Руна, вонзившая было зубы в тягучую и жесткую рыбью плоть, взглянула на Правду изумлённо и непонимающе. Та усмехнулась:

«Я не мужчина, хоть и воин. И так получилось, что я тоже… хм, в тягости. — И она приложила ладонь к животу. — Мужа у меня, как и у тебя, нет, да и не нужен он мне. Я сама, коли ты захочешь, могу стать тебе «мужем». Я — дочь Лалады».

Правда рассказала Руне о своей родине и населяющих этот край женщинах-кошках. Она обняла девушку за плечи, а та заворожённо слушала.

«У нас спокойно, войн не было уже давно. Это благословенная земля. Я уже много лет там не была, но теперь хочу вернуться домой. Хватит, навоевалась. Признаться, я сама искала смерти, но этот ребёнок — знак, что я должна жить. В княжеской дружине восстанавливаться не хочу, да и не думаю, что меня примут обратно на службу. Ну, и не до службы будет какое-то время… — Правда снова задумчиво погладила себя по животу. — Но я гожусь на любую работу. Прокормлю и себя, и своего ребёнка. И тебя с твоим дитём. А коли кто будет спрашивать, чьё оно — говори, что от меня. Только не губи себя, милая, а?»

Руна поёжилась под медвежьим плащом.

«Ты… страшная, — сказала она. — Вся изрубленная… Не поймёшь, то ли женщина, то ли мужчина».

«Вот дурёха ты, — беззлобно усмехнулась Правда. — Кто ж по внешности судит? Ну… шрамы — понятное дело. Воинов без шрамов не бывает. Любить тебя буду, как женщина, а защищать — как мужчина».

Руна задумалась. А потом вдруг спохватилась:

«Спасибо тебе за плащ… Тебе самой-то не холодно? Тебе ведь… беречься надо. Простудишься…»

«Не бойся, болячки ко мне не липнут, — улыбнулась Правда. — И раны заживают быстрее, чем на собаке. Но плаща нам, пожалуй, и на двоих хватит: он широкий».

Вскоре под сухим деревом потрескивал костёр, плащ был снова на плечах у Правды, но из-под него торчала также и белобрысая голова девушки. Ноги её по-прежнему грелись в шапке, а прищуренные водянисто-голубые глаза смотрели на пляшущее пламя. Взяв Руну за подбородок, Правда поцеловала её в прохладные, тонкие и смешные губёшки. Без особой страсти — скорее, устало и нежно. Просто захотелось. За сорок лет скитаний она перецеловала множество женских губ, и это ей порядком приелось, потому что никаких чувств за этим не стояло. А сейчас… Сейчас были звёзды над головой, тёмные голые ветки дерева, огонь. Запах сушёной рыбы, маленькие ножки в шапке. Руна щекотно ворочалась и возилась под боком, усаживаясь поудобнее.

«А почему ты искала смерти?» — спросила она.

«Теперь уже не имеет значения, — ответила Правда, обнимая её крепче. — Ну, так что же? Пойдёшь со мной в Белые горы?»

Руна доверчиво прильнула к ней под плащом.

«Я хочу с тобой пойти… Ты хорошая. Хоть и страшная».

Забавно сложив губы бутончиком, она зажмурилась и подставила их женщине-кошке. С тихим смешком Правда чмокнула её ещё раз. Проверила остренький нос — согрелся. И желание жить вернулось… Это — самое главное.

«Ну, вот и славненько. Сходим утром к тебе, попрощаешься с роднёй».

Так для Правды кончилась война. В дружину она не вернулась, пошла работать на кухню. Сначала ребёнок родился у неё — дочка, которую она ждала не девять месяцев, а сорок лет, а после и Руна разрешилась от бремени — также девочкой. Обеих малышек Правда выкормила сама. Её собственная дочь хоть и походила на женщину-кошку силой, ростом и неуязвимостью, но имела один недостаток — не могла перекидываться в зверя, потому что была зачата не в любви; дочь Руны с молоком своей приёмной родительницы приобщилась к свету Лалады и выросла красивой и здоровой, долго сохраняя молодость, почти как белогорская дева. А потом Руна стала женой Правды уже по-настоящему, и на свет появились ещё три дочери — их общие.

Дослужившись до начальницы кухни, Правда и не думала вновь брать в руки оружие, хотя огромный боевой опыт и невероятная сила делали её ценным приобретением для любого войска. Она не желала заниматься и обучением воинов, несмотря на то, что ей неоднократно предлагали должность наставницы: семья стала для неё высшей ценностью. Смотреть, как эта бывшая наёмница расправляется с тушами и рубит мясо, было жутковато: когда-то она вот так же, парочкой великолепных ударов, свежевала врагов на поле боя, за что получила в иноземных войсках прозвище Кровавый Топор.

Младе не хотелось идти в трапезную: на кухне было гораздо уютнее и приятно пахло готовящейся едой, а потому она примостилась у стены на лавке, жуя пирожки с печенью, которыми её щедро угостила Правда. Ещё ей досталась сочная жареная почка и приличная горка блинов. Но скоро черноволосой женщине-кошке стало совестно оттого, что она сама наедается от пуза, а бедная Дарёнка там лежит голодная. Однако припасов дома было негусто: солёная рыба, кое-какая крупа, немного хлеба да кадушка мёда. Без хозяйки в доме Млада жила, не особо утруждаясь стряпнёй: либо подкреплялась здесь, на кухне, либо заглядывала на обед в родительский дом, либо охотилась и ловила рыбу сама в облике чёрной кошки. Но теперь всё должно было измениться. Впрочем, будущую хозяйку пока саму следовало накормить и отогреть.

