Правда, по-настоящему у меня все равно не было выбора, потому что Орели принадлежала к числу женщин, прекрасно умеющих обходиться без мужчин. И это мне скорее нравилось, поскольку ставило нас в равное положение.

Заметьте, что хотя детей у нас и не было, но зато была Эмманюэль. Она через день приходила к нам и приносила ворох своих переживаний. Обращаясь в агентство по недвижимости, я и представить себе не мог, что скрывалось за маской у этого риелтора! Когда мы занялись психоанализом Эмманюэль, ей было двадцать семь лет. Очень хорошенькая, она никогда не чувствовала себя по-настоящему счастливой, все непомерно усложняла, а в том, что касалось чувств, у нее вообще была полная катастрофа. Девушка то и дело исхитрялась найти себе кого-нибудь до ужаса социально незащищенного, а выяснялось это только после того, как она с ним переспит. Я все еще не забыл первого, с которым она нас познакомила, герой ее романа варил козий сыр в одном из парижских подвалов. Вы и представить себе не можете, сколько всего происходит в недрах Парижа! Молоко этому сыровару поставляли из провинции, а свою отраву он готовил в столице, считая, что запах и сырость парижских подвалов придают сыру неповторимый вкус. Поначалу мне это показалось даже забавным, но очень скоро сделалось опасным для Эмманюэль: после многочисленных жалоб соседей на ужасную вонь к возлюбленному нашей малышки явилась полиция, и лавочку пришлось закрыть.

А вместе с сыроварней было покончено и с любовью к сыровару. Следующим стал шведский музыкант, повернутый на джазовой импровизации, что именуется free jazz, — и мне редко доводилось встречать кого-нибудь настолько же free, как этот парень. Полная свобода в обращении с чем угодно: с нотами, которые ему надо было воспроизвести, с деньгами Эмманюэль, которые он тратил, со шведской женой, с которой он еще не развелся. Все это продолжалось два месяца — не так уж долго, но этих двух месяцев вполне хватило, чтобы мы в какой-то четверг оказались на его концерте, я впервые в жизни услышал джазовые импровизации и в тот вечер прекрасно понял, что такое импровизация, но окончательно перестал понимать, что такое джаз. Влюбленная Эмманюэль чуть не лопнула от злости, когда Орели после третьего номера, то есть через три четверти часа, заявила, что идет спать. Раньше я думал, что от музыки человеку должно становиться хорошо, в тот вечер я переменил мнение. Около половины двенадцатого Эмманюэль и ее друг со мной наконец расстались, спать мне не хотелось, и я — раз уж очутился рядом — решил зайти выпить в модный тогда клуб Folie’s Pigalle. К тому времени я уже был достаточно известен и вполне мог явиться туда один. Обосновавшись у стойки, я взялся уже за третий стакан виски, — хорошо быть знаменитым, не надо платить за то, чтобы напиться, — когда ко мне подвалило какое-то неотесанное животное:

— Ты ведь актер, да?

После пятого стакана это существо стало моим лучшим другом, а после восьмого я пересказал ему в подробностях всю свою жизнь. Софи, Жюли, Орели — никого не пропустил! Нет, как ни говорите, забавно, что можно делиться настолько личным с настолько посторонней личностью… Около трех утра я стал с ним прощаться, и Сильвен — так звали нового друга — пьяным голосом меня напутствовал:

— Живем только раз, подумай об этом хорошенько!

Его слова врезались мне в память. В течение нескольких месяцев я каждый день их обдумывал, каждый вечер над ними размышлял, и так продолжалось до третьего апреля 1994 года, когда Орели вызвала меня с ней пообедать. Понимаю, что «вызвала» звучит смешно, но записка, которую она оставила мне рядом с кофеваркой, была уж очень похожа на повестку.

Жюльен, любовь моя.

Мы должны сегодня пообедать вместе. Мне надо кое-что тебе сказать, и это очень важно.

Я тебя люблю

Разве можно было уклониться? Мы встретились в «Театральном баре» — ей страшно нравился их татарский бифштекс с жареной картошкой.

— Милый, я позвала тебя сюда для того, чтобы сказать…

Я напрягся: после Софи подозрительности во мне стало хоть отбавляй, и теперь я боялся, как бы она не объявила, что уходит от меня.

— Нам надо поменять машину.

— Что?!

— Я беременна!

Я разинул рот, я всегда разеваю рот, когда мне сообщают новость, все равно, хорошую или плохую.

— А какую машину ты хочешь?

— Жюльен, перестань валять дурака!

Я крепко-крепко ее обнял. Это был лучший день в моей жизни. И она это поняла.

— А как же твоя работа? — спросил я.

— Что еще за работа?

