– Дети, на выход! Святой Дженаро и Мадонна с нами!

Занавес еще был опущен, но на сцене, в декорациях роскошного дома парижской куртизанки, уже сидели хористы и исполнители второстепенных партий. Из-за тяжелой ткани занавеса доносились крики и аплодисменты зала.

– Синьора Росси! – сердито сказал Марко, уже усевшийся для мизансцены на бархатном диване. – Вы должны выйти и объявить, что Джеммы нет, что Виолетту поет другая актриса… Вы должны!

– Должна, – спокойно согласилась хозяйка труппы. – Но, мальчик мой, меня же убьют!

Марко, вспыхнув, вскочил… и тут дали занавес.

Софья не знала, в какой момент публика догадалась, что Виолетту поет не Джемма. Возможно, что и в самые первые минуты: перепутать роскошную черную гриву Джеммы с каштановыми пушистыми волосами Софьи было трудно. Но ни свистков, ни негодующих криков молодая женщина не услышала. Она, как требовала роль, перемещалась по сцене, окруженная толпой поклонников, улыбалась, кланялась, пела – и вяло думала про себя: хорошо, что хоть на все репетиции ходила и, по крайней мере, помнит мизансцены… Все-таки как в воду глядела бедная Джемма: отобрали у нее премьеру… Сонное, безразличное оцепенение по-прежнему не проходило: Софья то и дело напоминала себе, что она на сцене, что исполняет чужую, незнакомую роль, что если зал и молчит до сих пор, то только от изумления, и что, начав арию, нужно быть готовой в любой момент спасаться бегством за кулисы – хорошо бы в уборной осталось открытым окно… Словно сквозь плотный туман к Софье пробились начальные аккорды ее арии – первой арии Виолетты, украшения всей оперы. Софья надела на лицо улыбку, вышла на авансцену, взяла дыхание и запела так, точно была одна в своей комнате.

Зал молчал, и удивление Софьи росло с каждым мгновением. Теперь уже не было сомнений, что публика догадалась: арию поет не Джемма Скорпиацца. Уже остались позади и красивые высокие ноты, и фиоритуры, и группетто, ария подходила к концу – а зал все безмолвствовал, и Софья, наконец, поняла, что ей сказочно повезло: добрые неаполитанцы не хотят убивать нахальную иностранку, она сможет уйти со сцены с достоинством, спокойным шагом. Ария закончилась, Софья ослепительно улыбнулась, оркестр смолк… и наступила мертвая тишина. Она стояла мгновение, два, три… Софья, понимая, что надо бежать, не могла сделать ни шагу и все еще улыбалась, когда грянули аплодисменты.

Это была не просто овация – это было извержение Везувия. Весь партер стоял, галерка ревела и топала ногами, из партера летели цветы и апельсины, аплодировал даже оркестр.

– Ancora, ancora, ancora!!![29] – в едином порыве орал зал. – Ancora, russa! Bravo, bravissimo, ancora!!![30]

Софья умоляюще оглянулась на Марко, понимая, что повторить арию Виолетты она просто не сможет: слишком велико было напряжение связок и нервов. Юноша понял. Легко и быстро он выбежал на авансцену, набрал воздуху в легкие и завопил, требуя внимания, так оглушительно, что Софья зажала уши, а из зала понеслись доброжелательные советы тенору поберечь голос для оставшихся трех действий. Добившись относительной тишины, Марко объяснил, что несравненная синьорина Скорпиацца больна, что еще более несравненная русская певица из уважения к неаполитанцам согласилась ее заменить, но умоляет не требовать повторения арий: сегодня она поет «Травиату» впервые и опасается сорвать голос в первом же акте. Такое фамильярное обращение с почтеннейшей публикой повергло Софью в ужас, но, видимо, для Неаполя это было в порядке вещей: в зале послышался добродушный смех, аплодисменты, и оркестр продолжил играть.

В антракте на певицу налетела синьора Росси – плача, смеясь, причитая, молясь и целуя Софью одновременно:

– Блестяще! Блестяще, bambina, весь Неаполь у ваших ног! Видите?! Видите, как прекрасно может быть лирико-драматическое сопрано даже в колоратурной партии! Работа и еще раз работа – и любая роль ваша! Вы слышите, что творится в зале?!

– Слышу, – машинально сказала она, думая о том, как ловчее выдернуть руку у Марко, который начал ее целовать с пальцев и уже подбирался к обнаженному плечу. Даже оттолкнуть тенора у Софьи не было никакой возможности, потому что второй ее рукой с такой же методичностью занимался толстенький синьор Фьероне.

– Прекрасно, девочка, прекрасно, прекра-а-асно! – басил он. – Сейчас мы с вами сорвем такие аплодисменты, каких Неаполь еще не слышал! Ого, мы им покажем! Лично я уже почти в ударе!

Софья робко напомнила было, что репетиций с баритоном – отцом Альфреда – у нее не было ни одной, да и мизансцены она помнит плохо, но в это время в гримерку налетели артисты и почти весь хор. Шум и визг поднялся невероятный, в висках у Софьи начали взрываться бомбы, и, закрывая глаза, она устало подумала – да ну их всех к черту… Будь что будет, хуже уж, верно, не получится.

