Лили отозвалась не сразу. Когда она заговорила с матерью снова, то смогла лишь повторить то, что уже несколько раз ей сказала:

– Не продавай дом.

– Вот что, Лили, это довольно дорогой способ высказывать друг другу свои разногласия. – Ирэн сейчас говорила очень характерным для нее тоном человека, который нисколько не сомневается в правоте и разумности собственных доводов, и одновременно очень настойчиво. – К тому же нет необходимости что-либо обсуждать. Я скоро снова тебе напишу. До свиданья, дорогая. Береги себя и будь разумной.

После этого Лили долгие дни и часы проводила в сидении и созерцании телефона в ожидании, что он вот-вот зазвонит. Однажды она даже подняла трубку и собралась позвонить Ирэн еще раз, но, подумав, отказалась от этой затеи, ввиду явной ее бессмысленности. Все равно, что пытаться дозвониться до Энди.

Не покидай меня. Не продавай дом. Обе этих мольбы, которые разрывали ее на куски, так ни до кого и не доходили, они попадали в уши двум абсолютно глухим людям. Энди она была не нужна, а дом, ее любимый дом, в действительности принадлежал не ей, а ее матери. А та, которая всегда ждала подходящего момента, а теперь, убедившись, что Лили достаточно взрослая, поспешила отделаться от непомерной обузы, столько лет лежавшей на ее плечах.

В конце концов дрожь унялась. Лили смогла встать и добраться до маленькой кухоньки, чтобы налить стакан воды. Она залпом выпила воду, приятно охладившую ее воспаленное от рыданий и хрипов горло, и прислонилась к стенке холодильника.

– Энди, – произнесла она вслух. – Энди… повторила она еще раз.

Нет, его не будет здесь и довольно долго не будет. Когда-нибудь он сюда явится, она должна была в это верить. Он ведь так заботился о ней, столько о ней думал, как ни о ком другом в своей жизни – это были его слова. А в один прекрасный день она выйдет за Энди замуж и увезет его с собой в Америку, чтобы он мог собственными глазами увидеть этот дом и они снова выкупят его. Она будет работать, не разгибая спины, экономя каждый цент или пенс, чтобы потом иметь возможность претендовать на свое старое, дорогое ее сердцу жилище.

А пока ей оставалось довольствоваться сознанием его существования, тем, что он ждет ее. Кто бы его ни приобрел, был обречен любить его и заботиться о нем. Дом этот простоял сотню лет и подождет ее еще. Ирэн что-то говорила о мебели. Лили не разобрала, что она имела в виду из-за помех, но Лили не сомневалась, что дом будет продан вместе с мебелью. И очень хорошо! Ведь когда она снова его обретет, он останется таким же как был.

Даже, если этот сценарий и был чем-то из области ненаучной фантастики, не беда. В данный момент это роли не играло. Это позволяло ей переносить боль утраты.


Эндрю Мендоза не уставал восхищаться фамильным дворцом в Кордове. Дворец этот был заключен в четырехугольник, сторонами которого были четыре узкие улочки внутри этого живописного древнего Баррио де ла Худерия – Еврейским кварталом. Паласьо Мендоза повернулся к миру фасадом своих высоких белых стен, тут и там прорезанных старыми как мир массивными деревянными воротами, сбитыми коваными гвоздями и зарешеченными окнами. Внешне он явно не соответствовал своему величественному названию, но это было уловкой тех, кто на протяжении веков был его хозяином.

За этими массивными стенами находилась святая святых этого клана на протяжении почти целого тысячелетия, враставшего своими корнями в землю Испании. Это было явлением небывалым среди представителей еврейской нации, ибо извечные скитания ее не позволяли проследить судьбу какого-нибудь рода дальше двух-трех поколений. За это постоянство была заплачена огромная цена, которая с лихвой окупалась этим дворцом.

Огромные двери свыше двух метров в высоту и столько же в длину образовывали главный вход на улицу Калла Аввероэс. Они открывали вход в величественный внутренний дворик под названием Патио дель Ресибо. Он был вымощен брусчаткой, его стены украшала мозаика, и весь он был затенен от всепроникающего солнца раскидистыми ветвями великолепного орехового дерева. Вышедший из него был ошеломлен бесчисленными дверями, коридорами, перекрытыми арками и колоннами, пассажами. Энди не мог знать, куда вела каждая из этих дверей, но он хорошо знал, что через эти аркады было можно переходить из одного внутреннего дворика – патио – в другой из четырнадцати, не входя в здание дворца.

В этот день Рождества семьдесят первого года Энди бесцельно слонялся по дворцу, искренне обрадованный своим долгожданным одиночеством. Для всех слуг этот день был выходным, а для самой семьи – время остаться в своих стенах в стороне от всех католических празднеств остального мира.

Он дошел до крайней южной точки территории дворца. Она называлась Патио дель Посо – Патио с колодцем. Водопровод здесь существовал уже очень и очень давно, но в угоду традиции решили сохранить колодец с высокой крышей над ним, расположенный в центре маленького внутреннего дворика. Вокруг были целые заросли глицинии, жасмина, олеандра. Лишь глициния была сейчас в цвету – андалузское солнце уже достигло своей крайней зимней точки. Но оно все равно казалось Энди чересчур жарким. Он вышел на прогулку в рубашке с короткими рукавами.

