинула через плечо висящую на локте сумочку, быстро пошла вперед, просунув руки глубоко в карманы плаща. Серьезная деловая женщина, черт возьми. К тому же обремененная семейными заботами. В кои-то поры позволившая себе прогулку по осеннему бульвару. С чего ради время на пустые разговоры терять?

– Погоди, Марин… Куда ты бежишь? – бросился за ней Илья, пытаясь подстроиться под ее бодрый шаг.

– Я никуда не бегу. Я тороплюсь. У меня ужина дома нет. Сегодня Олег из командировки вернется.

– Постой, Марин! Мы же не поговорили…

– А про что мы будем говорить? Про Австралию? Про кенгуру? Про кроликов?

– При чем тут кролики?

– Говорят, их там великое множество развелось, как у нас воробьев. Будешь крольчатину есть, сплошной белок…

Она уже почти бежала, глухо стуча каблуками по плитам бульвара, по желтым листьям. Домой. Скорее. Еще не хватало расплакаться сейчас, уткнувшись ему в плечо. Не уезжай, ты мой голубчик.

– Да постой ты! Постой, Марина!

Он подхватил ее за локоть, остановил на бегу так резко, что она, не удержав равновесия, действительно ткнулась ему в плечо и тут же отстранилась, отпрыгнула, как резиновый мячик.

– Давай мой пакет. Мы уже пришли. Спасибо.

– Да я до подъезда донесу. Ты погоди… Я хотел тебе сказать – я же отменил свой отъезд… Совсем отменил. Я тогда еще решил, в июле, что не поеду. А потом… В общем, это долгая история. Отец меня понял, не стал уговаривать. Мать, правда, пошумела немного, но тоже приняла как факт.

– Хм… А отчего она пошумела? Она что, избавиться от тебя хотела?

– Нет. Она просто… Ну, переживает за меня… Она ж про тебя все знает, вот и боится…

– Ага. Боится, значит. Ну что ж, я бы на ее месте тоже боялась. Вдруг возьму и вцеплюсь в тебя, яки злобная пиявка? Выпью твою молодую кровушку? Хорошая у тебя мама, Илья.

– Да нет, ты не поняла… При чем тут ты? Она просто мать, она тоже хочет, чтобы у меня все сложилось по общепринятым правилам. Это нормально, наверное, что она так хочет. Но решаю-то я сам…

– А чего тут решать, Илья? Ничего и решать не надо. Все, пришли. Давай пакет.

Она остановилась у скамейки, стоящей около подъезда. Старая скамья, облупленная и обтертая грузными телами прописавшихся на ней местных бабушек, сегодня почему-то пустовала. Наверное, очередной вечерний сериал по телевизору запустили. Илья обреченно протянул ей пакет, потом плюхнулся на скамью, устало вытянул ноги перед собой.

– Я буду тебя ждать, Марин… – произнес тихо.

– Что, прямо на скамье будешь ждать? – обернулась она от двери подъезда.

– Нет. Вообще буду ждать. Ты знай. Ладно?

Она ничего ему не сказала. Просто пожала плечами. И ушла. А что она ему могла сказать? «Жди», что ли?

Открыв дверь квартиры, она вошла в прихожую, постояла минуту, перебирая ключи в руке и вслушиваясь в тишину. Проходить не хотелось, будто дом в одночасье стал чужим. Потом вздохнула, вяло принялась развязывать пояс плаща, наклонилась, расстегнула «молнию» на ботинках, вышагнула из них, пнула в угол. Нехотя поволокла пакет с цыплятами на кухню. Будь они неладны, эти цыплята. Жарь теперь их. Не хочется. Ничего делать не хочется…

Не зажигая света, она приплелась в гостиную, отодвинула портьеру, глянула в окно. Сидит на скамеечке. Локти на острых джинсовых коленках сложил, чертит на земле что-то палочкой. Вот встряхнул плечами, будто поежился от холода. Такой знакомый жест…

Она не поняла, сколько времени простояла вот так, у окна. Оглянулась – холодные сумерки застыли в комнате, дышали в затылок неуютной тревожностью. Сейчас. Сейчас. Она включит свет, пойдет на кухню, будет суетиться там, готовиться к приезду мужа. Сейчас. Только постоит еще немножко у окна…

* * *

– …Доченька, Настенька, ты не бойся, я тебя не буду ругать. Я ж все понимаю. Ну случилось и случилось. Просто давай разложим все по полочкам, хорошо?

Ира подскочила со стула, нервно сплела пальцы рук, подвигала плечами туда-сюда, будто пытаясь освободиться от свалившегося на них груза дочерних проблем. Одета она была, наверное, модно и со вкусом. По крайней мере, так Насте казалось. Мать всегда следила за модными новинками, пытаясь не отстать от веяний авангарда, порой даже очень странных. Сегодня, например, на талии у нее красовался ужасно потертый кожаный пояс непонятного болотного цвета. Наверное, что-то из области винтажа, ныне принятого за основу женского гардероба. И юбка была шелковая, блестящая, тоже болотная, со смешной расфуфырой сбоку, которая все норовила выпрыгнуть из юбочной складки и заполошно металась при ходьбе. Настя сидела на диване, сложив руки на коленях, вяло провожала взглядом эту расфуфыру, прыгающую вслед за матерью от двери к окну, от окна к обеденному столу и снова к двери. Все было как обычно в их отношениях. Настя слушала, мать говорила. Настя никогда с матерью в спор не вступала. Зачем? Говорят, молчание – знак согласия. Именно, что знак. Пусть основной спорщик этим знаком и удовольствуется. А молчаливый и соглашающийся – понятия хоть и совместимые, но не обязательно совпадающие.

