– Конечно. И к тому же, все знали о том, что было у нее с Диего. Сьюзен сделала вид, что поглощена дневниками, стараясь не смотреть на Лили.

– И Лой была частым гостем в Кордове, куда приезжала навестить дядюшку Мануэля. Они сотрудничали во время войны. Лой – истинная героиня. Мануэль мне рассказывал о ней самые невероятные истории.

Энди и Лили посмотрели друг на друга. Именно имя Ирэн и заставило Сьюзен вздрогнуть. Она понятия не имела о том, кто такая была Лой, и об обмене фамилиями и внешностью. Им было достаточно взглянуть друг на друга, чтобы все понять.

А Сьюзен это было невдомек – она была занята собственными мыслями.

– Но откуда Лой знает Ирэн? Ах да, понимаю, – сказала она, уловив, видимо связь. – Лой должна знать ее, иначе как бы она поручила ей свою дочь, когда… – Сьюзен осеклась.

– Извините, я, наверное, что-то напутала. Да и для вас, Лили, это не очень-то приятно.

– Ничего, переживу, – заверила ее Лили. – У меня опыта в этом хоть отбавляй.

25

Жерновам этой мельницы, именуемой домом Мендоза, потребовалось всего четыре дня для того, чтобы перемолоть информацию, которую Марк получил от Лили. Если бы не выходной, не воскресенье, то они обошлись бы тремя.

Об их первом успехе Лили услышала в среду вечером после ужина.

– Кофе будет подан в Длинной Галерее, – объявил Марк. – Я уже распорядился. Мне необходимо поведать вам целую историю, и это место показалось мне наиболее подходящим.

Длинная Галерея шла через все здание по второму этажу восточного крыла. Одну стену занимали окна, выходившие на розарий, а противоположная была увешана портретами предков Мендоза. Энди уже показывал ее Лили днем раньше. Между прочим, во время этого осмотра подбородки очень многих предков, взиравших на них свысока с портретов в золоченых рамах, весьма походили на подбородок Лили, хотя Энди признался ей, что доселе не был склонен замечать подобного сходства Лили с почившими в бозе пращурами.

Вечером при свете ламп Галерея выглядела совершенно иначе, чем при дневном свете. Портреты растворялись во тьме, а на первый план выходили живые.

– Я сказал Девису, что мы позаботимся о себе сами, – так Марк объяснил отсутствие дворецкого. – И вот мы здесь и все для нас готово.

Слева на столике на колесиках были сервированы напитки, здесь же стояло несколько кресел. Лили устроилась поудобнее в одном из них, оправляя складки красных шелковых брюк, которые она надела вместе с пестрой марокканской туникой.

– Ты потрясающе выглядишь, – не удержался Энди и, садясь рядом с ней, пробормотал ей на ухо один из своих комплиментов, на которые он нынче не скупился. – И мне требуется собрать в кулак всю свою выдержку, чтобы не изнасиловать тебя прямо тут же.

– Тогда тебя нарекли бы Эндрью-насильником и в один прекрасный день повесили бы твой портрет вон там. – Она показала на портреты предков.

Марк предложил Лили бренди, налив ей рюмку из бутылки, на этикетке которой была изображена цыганка.

– Это и есть та самая Софья? – полюбопытствовала Лили, принимая хрустальный бокал с янтарной жидкостью.

Марк взглянул на бутылку.

– Не думаю, что здесь можно уловить ее сходство с Гитанитой, но то, что Софья – прообраз ее – это несомненно. Именно муж Софьи Роберт впервые начал отправлять морем херес в Англию, причем в бутылках с этикетками. До него вино прибывало в Англию только в бочках. Ну, а вслед за хересом сюда добрался и бренди.

Лили дождалась, пока каждый не получил свой желаемый напиток и пока Мануэль не выкурит свою единственную за день, позволенную ему докторами, сигару. Потом она пригубила крепкий коньяк. Лили не сводила взгляда с Марка. Тот сидел с чуть самодовольным видом. Невольно Лили дотронулась пальцами до висевшего у нее на шее кусочка золота. Марк, заметив это, понимающе улыбнулся ей. Лили спохватившись, поспешно отдернула руку.

– Ну что, я думаю, начнем, – осведомился Марк.

Из внутреннего кармана смокинга он извлек стопку сложенных вчетверо листков.

– Это было получено нами после обеда. Кстати сказать, прислано это было сюда совершенно новым способом. И мы проявляем к нему не только академический интерес. Называется это факсимильным копировальным аппаратом, но не сомневаюсь, что в недалеком будущем все его будут называть не иначе как факс. – Он представил всем на обозрение листок.

Бумага была белая и мягкая.

– Текст передается по телефонным линиям. Аппараты эти, конечно, пока дороговаты, но вскоре, помяните мое слово, они станут таким же обыденным явлением, как и телефон.

– Марк, – пробормотала Сьюзен, склонившись над текстом. – Ага, значит этот Роджер Мэннинг, который живет в Нью-Йорке с… – Она сделала паузу, надела очки и еще раз посмотрела на листок бумаги у себя в руках… – с 1840 года, когда он женился и по 1882 год, когда умер. Он был художником-любителем и владел небольшим художественным салоном в районе, который называется Мюррей-Хилл. – Она вопросительно посмотрела на Лили.

– Это в восточной части Манхэттена, – пояснила Лили. – В районе Тридцатых улиц.