«Правда, а можно мне немножко снеди с собой взять?» — попросила Млада.

«С собой — только семейным, сама знаешь, — ответила та. — А ты у нас, вроде, холостая пока… Или, — подмигнула обладательница кучи шрамов, — завелась-таки зазнобушка?»

Наученная горьким опытом, Млада предпочла о грядущих изменениях в своём семейном положении прежде времени не болтать.

«Нет, мне для себя», — уклончиво ответила она.

«Ну, а для себя — вестимо как: уноси только то, что в брюхе поместится, — усмехнулась Правда, поливая жарящегося кабана растопленным жиром. — Ешь досыта, кусков во рту у тебя никто не считает».

Млада и не подумала обидеться: порядок она знала, а к Правде питала огромное уважение. Чем-то она напоминала ей собственную родительницу, Твердяну.

«Ну что ж, — думала женщина-кошка, — придётся Дарёнке кушать хлеб да мёд… Чем не пища? В меду — сила солнца и лета, а хлеб, испечённый руками матушки Крылинки — добрый и целительный. На первый раз после болезни — самое то. А потом сообразим что-нибудь и посущественнее».

На каменной кладке стен трапезной ярко горели светочи, хотя в большие окна уже заглядывал первый розоватый отсвет утренней зари. За длинным столом подкреплялся сторожевой отряд во главе с Радимирой. Начальница крепости, ещё не успевшая обзавестись супругой, не держалась особняком от своих бойцов и принимала пищу вместе со всеми. Шелуга была домом сероглазой Сестры, а её обитатели — её семьёй. Поприветствовав начальницу и кошек-воительниц, Млада доложила:

«На моём отрезке границы всё тихо, госпожа: птица не пролетала, зверь не прорыскивал… Но хмарь сгущается».

«Недобрая эта тишина», — промолвила в ответ Радимира.

О Дарёне Млада не обмолвилась ни словом, но жест начальницы крепости вынудил её задержаться. Внимательные серые глаза словно ощупывали её с головы до ног.

«Ладно, ступай», — так ничего и не спросив, сказала Радимира.

Млада вернулась в лесной дом. Дарёна ещё и не думала пробуждаться, разрумянившись и тихо дыша, и женщина-кошка с нежной улыбкой склонилась над нею. Пусть спит без забот, пока можно…

*

Вечерний бор дышал осенней тревогой, огненный шар солнца завис низко за сосновыми стволами, но на него наползали странные тёмные пятна — бесформенные твари, как будто пытавшиеся его сожрать.

— Всё, пора…

Млада присела на старый пень, весь пушистый от мха, достала баклажку с отваром яснень-травы и отпила глоток: дышать стало тяжеловато, пришло время почиститься от хмари. Задание по разведке обстановки она уже почти выполнила, свой участок владений князя Вранокрыла осмотрела и не нашла ничего похожего на подготовку к войне. У остальных разведчиц, действовавших в других частях княжества, были пока такие же сведения. Вот только Марушины псы что-то неслыханно обнаглели — рыскали и шныряли там и сям, пугая народ. Млада видела их даже днём. Они её тоже заметили, но не подходили близко и не нападали, лишь злобно щурились на неё из глубины леса жёлтыми глазами: побаивались, да и дневное зрение у них было плоховато — единственный изъян. Зато во тьме они видели прекрасно и после заката становились совсем бесстыжими — подбирались даже к людским поселениям, воровали скот и нападали на заблудившихся детей. Убивать их было запрещено — как священных слуг Маруши. Впрочем, обычное оружие против них мало помогало, тут требовалось белогорское, но у жителей Воронецкого княжества не было возможности его достать.

На Младе был местный мужской наряд: с её ростом и телосложением ничего другого и не оставалось. Отсутствие бороды вроде бы не слишком привлекало внимание: бритые мужчины иногда встречались, но в основном среди знатных. Голос? Она старалась по возможности мало разговаривать, да это почти и не требовалось. Нужны были лишь приметливый глаз да чуткое ухо, а потому к расспросам она не прибегала, по большей части слушала и смотрела. Местную еду и питьё приходилось запивать глотком отвара, в противном случае Млада рисковала отравиться. Здесь всё было пропитано хмарью.

Так не ко времени пришлось это задание!.. Только Дарёнка начала оттаивать душой и доверчиво тянуться к Младе, как подсолнух к солнцу — и вот она, разлука, тут как тут. Не побьёт, не прихватит ли она едва начавшие зарождаться чувства подобно тому, как весенние заморозки губят яблоневый цвет? Младе верилось: нет, не должна. Закрывая глаза, женщина-кошка как будто снова чувствовала озорные пальцы Дарёнки, неутомимо бегавшие по шерсти, и её лёгкое девичье тело на себе. Что могло быть слаще, чем свернуться калачиком и позволить ей устроиться внутри тёплого пушистого ложа? Только, пожалуй, её поцелуй за ухом…

Из ласкового плена приятных мыслей Младу вырвал звук — отдалённый собачий лай. Надрывный, хриплый, переходящий в яростный рык… Холод опасности, тоскливая, тягучая близость беды, разгулявшаяся нечисть. Во рту загорчило — верный признак присутствия Марушиных псов. Невмешательство — соблазнительный, но трусливый призрак благополучия, а хата с краю никогда не принадлежала Младе. Да, ради Дарёнки следовало соблюдать осторожность, чтобы вернуться к ней невредимой, но если женщина-кошка сейчас уйдёт, на ней повиснет груз вины за чью-то оборвавшуюся жизнь. Имела возможность помочь, но не помогла — как жить с таким? Нет уж.