– Чего ты молчишь, Насть? Давай, говорю, попытаемся ситуацию по полочкам разложить? – резко развернулась к дочери Ира, проходя мимо дивана. Юбочная расфуфыра отлетела на повороте, ласково и мягко шлепнула Настю по коленке.

– Давай… – подняла она к матери бледное лицо.

– Ну вот сама рассуди, Настенька, – выставила вперед узкую ладонь Ира, – ты же определенно не справишься с такой нагрузкой, даже физически не справишься! Это же ответственность, это работа, это долг, в конце концов! Ты даже с Лизой уже не справляешься, а ведь я тебя предупреждала…

– Почему это я с Лизой не справляюсь? Ты что говоришь, мам? – тихо, но обиженно проговорила Настя.

– Откуда я знаю, почему? – развела руками Ира, чуть наклонив вперед корпус. – Она у тебя вообще не знает, что такое режим! Не ребенок, а диссидент какой-то. Свободный художник. Вот который сейчас час, по-твоему?

– Половина восьмого… А что?

– Ребенок в половине восьмого сел ужинать – это нормально, да? Ей спать пора ложиться, а она только ужинает!

– Ну, это уж ты зря говоришь, Ирочка… – вышла из кухни Екатерина Васильевна, присела на диван рядом с Настей. – Чего это она будет в половине восьмого спать ложиться?

– Ну да. Она у вас в одиннадцать засыпает, я знаю. А то и в двенадцать. А ребенок должен обязательно отходить ко сну в половине девятого. И питаться по режиму. И днем отдыхать минимум два часа. И вести себя прилично и скромно. А Лиза из вас веревки вьет какие хочет!

– Тихо, Ира. Не говори так громко, пожалуйста. На кухне все слышно, – попыталась осадить дочь Екатерина Васильевна. Но не успела. Разгневанная Дарья Васильевна уже появилась в дверях с мокрой тарелкой в руке, взмахнула ею угрожающе в воздухе.

– Ишь ты, Иосиф Виссарионович в юбке! Посмотрите-ка на нее – режима ей захотелось! Чтоб девчонка послушной козочкой блеяла да по одной половичке ходила? По часам спать, по часам в туалет? Да пусть ест, когда проголодается! Как с Катериной привыкла жить, так пусть и живет!

– Да ладно, чего ты на меня напала, теть Даш… Действительно, бог с ним, раз ничего изменить нельзя, – тяжело вздохнула Ира, вяло махнув рукой в сторону тетки. – Я вообще-то с вами другую проблему обсудить хотела…

– Какую такую проблему? Ты о чем, Ир? – тревожно приподнялась на диване Екатерина Васильевна.

– Какую? А вы в курсе, дорогие бабушки, что ваша внучка беременна?

– Кто? Настасья, что ли? – обалдело переспросила от дверей Дарья Васильевна.

– А что, у вас другая внучка имеется? Еще одна, в запасе?

– Насть… Это что, правда? – прижав ладошки к щекам, заглянула внучке в глаза Екатерина Васильевна.

– О господи, раскудахтались! Правда, неправда! Настюха, поздравляю тебя, дорогая!

Дарья Васильевна резво подбежала к дивану и, взяв в пухлые ладони Настину голову, смачно поцеловала сначала в макушку, потом, повернув к себе лицом, облобызала и в щеки, и в губы, и в лоб, приговаривая:

– Молодец, девочка! Умничка ты моя! Поздравляю!

– Теть Даш… Ты что, с ума сошла? С чем ты ее поздравляешь? – в ужасе шарахнулась от этой картины Ира. – Ты не в себе, что ли?

– Да сама ты не в себе, Ирка! Радоваться надо, у нас правнучка скоро будет! А может, и правнучек, дай бог!

– Нет, ты точно не в себе… Ты хоть понимаешь, что дальше с Настей произойдет? Как она дальше будет жить?

– Да как все, так и она! Подумаешь!

– Вот то-то и оно, что подумаешь… Сразу видно, что у тебя никогда своего ребенка не было, а то б не рассуждала так легкомысленно!

– Ну, спасибо на добром слове, дорогая племяшка! Утешила! Конечно, не было у меня своего ребеночка. А только я всю жизнь тебя своей дочкой считала… Помнишь, как ты меня в детстве с Катей путала? Меня мамой звала, а ее – тетей…

– Ой, ну извини, теть Даш, я не хотела! – отмахнулась Ира с досадой от теткиной несвое временной обиды. – Сама же понимаешь, я вся на нервах сейчас…

– А ты нервы-то свои успокой, заполошная! Посмотри на девку, совсем ее затыркала! Не слушай ее, Настасья, поступай, как сердце велит.

– Да при чем тут Настино сердце, господи… Я о будущем говорю, а не о сердце… Ну посмотрите, посмотрите на нее – какая она мать? Тоже мне определили девчонке подвиг…

– Ничего. Все рожают, и она родит. И никакой это не подвиг, а обыкновенная бабья жизнь. Не дави на нее, Ирка. Она ж потом не простит тебе, если что…

– Мне? Не простит? – резко развернулась к ней Ира. – Что она мне не простит? Что я беспокоюсь о ней по-настоящему, в отличие от вас? Ну почему, почему мы никогда не можем понять друг друга? Живем как чужие…

Коротко вздохнув и закатив глаза, она промычала еще что-то страдальческое и невразумительное, потом чуть прогнулась назад тонким станом – очень красиво получилось. Может, потому, что стан хоть и перевалил за сорокалетний с порядочным гаком возраст, но был воспитан в строгом, не дающем поблажек режиме, то есть потел ежедневно на тренажерах, обмазывался поглощающим подкожный жир кремом и думать забыл о сладких булочках, намазанных маслом и джемом. Подойдя к Насте, она опустилась на корточки, взяла в руки ее ладони, прижала к щекам.