Казалось, луна вплела седые пряди в шерсть зверя. Он весь серебрился и был по-своему хорош — опасной и пугающей, жарко жалящей сердце красотой: острые уши торчком, лобастая волчья морда, густая грива, богатым воротником окутывавшая короткую шею и широкую грудь, поджарое брюхо, длинные сухощавые лапы, а хвост — серебристо-пепельный снаружи и чисто-белый с внутренней стороны. Это была сука.

Что ей понадобилось? Быть может, эта серебристая красотка шла по следам раненой Дарёны, дожидаясь, пока та потеряет силы и упадёт, а может, просто учуяла кровь и прибежала в надежде урвать кусок. Как бы то ни было, её оскаленная пасть угрожала девушке, и Млада, упруго вскочив и приняв боевую стойку, зашипела. Оборотень пригнул голову и издавал рычание вперемешку с хрипом и храпом, не собираясь, по-видимому, отступать. С обнажённых клыков капала слюна, на носу собрались складки, а из глаз лился зелёный горький яд ненависти.

Прыжок — и два зверя сцепились, покатились по сырой траве рычащим и воющим клубком. Казалось, надкусанная луна дико скакала в небе, не зная, за кого из противников болеть, лес тоже напряжённо следил за поединком, оказываясь то слева, то справа, поддерживая то кошку, то пса… Ударом широкой когтистой лапы Млада раскроила супостатке морду — на той наискосок пролегли кровавые полосы, слегка подпортив красоту. Рявкнув, оборотень яростным сгустком ожившего пепла вонзил зубы в плечо кошки… Чёрная с алыми сполохами пелена боли на миг застлала взгляд Млады, а в ушах глухо, как удары кулаками по подушке, застучало сердце тьмы. Казалось, это сама хмарь намертво впилась в её тело клещом — не отодрать. Если отцепится, то только с куском мяса.

Нужен был свет Лалады. Стряхнув жгуче-маслянистую завесу боли, Млада устремилась мыслью в ослепительное солнечное небо, к неиссякаемому источнику силы… Оттуда ей в сердце упал тёплый золотой луч, который кошка с благодарностью поймала и направила в левую переднюю лапу, в тот миг наилучшим образом готовую к удару. Расправленные когти полоснули по серому боку оборотня, оставив на нём глубокие алые борозды, и серебристый зверь, заскулив, отпрянул. В зелени его ошалелых глаз застыло выражение дикого страдания, из горла вырвался почти человеческий влажный хрип. Съёжившись и хромая на обе левые лапы, точно они у него отнялись, серебристый зверь начал пятиться прочь. Сердце кошки билось устало, но торжествующе… Млада чувствовала, что сейчас ей ничего не стоило кинуться, налечь сверху и впиться смертельной хваткой противнице в хребет; одно сжатие челюстей, рывок — и кости хрустнули бы, но она дала оборотню уйти. Не хотелось бросать на радость от встречи с Дарёнкой кровавую тень убийства.

Девушка лежала в траве без чувств. Ночной ветер гладил и холодил раненое плечо кошки, в горле и груди что-то отвратительно булькало, а свет луны затянула чёрная завеса. Хмарь одолевала Младу, проникая в рану склизким червём и вытягивая силы… Настала пора уходить из этих земель.

Млада вернулась в человеческий облик, и осенний холод сразу обнял голое тело. Покосившись на раскуроченное зубами оборотня плечо, женщина-кошка поморщилась и закашлялась. Ничего, к утру заживёт. Это человеку нужно было опасаться укусов Марушиного пса, а на дочерей Лалады они не действовали.

Однако, студёно… Следовало спешить. Млада нашла в траве рядом с девушкой кольцо, надела его ей на палец и подхватила свою драгоценную, но ещё ни о чём не подозревавшую избранницу на руки, покряхтывая и стискивая зубы от боли в плече. Проход был рядом — переливался лиловым и голубым неярким сиянием, и Млада шагнула в него вместе со своей ношей.

Печь ещё дышала теплом, не погашенная лампа дотлевала на столе маленьким голубоватым огоньком. Опустив Дарёну на лавку, Млада подлила масла, и язычок пламени сразу вырос и окреп, стало светлее. Поставив лампу на печную полочку рядом с горшками, женщина-кошка склонилась над бесчувственной девушкой. Мокрая и грязная нищенская одежда липла к телу Дарёны, и Млада освободила её от этих выцветших ветхих тряпок… Та только постанывала в полузабытье, не чувствуя, как её раздевают.

Боль в ране забылась: на Младу смотрела розовыми сосками девичья грудь. Не огромная, как коровье вымя, а нетронутая, ещё не познавшая родов и кормления, невинная и юная, вся умещавшаяся в ладонях. Тёмные полосы порезов на руках, бёдрах и боку выглядели неуместно и вызывали жаркую волну гнева: каким извергом и нелюдем надо быть, чтобы причинять боль этому тонкому цветочку, наносить ему раны и желать его смерти! Неутолённая жажда растерзать обидчиков Дарёны жгла Младу изнутри, и та для успокоения выпила холодной воды и умылась. Заодно и сбросила несвоевременное возбуждение, разгоревшееся в ней невольно. Попутно надела штаны и обулась, после чего нашла баклажку с отваром яснень-травы и сделала несколько глотков. Трава подействовала, как обычно: вскоре из груди Млады с кашлем отошла чёрная мокрота — следы хмари… Дышать стало несравнимо легче, притупившееся чутьё очистилось, и запахи ударили в нос.