Второй акт прошел довольно спокойно, дуэт Виолетты и отца ее возлюбленного, где последний упрекает смертельно больную куртизанку за то, что она ломает жизнь и карьеру его сына, публика встретила восторженно, и Софья даже поймала себя на том, что сдерживает смех, глядя на сердитую и разгневанную мину добрейшего синьора Фьероне. После третьего акта – бала, на котором обманутый Альфред в гневе бросает в лицо Виолетте деньги – плату за любовь, – в зале опять поднялось столпотворение. Публика уже откуда-то узнала имя русской дебютантки, и крик стоял страшный:

– Со-фи-я! Со-фи-я! Виолетта! Марко! Гондолини! Альфред! Марко, София! Браво, брависсимо, ancora!!!

Софья пренебрегла и благодарностью, и приличиями и спаслась со сцены бегством: она сильно устала, все мучительней болела голова, а впереди был труднейший последний акт, в котором Виолетта умирает на руках любимого, требующий предельного эмоционального накала. «Еще немного – и домой…» – подумала она, с закрытыми глазами падая в скрипучее кресло в уборной. И почти сразу же вслед за ней ворвался Марко. Подняв голову, Софья с некоторым изумлением наблюдала за тем, как итальянец запирает дверь на щеколду изнутри.

– Марко, что вы делаете?

– София! – Марко оставил дверь в покое и, вихрем перелетев всю уборную, упал на колени перед Софьиным креслом. – София, поверьте, вы… вы великолепная певица! Неаполь такого еще не слышал! Что творится в зале! Джемма, бедная… Кто теперь захочет ее слушать? Я, право, не мог предполагать…

Спохватившись, Марко сразу умолк, но Софья, сдвинув брови, уже поднялась из кресла во весь рост.

– Марко!!!

– Si?..

– Марко, как это понимать?! Где Джемма?! Не смейте отворачиваться, говорите, или… или я вам в морду дам, мерзавец!!!

Последние слова Софья, забывшись, выкрикнула по-русски с абсолютно Марфиной интонацией, но Марко, кажется, отлично все понял и, вскочив на ноги, на всякий случай отошел к окну, с сожалением покосившись на запертую им же самим дверь.

– Не кричите, вы сорвете голос, у вас еще целый акт, – торопливо напомнил он.

– Где Джемма?! Отвечайте немедля, или… или я сейчас уйду домой и не буду петь последний акт! Клянусь, я именно так и сделаю!!!

– София, успокойтесь! – Марко, видимо, всерьез испугался и, подойдя к Софье, с силой взял ее за обе руки. – С Джеммой все хорошо, она здорова, но… ее похитили.

– Бог мой, кто?!

– Я. То есть мои друзья. Джемма сейчас находится у моей кузины в Санта-Лучии. Завтра она уже получит свободу.

– Но… но зачем?!.

– Я хотел вашего дебюта в «Травиате», – вздохнув, сознался Марко. – Я мечтал спеть с вами эту вещь. Я еще никогда не слышал такого голоса. Я… я всю свою жизнь буду теперь вспоминать об этом.

– Господи… – простонала Софья, вновь падая в кресло. – Марко, как вы могли… Бедная Джемма, она так боялась… так плакала… Она… Она никогда не простит мне… Даже не поверит, что я ни при чем, что я не знала… Марко, вы… вы… – Она в смятении искала подходящее итальянское слово, но, как на грех, в голову лезли только русские: очень подходящие, но для него непонятные.

– София, простите меня, – огорченно произнес Марко.

– За что? Черт возьми, за что?! – в голос закричала Софья, ударив кулаком по ручке кресла так, что та затрещала. – Пусть Джемма прощает, если сможет, вы сломали ей карьеру! Марко… Марко, как вы могли, ведь Джемма – ваша партнерша, вы дружны с детских лет, она… Она же влюблена в вас! Вы не могли этого не знать, не могли не видеть! Как же вы испорчены, ведь это предательство, неужели вы не понимаете?! Это подло, синьор Гондолини! Господи, господи, как я устала от подлости людской… И подлость бессмысленная, ведь завтра я уезжаю из Италии, никогда больше не буду здесь петь, и…

– София, вы должны меня простить, вы не можете уехать, я люблю вас!!!

– Боже… – прошептала Софья, закрывая глаза. – Боже, как смешно… Как глупо… Никому не нужно… Марко, как вы можете так шутить…

– Это не шутки, клянусь вам! София! – Марко уже сидел на полу возле ее ног, и Софья с изумлением увидела, что его глаза полны слез. – Я люблю вас, я… прошу вас быть моей женой!

– Ма-а-арко… Опомнитесь, мальчик, вы – католик, я – православная, что скажет ваша семья?

– Не знаю… Но я упрошу отца… А если он не согласится – уеду с вами в Россию! И приму вашу веру! София, я не могу жить без вас, поверьте…

Тут Софья разрыдалась. О том, что это – истерика, и она, и ее партнер догадались слишком поздно.

– Марко… Марко, боже мой, о чем вы говорите… – вырывалось у Софьи сквозь стиснутые зубы вперемежку с рыданиями. По лицу ее катились слезы, дыхание рвалось, и где-то на задворках сознания она понимала: четвертому акту конец.

– Ведь я – содержанка, Марко… Не понимаете?.. Как же сказать по-итальянски… Ах, Марфа даже знает это слово, а я – нет… Я – как Виолетта, такая же куртизанка… Мой патрон – обычный подлец… Есть человек, которого я люблю, но… но… Но что он теперь думает обо мне?! Он вправе бросать мне в лицо плату за любовь, как… как ваш Альфред… Вы не можете жениться на мне. Я не имею права войти в церковь в белом платье, вас проклянет семья… Джемма. Господи, как же вы могли, Марко, как вы могли…