— Матушка государыня, прости холопа нерадивого! — надрывно и хрипло запричитал он. — Когда корм задавал, недоглядел… Видать, ядовитые травы в сене попались… Безвременник, белена или ещё какая дрянь… Вот, пригнал тебе свежую четвёрку! Прикажешь запрячь?

Краем глаза Ждана приметила, как под днище повозки скользнула серая желтоглазая тень. Стало понятно, почему конюх прискакал такой испуганный…

— Запрягай, запрягай, — звучно, властно и холодно прорезался голос Млады. — Но этого мало за твоё разгильдяйство. Возницей послужишь, куда скажем — туда повезёшь.

Перетрусивший конюх сразу рьяно принялся запрягать пригнанную четвёрку лошадей взамен павшей, а сердце Жданы наполнилось тихой, усталой радостью. С таким голосом не умирают, это уж точно. Другое дело — то, что пока больше ни над чем, кроме голоса, Млада не вернула себе власть, а потому её попытка снова отстранить Цветанку от управления лошадьми провалилась. Та вылезла из-под повозки уже в человеческом облике, но с ещё горящими волчьими глазами и оскаленными острыми клыками. Одной её хищной улыбки хватило, чтобы мужик перепугался окончательно. Даже не закончив запрягать, он попятился, запрыгнул на спину своей лошади, ударил её в бока пятками и ускакал.

— Нет, такой трусливый возница нам и даром не нужен, — усмехнулась Цветанка, принимаясь завершать брошенное конюхом дело. — Заметь, кошка, я и тебя выручаю… А ты меня гонишь.

— Не гоню, а пытаюсь сохранить твою юную и неразумную голову на плечах, — мрачно ответила Млада. — Когда до тебя наконец дойдёт, что едешь ты в Белые горы на свою погибель?

— А мне всё едино, — с жутковатым спокойствием ответила Цветанка, умело обращаясь с упряжью, точно всю жизнь прослужила в конюхах. — Мне только Дарёнку увидеть и надо, а там — хоть трава не расти.

— Это ещё неизвестно, успеешь ли ты её увидеть, прежде чем белогорская стрела превратит тебя в горстку слизи…

Откинув голову назад, женщина-кошка утомлённо закрыла глаза, а Ждана решительно пообещала:

— Я не позволю её убить.

— И как ты это сделаешь? — невесело усмехнулась Млада.

— Поживём — увидим, — сказала Ждана. — А беспомощность из-за хмари станет твоим извинением и объяснением, почему ты не сумела воспрепятствовать Цветанке. И никто к тебе не придерётся.

*

На вопрос Дарёны, можно ли ей отправиться на границу встречать мать и братьев, Лесияра ответила:

— Конечно, милая. Без сомнения, их дорога сюда была непростой… Тем радостнее им будет увидеть тебя сразу же, на въезде.

И вот, Дарёна дышала гулкой тишиной соснового бора, стоя у входа в лесную избушку — зимовье, расположенное ближе всего к дороге, по которой должны были приехать дорогие гости с запада. Плечи ей грела надетая внакидку новая шубка — подарок княгини, а голову Дарёна держала в холоде, чтобы шапка не мешала слушать. Где-то в лесу незримо притаился пограничный отряд Радимиры в плащах землисто-травяного цвета, а княжеские телохранительницы несли свою службу, оцепив избушку. Устойчиво расставив великолепные длинные ноги и опираясь на мечи в ножнах, на Дарёну они не обращали внимания: она находилась внутри оцепления, а их пристальные взгляды были направлены наружу, за пределы кольца. Лёгкая робость, которую девушке всегда внушал сумеречный лес, теперь отступила: чего бояться под охраной? Нельзя было не заметить, что в свою личную стражу Лесияра набрала самых ладных и статных, рослых и сильных воительниц. Дарёна ловила себя на том, что невольно любовалась гридинками.

Истекал второй день ожидания. Как бы Дарёна хотела, чтобы в миг встречи с матерью рядом с ней стояла Млада… Тогда она могла бы сказать: «Матушка, вот моя суженая, моя избранница. Прошу твоего благословения на нашу свадьбу». С мыслью о том, что синеглазая лесная сказка, мурлыча, свернётся рядом с ней на супружеском ложе и будет согревать её пушистым боком, девушка уже свыклась. Это казалось ей таким же естественным и правильным, как то, что солнце встаёт на востоке, а заходит на западе. Разлука с этими глазами, то льдисто-твёрдыми, как синие яхонты, то по-летнему глубокими и чистыми, как горная горечавка, стала для неё мучительнее, чем она предполагала. Дарёна скучала по ощущению тёплой мягкой шерсти под пальцами, по щекотному касанию обнюхивающей её усатой морды, по тяжести могучих широких лап. Лада… Да, это слово сладко ложилось в сердце и вёртким воробышком легко срывалось с языка, теперь она могла так назвать Младу. Вот только вернулась бы её любимая чёрная кошка с этого треклятого задания живой и здоровой!.. Мысль о том, что её может вдруг не стать, Дарёна отталкивала от себя со скорбным ужасом, как чёрный сгусток хмари. Бррр, нет, об этом лучше не думать.

