«Почему ты оборвала тот сон? Хорошо же было…»

Снова на лоб Млады легла тень, и под сердце к Дарёне холодным ужом заползло нехорошее чувство.

«Мать твоя вот так же… с княгиней встречалась, — последовал ответ. — Во сне. Видно, это у тебя от неё. А у нас с тобой всё по-другому будет. По-настоящему, наяву».

Дарёне показалось — это варенье из горьковатого осеннего солнца с мёдом и мятой тепло пролилось ей на губы и щекотно заполнило рот. В первый миг она задохнулась от внезапности и всепоглощающей мягкости творящегося с ней волшебства, которое раскинуло над ней шепчущий полог из золотой листвы. Солнце шагало крошечными ногами-лучиками по коже, а дыхание растаяло за ненужностью: грудь наполнилась сладким, росисто-прозрачным мучением. Небесная тетива натянулась, захватив с собой тело и душу Дарёны. Терзаясь и умирая на ней, как зверь в силках, Дарёна уцепилась за оборванную жилу сна о кошке, и всё, что не успело случиться в нём, излилось в неё из этой жилы сейчас. Тетива запела — выстрел — попадание в цель… Пронзённая нежной стрелой, девушка раскинулась на поющей земле, среди алого ягодного моря, такая ослепительно живая, что казалась себе умершей и освободившейся от телесной оболочки.

Всё дальнейшее было сродни возвращению с небес. Почти не греющее солнце улыбалось с грустью старухи, вспоминающей свою первую любовь, земля устало шелестела рыжими космами высокой травы, а Млада, обжигаясь и дуя на пальцы, освобождала готовую утку от размякших печёных листьев капусты.

«Ух… Пускай остынет малость».

Для неё всё было обычно и обыденно, а может, она лишь притворялась. Пронзив Дарёну таким головокружительным поцелуем, она как ни в чём не бывало помешивала в котелке клюквенную приправу, а потом расстелила на траве чистый кусок холстины. Загадочно пряча взгляд в тени ресниц, она разделала на ней тушку утки; куски мяса, отделённые от костей, испускали вкусный парок.

Наверно, это было нужно и правильно — после прогулки по облакам вновь ощутить земную жизнь, где в каждой простой вещи скрывался глубокий и вечный смысл. Дышать ветром, осенью, небом. Окидывать взглядом ягодное изобилие, словно просыпанное щедрой рукой из огромной корзины. Млада сидела на поваленном стволе, расставив длинные ноги в высоких сапогах; вонзив охотничий нож в кусок мяса, она обмакнула его в клюквенную приправу и отправила в рот. Дарёне не нравилась слишком жирная утиная шкурка, и она сдирала её.

«Привереда», — усмехнулась Млада.

От утки остались одни косточки. Сидя рядом на стволе, Дарёна с женщиной-кошкой смотрели, как дотлевают головешки в костре; мгновения лениво шуршали в траве, солнце никуда не спешило, даря им последнее тепло. А вот тепло их соединившихся рук не зависело от времени года.

Можно ли привыкнуть к чудесам? Дарёна не задумывалась об этом. Она ненасытно пила их большими глотками и с каждым мигом всё горячее ощущала свою связь с синеглазой лесной сказкой. Этот день показался ей целым месяцем. Ласка пальцев женщины-кошки, скользивших по её щекам, ложилась на давние узоры в душе девушки, в хитросплетении которых можно было прочесть имя Млады. Это и оказалось самым большим чудом…

Такого вкусного хлеба, как тот, кусок которого чернокудрая хранительница границы собственноручно отломила и протянула Дарёне вместе с кружкой свежего молока, девушка не ела нигде. За этим караваем Млада сходила в свой родительский дом (а точнее будет сказать, мгновенно слетала — одна нога здесь, другая там) и принесла его ещё тёплым, вместе с кувшином молока, горшочком масла, крынкой сметаны и десятком яиц.

«Матушкины гостинцы, — проговорила она со смущённой усмешкой, выставляя всё это на стол. — Я родителям про тебя ещё не рассказывала, но, думаю, ты им понравишься».

Уверенность Млады передалась и Дарёне, согрев ей сердце. В том, как они сидели за одним столом, было что-то правильное, настоящее, объединявшее и роднившее их ещё крепче. Потираясь носом об ухо девушки, Млада мурлыкнула:

«Блинов хочу с солёной рыбкой… Испечёшь утром?»

Поёжившись от щекотки, Дарёна засмеялась.

«Отчего ж не испечь? Была бы рыба».

«Найдётся, — улыбнулась Млада. — Только встать придётся до света, потому как мне завтра в дозор на рассвете выходить».

Этой ночью Дарёна уже не боялась. Да и чего можно бояться, когда рядом расположилась великолепная чёрная кошка? Жаркая темнота сняла внутренние запреты, и девушка без стеснения, с наслаждением и урчащей под сердцем нежностью целовала мягкие пушистые уши, гладила усатую морду, чесала тёплый кошачий бок. С одной стороны, она ласкала Младу, как обыкновенную кошку, а с другой — в знакомых, голубовато мерцающих во мраке глазах видела человеческий разум. От этого причудливого сочетания по телу бежал временами щекочущий холодок.