Энди прошел еще через три патио. Ему хотелось увидеть свою двоюродную сестру Сьюзен. В конце концов, он обнаружил ее в Патио де лос Наранхос, дворике, где, выстроенные в квадрат, произрастали апельсиновые деревья, сверкавшие оранжевыми пятнами спелых плодов, отражавшихся в небольшом, тоже квадратном, бассейне.

Энди стоял в тени и какое-то время смотрел на нее, не окликая. Сьюзен вообще-то была англичанкой, но в свое время она вышла замуж за одного из своих очень отдаленных кузенов и уже тринадцать лет жила в Кордове, причем четыре последних – вдовою. Это была маленькая, миниатюрная компактная женщина. Вид у нее был слегка высокомерный, особый, ныне вымирающий тип некоей матроны, стоявшей на одной из весьма высоких социальных ступенек, но он знал, что это было ложным впечатлением. На самом деле Сьюзен была чувствительной, остроумной, смешливой и очень милой в общении, хотя иногда проявляла отвратительное упрямство.

Сейчас Сьюзен склонилась над каким-то вышиванием и в ее освещенных солнцем, коротко подстриженных черных волосах были заметны отдельные седые прядки. Она не поворачивалась. Ему даже показалось, что она не замечала его присутствия, пока не произнесла:

– Сегодня холодновато. Ты не желаешь надеть пуловер или пиджак?

– У тебя все-таки есть глаза на затылке, – он прошел и уселся рядом с ней на каменную скамью подле бассейна. – Мне не холодно.

Сьюзен улыбнулась.

– Да, ты добрый, старый, крепкий английский дуб. А вот моя кровушка после стольких лет под южным солнцем понежнела, стала жидкой как водичка.

– И мозги заодно. Какого черта ты не желаешь мне рассказать все, что тебе известно?

– Энди, ты становишься невыносимым. То, что мне известно, я тебе уже рассказала.

– Нет, не рассказала.

– Невыносимым и, к тому же, избалованным, – дополнила она и снова уткнулась в свою работу.

Энди и Сьюзен были накоротке. Они знали друг друга Бог знает сколько лет, еще с тех самых пор, когда щупленький мальчик в очечках и с этой жуткой, бросавшейся в глаза тенью рабочей среды из Йоркшира. Когда Энди учился в школе, они раз в месяц обменивались письмами. А после окончания Кембриджского университета он много раз приезжал к ней сюда в гости.

– Послушай, – Энди решил выложить своего козырного туза, – ведь если ты со мной не станешь сотрудничать, я завалю эту чертову книгу.

– Ну, тогда отправляйся и займись какой-нибудь другой чертовой книгой. Другим романом…

Энди состроил кислую мину.

– Неудивительно, вместе с разжижением мозгов ты утратила и способность читать по-английски. Дело в том, что критики не горят желанием вознести до небес второй роман Эндрю Мендоза.

– Так ты, оказывается, только для этого и пишешь? Для того, чтобы ублажить критиков?

Сорвав с дерева апельсин, он принялся очищать его от кожуры.

– За эти месяцы я не раз задавал себе этот вопрос. Восторженные вопли критиков это всего лишь одна из причин. Вот посмотрите на этого Энди Мендозу, вряд ли у него написано на лице, что он человек целеустремленный в этой жизни, но писать романы он умеет, – скажет кто-нибудь из них. Только есть существенная деталь – я не умею писать. Во всяком случае, романы…

– Это севильские апельсины, они кислые. Из них делают мармелад. – Сьюзен оборвала желтую нитку и принялась вдевать ее в иглу.

– Ты можешь писать.

– Это спорный вопрос. Если мне не удастся добиться признания публики и премий по литературе, я займусь чем-нибудь еще.

– Чем?

– Буду делать деньги.

– Деньги? Энди, но ведь тебе незачем писать ради денег, исключительно ради них. Насколько мне известно, тебя никто не лишал наследства?

– Нет. – Он откусил сочную мякоть и тут же выплюнул. – Кислые, – согласился он. – У меня есть мне причитающееся, если ты это имеешь в виду. Пять тысяч фунтов в год. Едва хватает на то, чтобы жить.

– Но это лишь первоначально полагающееся тебе. Через пару лет ты будешь получать больше. Когда тебе исполнится тридцать, так?

– Да. Но я не хочу быть у них в долгу. Видишь ли, не подумай, что я собираюсь когда-нибудь бросить им мое наследство в лицо. Этим ничего не добьешься. Но я хочу зарабатывать свои деньги сам. Добиться чего-то самостоятельно.

Сьюзен отложила шитье, поднялась и проследовала к краю зеркального бассейна.

– Этот разговор вернулся к своему началу. Хорошо, ты желаешь зарабатывать деньги и купаться в лучах славы. И тебе кажется, что ты сможешь написать книгу определенного типа. Почему она должна быть непременно об убийстве в Суоннинге?

– Потому что мой агент и мой издатель полагают, что если книга об этом, то она имеет шанс разойтись миллионными тиражами, что американцы набросятся на нее как гиены на падаль – ведь Аманда Кент из их братии, словом, что на этом можно неплохо заработать, и что нет человека, который бы это сделал лучше меня и так далее и тому подобное.