Настала пятница, и Дарёна наконец познакомилась с семьёй Млады. Хотя она впервые была в Кузнечном, здесь ей всё казалось до странности родным — и каменный дом с плоской крышей и окружавшим его большим садом, и мозаичные потолки, и забранные узорными решётками оконные проёмы во внутренних стенах… Может быть, она видела всё это во сне?

Под крышей этого дома жило довольно многочисленное и дружное семейство: Твердяна с супругой Крылинкой и их дочери со своими «половинами» и детьми. У старшей, Гораны, были две взрослых, но ещё не достигших брачного возраста дочери-кошки по имени Светозара и Шумилка. Младшая — Зорица — привела в дом в качестве супруги княжну Огнеславу, которая государственной службе предпочла оружейное дело. У них подрастала шестилетняя дочурка Рада.

Все взрослые женщины-кошки в этой семье гладко брили головы, оставляя длинный, заплетённый в косу пучок волос на темени, и работали в кузне. Огнеслава не подчёркивала своего княжеского происхождения ни внешним видом, ни поведением — держалась скромно и просто; обучаясь у мастера Твердяны, она жила в её доме и почитала её, как родительницу. Отличалась она лишь русым цветом косы, тогда как у остальных они были чёрные.

Матушка Крылинка, дородная и пышногрудая, встретила Дарёну радушно и ласково, как самую дорогую и долгожданную на свете гостью. Её не смущало то, что девушка — бесприданница, да ещё и из Воронецкого княжества: молчаливое, но непререкаемое одобрение главы семейства снимало все вопросы. А Твердяна взяла Дарёну за руки и проницательно заглянула в глаза.

«Посветлела сердцем, — отметила она удовлетворённо. — Это хорошо… Нярина — великая целительница не только тел, но и душ».

Казалось, происхождение Дарёны не имело для родных Млады никакого значения. Её ждали здесь любую: нищую ли, богатую ли, с востока или с запада — неважно. Чуть не плача от тёплого ощущения своей желанности, Дарёна поведала им историю своего изгнания и не увидела на их лицах осуждения. В окна заглядывал серый, хмурый и ветреный день, но в сердце у Дарёны сияло солнце. Она была дома.

А матушку Крылинку волновал вопрос:

«Ну так что, когда свадьбу играть будем? Если сейчас, то до первого снега успевать надо. Кто зимой браком сочетался — счастья не дождётся: на зиму Лалада прячется и благословить союз не сможет. Ну, а не успеем — тогда до весны ждать придётся».

«Так оно, конечно, — согласилась Млада. — Вот только сперва нам придётся у княгини разрешения испросить… Радимира так сказала. Всё из-за того, что Дарёнка — с запада, а оттуда без особого распоряжения и без ведома государыни невест нельзя брать».

«Разрешит, куда денется, — промолвила Твердяна, подвигая Дарёне блюдо с пирожками. — Ты кушай, доченька, не стесняйся, а то вон какая худая… Как думаешь, Огнеслава?»

Дарёна встретилась взглядом с княжной. Щедро наделённая природной статью и силой, Огнеслава укрепила и развила её за годы работы в кузне, а потому вполне могла потягаться с Твердяной, не уступая ей ни в росте, ни в мощи. Но при всём этом её светлое округлое лицо с мягкими, приятными чертами лучилось такой добротой, что Дарёна невольно улыбнулась… И получила в ответ белозубую, солнечную улыбку с ямочками на щеках.

«Я за государыню отвечать не возьмусь, но не думаю, что у неё могут быть какие-то причины не дать этого разрешения», — сказала Огнеслава весело.

От девушки не ускользнула тень, осенней паутинкой опустившаяся между бровей Млады. Что-то ей подсказывало: наверное, это из-за слишком лучезарной и тёплой улыбки княжны. Неужели ревность? Но ведь рядом с Огнеславой сидела её жена Зорица — очаровательная, нежная, большеглазая и кроткая. Красавица, каких поискать! Как яблонька весной. Где уж Дарёне до неё… А может, прошлое всколыхнулось? Ждана и Лесияра… По настоянию Твердяны, исподволь пододвигавшей ей под локоть блюдо, Дарёна взяла пирожок и за один укус отхватила едва ли не половину, набив щёки до отказа, а Млада прогнала тень с лица и согрела девушку ласковым взглядом.

Светозара и Шумилка работали в кузне пока на правах учениц. Внешне похожие как две капли воды, такие же чернявые и голубоглазые, как все в роду Твердяны, нравами сёстры обладали разными: Светозара — серьёзная, вдумчивая, терпеливая, а Шумилка — непоседа и искательница приключений. Ей было больше по душе владеть оружием, нежели изготавливать его, а потому она подумывала пойти по стопам Млады и поступить на службу в дружину. Нельзя сказать, что в семье все были рады такому выбору, но и не запрещали Шумилке идти своей дорогой. Сейчас решение окончательно созрело, и она, воспользовавшись тем, что все были в сборе, объявила об этом. Млада пообещала поговорить с Радимирой, а матушка Крылинка только вздохнула…

Семиструйный водопад пел песню на семь голосов, время от времени поглощая ярких бабочек — опадающие листья. Млада сидела на высоко выпирающем из земли корне огромной старой ели и смотрела вдаль с затаённой грустью, отливавшей стальным холодком в её прищуренном взгляде. Дарёна собирала листья и отпускала их в бурлящие струи, позволяя ветру подхватывать их с ладони и уносить в последний полёт. Ожидание невидимой паутинкой щекотало лоб, плечи и лопатки, но девушка не нарушала молчания. Может быть, Млада всё же расскажет что-нибудь об этом месте? Ведь не просто так же они сюда пришли?