Когда Дарёна проснулась утром, солёная рыба для начинки уже ждала на кухне. Надо сказать, на блины, как и на всё, что тем или иным образом представляло собою знак солнца, в Воронецком княжестве распространялся запрет, но мать жила, незаметно нарушая эти предписания, дабы с головой не утонуть в Марушином господстве. Учила она таким хитростям и Дарёну. Только благодаря этому девушка теперь сумела напечь гору румяных, ноздревато-кружевных блинов, начинив их рыбой с заблаговременно выбранными костями. Встать пришлось действительно задолго до рассвета, но Дарёне всё это было в радость — лишь бы услышать довольное мурлыканье Млады и сомлеть от тепла в её взгляде.

Зажигая серые клочья туч кирпично-красным сиянием, занималась заря. Млада была готова вот-вот раствориться в зябко-туманной тишине леса, в голубоватой дымке за напряжённо-прямыми стволами. Держа шлем в руке, она склонилась к Дарёне, и та не нашла в себе сил отказаться от поцелуя. Холод брони на груди женщины-кошки был не так уж страшен, если одновременно окунуться в тепло губ…

«Хозяйничай тут. — Дыхание нежно коснулось щеки Дарёны. — Буду после заката».

Снова шлем с наносником жутковато изменил лицо Млады. Подняв наголовье, она шагнула и растворилась в волнах колышущегося пространства.

Чтобы чем-то себя занять, девушка принялась за домашние дела: перемыла посуду, сняла тенёта по углам, выстирала бельё. Полоскать его она отправилась на озеро, мурлыча под нос песенку и поражаясь тому, какая же живучая тварь — сердце. Стоило ему пригреться около пушистого кошачьего бока — и оно воспрянуло, пустилось в пляс, наполнилось светом и радостью. Всё, что омрачало жизнь, сейчас отступило, а за спиной точно крылья развернулись. Осенняя вода леденила руки — пустяк, небо хмурилось — не беда, ветер дул в грудь — чепуха. А может, так действовал на него этот чудесный край — Белые горы? Здесь и воздух был какой-то другой — свежее, легче, слаще, и пасмурный день казался светлее по сравнению с таким же, но к западу от границы. Здесь сосны звенели и пели, озеро хранило лазоревую тайну, а горные вершины взирали на людей свысока, со снисходительной усмешкой седовласых старцев… Горести в этом краю растворялись в голубой дымке, уносились в небо горсткой опавших листьев: сама земля не давала грустить, наполняя ступающего по ней человека любовью и силой.

Смахнув набежавшие слёзы, Дарёна улыбнулась вдаль, отжала выполосканное бельё, отёрла замёрзшие в холодной воде руки о передник и направилась с бадейкой к дому. Сосны подхватили её любимую песню: «Не дуйте вы с севера, ветры лихие…»

Не дуйте вы с севера, ветры лихие,

Да зимнюю тьму за собой не ведите:

Озябнут цветы и осыплются листья,

И в горле застуженном песня застрянет.

Не дуйте и с запада: солнце багряно

И кровью набрякли вечерние тени!

Там воинов павших усталые души

Хрипят над костями усеянным полем…

Не дуйте с востока: заря ослепляет,

И больно глазам истомлённым, бессонным.

А плач мой растаял колодезным эхом,

И канули слёзы под клевера кудри…

Не войте вы, ветры, и вслед не махайте

Крылами вороньими, полными стужи,

Не плачьте надрывно, в трубе не гудите:

Уснуло дитя, его сон не тревожьте.

Подуйте вы, ветры, с весенней сторонки,

Раздуйте вы тучи, снега растопите —

Пусть ладо мой вслед журавлиному клину

В родные края поскорее вернётся…

Споткнувшись на «ладо мой», Дарёна на ходу переделала строчку и спела: «Пусть лада вослед журавлиному клину…» И так складно получилось, что Дарёне показалось, будто на ступеньках ей кто-то помог — пружинисто подбросил её прямо на деревянный настил перед домом. Не успела она открыть дверь, как вдруг сзади раздался глубокий, чуть надтреснутый голос, царапнувший слух, как жёсткая щётка:

«Здравствуй, певунья сладкоголосая…»

Лёгкий укол испуга заставил Дарёну напрячься и похолодеть. Меньше всего она сейчас ждала и желала встреч с незнакомыми людьми — тем более, одна, в лесной глухомани… А незнакомка в чёрной барашковой шапке, поднимавшаяся по ступенькам, выглядела внушительно и жутковато: богатырского роста и великолепного телосложения, тонкая в талии и могучая в плечах, со шрамом от ожога на лице. Она окинула Дарёну взглядом льдисто-голубых глаз, которые оставались суровыми и пронзительными даже при улыбке, и добавила:

«Не бойся, красавица. Я с миром пришла, дочь свою проведать и на тебя поглядеть… Да вот ещё — кое-какие гостинцы вам занести».

Незнакомка опустила на доски настила большую корзину, обвязанную чистой белой тряпицей. Одета она была в чёрный кафтан с высоким стоячим воротником, отделанный серебристой тесьмой и опоясанный богатым цветастым кушаком с бахромой. Тугие голенища сапогов с загнутыми носками красиво облегали стройные икры.

«Здравствуй, госпожа, — с поклоном пролепетала Дарёна, пытаясь подобрать какие-нибудь приличествующие случаю вежливые выражения. — Рада встрече с тобой… Вот только Млада говорила давеча, что не рассказывала обо мне дома…»

И смолкла, оробев: вновь подняв корзину, родительница Млады двинулась к ней плавной, кошачье-мягкой поступью.