К ней повернулся Энди.

– Вот что мне пришло в голову. А нам известно имя отца Аманды Мэннинг Кент? Его звали не Роджер?

Лили покачала головой.

– Понятия не имею, как его звали. И у меня не было повода интересоваться этим.

Марк откашлялся. Не отрывая взгляда от бумаг, он произнес:

– В 1846 году Роджер Мэннинг зарегистрировал рождение своего четвертого по счету ребенка – дочери. Ребенка назвали Амандой.

– Вот! – торжествующе воскликнул Энди.

– Но не забывайте, – продолжала Сьюзен. – В соответствии с тем, что мы читаем в дневнике Джозефа, его брат Роджер был очень недоволен тем, что его решили отправить в Америку, потому что он всегда хотел стать художником. – Она повернулась к Марку. – Говоришь, Роджер Мэннинг был художником-любителем?

– Да. Мне тоже приходилось видеть дневник Джозефа. Там есть места, подтверждающие, что Роджер не мог похвастаться коммерческим складом ума. Джозеф пишет, что его брат сделал неудачные вложения и потерял деньги, которые были ему вручены, чтобы основать американский филиал банка.

– Да, – согласилась Сьюзен. – Джозеф посылал дополнительные средства, но когда Роджер потерял и их, Джозеф, судя по всему, предпочел умыть руки. Если верить дневнику, он больше ничего о Роджере не слышал.

– Готов держать пари, что Роджер Мендоза сменил свою фамилию на Мэннинг, – сказал Энди. – Он не мог не хотеть освободиться от тех уз, которые приковывали его к семье после того, как все эти денежки пошли прахом в Америке. И в действительности, Роджер Мэннинг не кто иной, как Роджер Мендоза и отец той самой Аманды, которая когда-то жила в том доме, где выросла Лили и где она обнаружила этот фрагмент медальона.

Он повернулся к Лили и взял ее руку в свою.

– Похоже на то, что Марк ответил на твой вопрос, дорогая.

– Да, он сдержал свое обещание. – Лили освободилась от пальцев Энди и сняла с шеи цепочку с висевшим на ней медальоном.

– Минуту, – сказал Марк. – У меня есть еще кое-какая важная информация. – Он показал на кипу бумаг. – После того, как я изложил свою просьбу, в работу включилось человек пятнадцать экспертов. Один из них обнаружил в архивах Нью-Йоркского исторического общества бумаги, заметки, принадлежавшие Аманде Мэннинг Кент. Лили затаила дыхание.

– Не может быть! Ее заметки? Те, которые она сама писала?

Марк кивнул.

– Вот не знала… За все эти годы я столько передумала о ней, столько размышляла, но никак не могла предположить, что в один прекрасный день мне удастся узнать о ней так много. Интересно, а почему этих материалов, вышедших из-под пера Аманды, нельзя было найти в библиотеке Филдинга?

– Скорее всего, она доживала свои последние годы в Нью-Йорке. Когда она умерла, кто-нибудь из ее племянников или племянниц, видимо, собрал все это и решил отправить в «Историческое общество». В этом нет ничего необычного. Масса частных бумаг переживает подобную участь и большинство из них так и остается непрочитанным, пока какой-нибудь исследователь случайно не нападет на них во время своих поисков. Аманда была ничем не примечательной женщиной, и никому до нее дела не было. За исключением разве что нас. Я думаю… – Марк замолчал. – Хотя, что здесь говорить? Лучше я прочту вам весь отчет от начала до конца.

Немного подождав, он начал читать.


Нью-Йорк и Филдинг, 1841–1910.

Через несколько лет после своего прибытия в Нью-Йорк Роджер Мендоза женился на Ребекке Шульман. В Англии брат Роджера Джозеф перешел в христианство и присоединился к англиканской церкви. Роджер, хотя и не был фанатичным иудаистом, все же в душе считал себя таковым. Его невеста тоже была еврейкой, но именно Ребекка высказала предложение, что отныне ни он, ни она не будут проявлять никакого интереса к религии и откажутся признавать себя евреями.

В действительности же Роджер в неуспехе своих финансовых начинаний винил именно национальные предрассудки, с которыми ему пришлось столкнуться в Нью-Йорке.

– Не имеет никакого значения, какую религию мы будем исповедовать, – не раз говорил он Ребекке. – Американцы все равно из-за фамилии будут нас считать евреями.

– Значит, надо эту фамилию сменить, – заявила Ребекка. – Почему бы нам не стать Мэннингами? А тебе, Роджер, давно уж пора прекратить твои попытки стать тем, кем тебе никогда не быть. Так что забудь свою семью в Европе. И давай жить своей собственной жизнью, а не чужой.

И спустя несколько месяцев, мистер и миссис Мэннинг покинули фешенебельный центр, где они были известны как Мендоза, и перебрались в менее престижный район Тридцать Третьей улицы и Мэдисон-авеню.

Именно Роджеру пришла тогда в голову мысль попытать счастья, открыв художественный салон. И, собрав последние крохи своего капитала, выданного ему Джозефом, он открыл на Бродвее небольшой магазинчик, где продавал гравюры, акварели, масло. Это предприятие стало приносить ему скромный, но регулярный и надежный доход, и в период с 1841 по 1846 год Мэннинги произвели на свет четверых детей, младшей из которых была Аманда, она же была единственной девочкой в семье.