Лучше думать о семье, с которой она скоро воссоединится. Радятко с Малом, должно быть, здорово выросли… От княгини Лесияры она узнала, что теперь у неё не двое братьев, а трое: мать стала-таки женой Вранокрыла… Стала, но приняла правильное, по разумению Дарёны, решение от него убежать. В Белых горах её ждал тёплый приём: при избушке-зимовье уже второй день поддерживалась горячей баня, чтобы гости могли сразу же по приезде прогреться и очиститься от ошмётков хмари, а на печи настаивался отвар яснень-травы. Для бани был заготовлен можжевельник, срезанный подле ближайшего святилища Лалады — особого места силы, где проводились обряды посвящения, а воду взяли из ключа, бившего в Лаладиной пещере. Такое сочетание средств смывало хмарь любой густоты и снаружи, и изнутри. Но самыми тёплыми были глаза Лесияры, блестевшие ярче прекраснейших самоцветов, когда она самолично заботилась о необходимом для встречи, проверяя всё, вплоть до последней веточки можжевельника. В этой рачительности сквозили нежность и волнение, которые княгине удавалось прятать от всех, кроме Дарёны, знавшей историю её знакомства со своей матерью.

Стоило девушке обратиться мыслями к Лесияре, как та вышла из низенького лесного домика, сложенного из толстых брёвен. В её глазах, осенённых грустной синевой сумерек, читалась тревога.

— Где же они? — вздохнула правительница женщин-кошек, вглядываясь в тёмные верхушки сосен. — Ждана сказала — два дня… Видимо, что-то их задержало. Ладно, будем ждать. Эх… — Княгиня набрала воздуха в грудь, медленно выдохнула. — Тишина-то какая здесь… Пойдём, Дарёнушка, поздно уже. Устала ты, наверно?

Вечерняя тишина и правда насквозь пропитала лес — колдовская, пронизывающе-зябкая. Если б можно было забраться на верхушку одной из этих молчаливых сосен и поглядеть, не едут ли матушка с братьями!.. Тревога беспокойным зверьком совала нос во все уголки души и не давала Дарёне покоя. Впрочем, дозорные уже и так смотрели, да не с деревьев, а повыше — с гор, и должны были сообщить княгине, как только что-то увидят.

Повинуясь ласково легшей на плечо руке Лесияры, Дарёна вернулась в домик, в густое, смолистое тепло протопленной сосновыми дровами печки. Домик состоял из единственной комнаты, которая могла служить и кухней, и спальней, и горницей. Посередине — стол, в отгороженном занавеской углу находилась походная постель княгини, в сенях на мягкой куче соломы устроились слуги, закутавшись в шерстяные дорожные одеяла, а обширные полати были застелены пуховыми перинами и такими же одеялами — для Жданы и детей.

— Ложись на моё место, мне всё равно не до сна, — сказала княгиня.

За занавеской Дарёна разделась до рубашки и забралась под одеяло. Постель владычицы Белых гор оказалась самой простой: и подушка, и тюфяк были набиты соломой вперемешку с душистыми травами и сушёными цветами, источавшими светлый, летне-медовый запах. Улеглась Дарёна не сразу: сперва сидела, уютно грея ноги под лоскутным одеялом и расчёсывая распущенные волосы, после вновь заплела косу и только потом коснулась головой подушки…

…И будто выпорхнула невесомой бабочкой из своего тела, взвившись на высоту птичьего полёта. От холодящей, головокружительной скорости хотелось кричать, но у души не было голоса, и Дарёна летела на широких, орлиных крыльях восторга, который, впрочем, скоро сменился звенящей тревогой. Широко распахнутым взглядом Дарёна обнимала сумрачную дорогу и окрестности — спящее поле и неподвижное, тёмное сосновое воинство, пока не заметила чёрную движущуюся точку… Похолодев от радости, девушка ринулась к ней: так и есть, повозка! Матушка, братья! Но что это?.. Кто правил четвёркой лошадей? Желтоглазое чудовище, волколак, по-человечески сидевший на козлах и державший в когтистых руках-лапах вожжи… Всполошённой птицей Дарёна отпрянула, но смутное узнавание горько пронзило душу. Кажется, она знала этого зверочеловека с оскаленным частоколом острых зубов… Но откуда?

Оставаясь невидимой, Дарёна прильнула к окошку дверцы. В сиреневом сумраке она разглядела бледное лицо матери, её большие глаза — два ночных озера с печальными звёздочками, мерцавшими на дне. К ней испуганно прильнул Мал — его Дарёна узнала без труда, а вот вместо Радятко напротив матери сидел, скрестив руки на груди, одетый в чёрное незнакомец с гладким, безбородым лицом и тем же желтоватым недобрым отсветом в глазах, что и у чудовища-возницы. Сходство с Радятко у него было просто жуткое.

А что же самый младший братец, княжеский отпрыск, которого Дарёна никогда не видела? Она ожидала увидеть маленького мальчика, но вместо него в повозке ехал сам Вранокрыл, только лицо у него было детски-несмышлёное, будто в теле взрослого человека ютилось недоразвитое, младенческое сознание. Выглядело это глупо и странно, и до Дарёны дошло: это сон. Наяву такой нелепицы просто не могло быть… Находился в повозке и ещё кто-то знакомый, но его Дарёна уже не успела разглядеть.

С хриплым мучительным выдохом она села в постели. За занавеской теплился уютный свет лампы, стёганое одеяло мягко обнимало тело, в тюфяке похрустывала солома… Снаружи тёмными стражами застыли сосны, где-то на заснеженной дозорной вершине вглядывались в западную сторону княжеские дружинницы, а в лесном мраке бесшумно скользили женщины-кошки из отряда Радимиры.