Самым приятным из них был запах девушки. Этот дом не знал его уже очень давно.

В общем-то, родительница не так уж и ошиблась, когда говорила, что с Дарёной «ничего не стрясётся». Млада успела вовремя.

Ножевые раны уже не кровоточили, но всё равно нужно было их перевязать. Отыскав чистую льняную тряпицу, женщина-кошка разорвала её на полосы. Присев около девушки, она шептала молитвы Лаладе, смыкая пальцами края порезов и снова направляя в них тонкий золотой лучик из небесного источника — через своё сердце и руки. Согревшись под тихим и светлым покровом счастья, она улыбалась сквозь набегавшие слёзы и не сводила взгляда с лица Дарёны, казавшегося ей самым красивым на свете. Каждая его чёрточка сияла невесть откуда взявшимся совершенством, которого другие люди не замечали — видела только Млада. Впервые она встретила Дарёну малюткой, гордо показывавшей матери большущий великолепный гриб, потом тайком склонялась над девочкой-подростком, задремавшей в колдовской шепчущей тени берёз-ворожеек, а вот теперь перед ней лежала девушка, вступившая в пору расцвета. Чувства Млады прошли через те же ступени развития, но в глубине её души не угасла искорка родительской нежности к Дарёне — маленькой девочке. Любовь не ворвалась в её жизнь яркой чужестранкой, а постепенно росла, как родное дитя — вместе с Дарёной.

«Горлинка моя», — шепнула Млада, касаясь губами бледных, сухих губ девушки.

Цветик, горлинка, ягодка, росинка — все эти слова мурлыкали в её сердце, когда она переносила Дарёну в спальню и укладывала на набитую душистыми целебными травами перину… А губы были сурово сжаты, потому что ещё висели на стенах рушники, вышитые матерью Дарёны.

Отвар яснень-травы чистил и раны. Плеснув его на плечо, Млада изловчилась и кое-как наложила повязку и себе. На полу лежала грязная горка никуда не годного сырого тряпья, а сундук был, между тем, битком набит разнообразной одеждой — добротной, красивой и богатой… Но что-то заставило Младу снова растопить печь, подогреть воду и выстирать это бедное рубище, заношенное до дыр и рвущееся в руках от ветхости. Там и стирать-то было почти нечего — всё расползалось, но всё-таки это рваньё хранило запах Дарёны, с горем пополам берегло тепло её тела, и у женщины-кошки не поднялась рука его сразу выкинуть. Даже к этой одежонке она испытывала какую-то смешную нежность.

Ночное озеро видело синие сны, светящиеся горные вершины таинственно отражались в его невозмутимой глади холодными пятнами. Вдыхая бодрящий студёный ветер, Млада окидывала взглядом тёмное сосновое обрамление берегов. Вода леденила руки, рукава Дарёнкиной рубашки раскинулись и колыхались, точно в некой странной пляске. Выполоскав и отжав всё, Млада невольно задержалась: ночная красота этих мест никогда не приедалась. Сердце урчало от грустноватого счастья.

Бессонная ночь? Пустяки. Завтра — свободный день, а потом — ночной дозор, перед которым следовало бы набраться сил, но глаза не хотелось закрывать ни на миг. Кощунственно было тратить драгоценное время на сон. Усталость испуганно бежала прочь от светлого лика радости, в жилах бурлило будоражащее весеннее зелье, к изготовлению которого приложила руку сама Лалада. Она щедро разбросала по тропинке синих светлячков… Но какие светлячки осенью? Это было колдовство, по которому Млада восхищённо ступала, чувствуя каждой пядью своей кожи и каждым волоском бесконечное дыхание жизни. Тысячи звуков сливались в неумолчный небесно-земной хор, ночь развернула свою звёздную сокровищницу, и светлые искорки падали, запутываясь в чёрных кудрях женщины-кошки. Но этого чуда было слишком много для неё одной — очевидно, следовало поделиться им с Дарёнкой, бросив к её ногам все богатства белогорской земли.

Девушка спала, убаюканная целительной песней Лалады, и Млада, сев на пол у лежанки, облокотилась на край постели. Едва ощутимая хмельная усталость всё же отягощала её голову и висела сладким грузом на веках, но женщина-кошка бодрствовала, наслаждаясь и мучаясь этой звёздно-голубой, головокружительно-светлячковой бессонницей. Каждое вздрагивание пушистых ресниц Дарёны отзывалось в сердце светлой улыбкой, а в уголках лунных глаз ночи пролегали ласковые материнские морщинки. Одно несдержанное движение, одно попустительство телесному желанию — и кто знает, быть может, перед Младой лежало бы сейчас её внебрачное дитя, выросшее на чужбине, а не избранница, обретённая через мудрёную петлю судьбы.

Небо зарумянилось, устыдившись каких-то своих мыслей, а сна у Млады всё ещё не было ни в одном глазу. Рана затянулась, и женщина-кошка сбросила неудобную надоевшую повязку. До полного заживления оставалось совсем чуть-чуть, и она, одевшись, отправилась в крепость, чтобы перехватить чего-нибудь на завтрак. Иногда желудок просил горячей еды, хотя не менее охотно принимал сырое мясо и рыбу.

Крепость Шелуга стояла на берегу озера мрачной пятибашенной громадой. В её кладку были заложены зачарованные камни, не позволявшие всем тем, кому не следовало там находиться, попасть внутрь «быстрым» перемещением. Начальницу крепости Радимиру, Младу и прочих воинов защитные чары, впрочем, пропускали, и женщина-кошка очутилась сразу на кухне.