«Близко западная граница», — проговорила женщина-кошка наконец.

Дарёна чувствовала это. Помогая листьям умирать красиво, она тем самым пыталась отвлечься от неуютной тревоги, щекотавшей её изнутри чёрными волосатыми паучьими лапками.

«Все, кто никогда прежде не погружался в хмарь, не чувствуют и не видят её, за исключением дочерей Лалады, которые видят её всегда, — продолжила Млада. — Рождённых же в ней она ослепляет, и они привыкают ею дышать, ничего особенного не замечая. Ты очистилась от этой гадости и прозрела, а потому теперь будешь распознавать её… А значит, немножко видеть мир нашими глазами. Тебе будет слишком тяжело жить и дышать на западе… У тебя нет обратной дороги, Дарёнка».

«Мне и не хочется туда», — призналась девушка, зябко ёжась.

Она не покривила душой: земли, в которых она родилась, теперь вызывали у неё беспричинный страх, противный, как соприкосновение с паутиной. И в тот же миг от тоскливо-жуткого веяния, словно от ветра, её заслонила лесная сказка, заключив в спасительные объятия. Тепло дыхания отгородило Дарёну от внешнего холода, а рот мягко накрыла горячая нежность. Горстка смятых листьев, которым уже не суждено было пролететь над седыми космами водопада, рассыпалась из разжавшейся руки. Мгновение — и та заскользила вверх по ткани плаща, а потом легла робким полукольцом вокруг шеи Млады.

Женщина-кошка не произносила вслух слов: «Будь моей женой», — но Дарёна читала этот вопрос всюду: и в затянутом тучами небе, и в туманном частоколе сосновых стволов… И не знала, что сказать. Ответ висел над пропастью и холодил спину: горькое «нет» предвещало падение на камни, а тёплое «да» призывало вложить ладонь в давно протянутую руку.

*

Дарёна не успела сказать ни «да», ни «нет»: в оконную раму сухо застучала крупа первого снега, а это, насколько она поняла, ознаменовывало уход Лалады в её невидимый чертог до весны. Зимой свадьбы не игрались.

На прощание княгиня Лесияра поцеловала девушку в глаза. «Скоро вернусь», — пообещала она, окутывая её теплом летнего вечера во взгляде. Одно её слово — и в душе Дарёны вспыхнул яркий цветок надежды: матушка и братья живы. Если княгиня верила в это, то и Дарёна следом за ней не могла не поверить… А ещё в сердце Лесияры, невольно раскрывшемся в миг первой встречи их взглядов, жила печальная нежность, которую княгиня вложила в прощальный поцелуй, касаясь губами задрожавших ресниц девушки. С уст правительницы дочерей Лалады было готово сорваться имя, но она поймала его, как непокорную птицу, и вновь спрятала у себя в груди.

Подуйте вы, ветры, с весенней сторонки,

Раздуйте вы тучи, снега растопите —

Пусть лада вослед журавлиному клину

В родные края поскорее вернётся…

Песня не желала покоряться приказу молчать. Теперь, зная, что такое хмарь, Дарёна с содроганием представляла себе, каково Младе в землях Воронецкого княжества. Струнами домры она ткала для песни золотые крылья, чтобы та могла хоть немного осветить и облегчить чернокудрой женщине-кошке дорогу сквозь давящую мглу Марушиного дыхания…

— Я кому говорила не петь?! — ударом хлыста обжёг её разгневанный голос начальницы охраны.

Светлый лёд остервенелых глаз с яростными чёрными точками зрачков, сердито взъерошенные петушиные перья на шлеме и угрожающе сжатая в кулак рука — всё это разом подняло Дарёну на ноги в готовности защищать песню. Она не могла позволить снова задушить её грубым запретом.

— Я не для тебя пою, госпожа, — сказала она тихо, но решительно, — а для себя. Коли не любо — так не слушай.

— Не смей дерзить, — скрежетнула зубами Яромира. — Дай сюда!

Дарёна была готова отстаивать домру, как мать — ребёнка, но начальница стражи была сильнее. Больно пихнув девушку в грудь, она просто вырвала у неё из рук инструмент.

— И не вздумай тут прельщать всех Марушиными сетями, — торжествующе вскинув подбородок, добавила Яромира. — Княгиню ты обольстила, но со мной это не пройдёт, не надейся!

— Отдай! Это подарок княгини! — кинулась Дарёна к домре. — Я никого не прельщаю! И Маруше не служу! Это самоуправство…

Со стиснутыми челюстями она пыталась вернуть себе домру, пища и пыхтя от натуги, но окованная холодной сталью рука отстраняла её, не позволяя дотянуться. Дарёна пыталась лягаться и царапаться, но только ногти обломала. Яромира толкнула её на застеленную ковром широкую лежанку и победоносно направилась к выходу. Изысканное ложе смягчило падение, но не ослабило гнева и отчаяния девушки. Плача от бессилия, она швырнула в широкую спину Яромиры алую бархатную подушку с золотыми кисточками… Но не тут-то было: молниеносный разворот — и подушка оказалась пойманной на лету. Хмыкнув, начальница стражи бросила мягкий «метательный снаряд» на ближайшую лавку у двери и вышла.