9

Беременность Орели началась для меня с грандиозной пьянки с обоими моими друзьями. Мне хотелось, чтобы весь Париж знал о том, что я скоро стану папашей. Просто невероятное чувство испытываешь, когда это случается: тебе кажется, что у тебя первого в мире появится ребенок, — как будто до тебя и твоей жены никто и никогда не размножался. Или, во всяком случае, у них это точно происходило как-то не так. Я просто опомниться не мог: я же сделаюсь родоначальником, после меня кто-то останется!

А чего только не было в следующие месяцы… Сначала я утомился: либидо у Орели непомерно разрослось, и нам было не до сна. К тому же еще в начале ее беременности мне делалось противно и страшно, стоило даже просто подумать о том, чтобы заняться с ней любовью. Меня преследовало ощущение, что когда-нибудь мой ребенок заявит:

— А неплохо ты развлекался с моей мамашей, мерзкий извращенец!

К счастью для нас обоих, это ощущение вскоре меня покинуло.

С другой стороны, карьера моя круто пошла вверх, мне то и дело предлагали новые роли в театре и кино, я не отказывался, ну и получалось так, что я все время либо на сцене, либо на экране, либо и там и там одновременно. Короче, я становился известным и хотя еще не стал bankable[2], как говорят американцы, но дело к тому шло. А раз так, то меня постоянно куда-то приглашали, и мой агент советовал как можно чаще бывать на приемах и вечеринках, причем даже в тех домах, с хозяевами которых я не знаком, потому что главное — засветиться.

У Орели была очень рвотная беременность, и потому на все эти светские сборища я ходил один или с Пьером и Аленом, которые стали для меня опорой в мире шоу-бизнеса. В этом мире опора необходима, ведь тут у тебя мгновенно появляются миллиарды «друзей», и все сплошь потрясающие и великолепные. Известно, что успех влечет перемены в отношениях с людьми: те, кто раньше тебя ненавидел, теперь обожают, а те, кто любил, говорят, что ты зазнался. Став знаменитым, ты не можешь пообедать с кем хочешь, потому что каждый день обедаешь с киноактерами, журналистами или телеведущими. Если тебя или твой фильм пиарят, день ты начинаешь с утренних выпусков радиопередач, а заканчиваешь вечерними ток-шоу на телевидении. Во время одной из таких передач ведущий — в черном с головы до ног — поинтересовался, как у меня насчет зоофилии, было уже что-нибудь по этой части или нет. «Пожалуй, да, было дело, катался верхом на одной кобылке», — ответил я, и все заржали. Шутка, конечно, не самая изысканная, но именно такие средствам массовой информации и требуются.

График у меня был очень плотный, но, несмотря на это, я все же смог пойти с Орели на первую эхографию и увидеть там лучший фильм в своей жизни. Как всякому будущему отцу, мне, конечно, казалось, будто я разглядел у эмбриона мужские половые признаки, хотя на этой стадии беременности пол еще не определяется. И почему мужчинам всегда кажется, что у них непременно будет сын? Этому должно существовать какое-нибудь фрейдистское объяснение.

18 декабря 1995 года, чуть раньше срока, на свет появился Гастон. Он весил 2 килограмма 880 граммов, и голова у него была покрыта темным пушком. Орели измучилась до предела, но вся светилась, а моя рука — вернее, то, что от нее осталось, — оказалась вся в синяках от ударов, полученных во время родов.

— Это все из-за тебя, гад, сволочь, это ты виноват, подлец, подлец, подлец, ты-то удовольствие получал, а я мучайся теперь?.. В жизни больше ко мне не притронешься, никогда, никогда!..

В такие минуты мне очень хотелось предложить своему рождающемуся младенцу сделку: «Слушай, сынок, если ты не против, может, отложим твой выход месяцев на девять? Ты побудешь в тепле, а у меня рука не отвалится, идет?»

Хоть я и старался пропускать мимо ушей обвинения Орели, но все же чувствовал себя немного виноватым. У мужчин и правда в этом деле сплошные преимущества: занимаемся любовью в свое удовольствие и потом не толстеем, не блюем, а главное — не рожаем. Спасибо, Господи, за то, что одарил меня пенисом!

Через две минуты я взял Гастона на руки и понес к медсестрам, чтобы они его помыли. Такой махонький, а уже обласкан женщинами, — точно вырастет бабником. Я никак не мог поверить в то, что у меня есть сын.


Мы вернулись домой с ребенком — и я получил все, чего ожидал: гнездышко, гнездышко и еще сто раз уютное семейное гнездышко. Гастон поселился в своей комнате и заполнил собой весь дом. Мой кабинет стал гаражом для коляски, холодильник превратился в филиал склада детского питания, а нелегким утром мне случалось почистить зубы кремом от опрелостей на попке. Поверьте, на вкус он заметно отличается от зубной пасты.


Наше первое семейное Рождество было чудесным. Я купил елку до потолка и с утра до ночи то и дело показывал ее своему мальчику. Мальчика елка совершенно не занимала. Оказывается, в этом возрасте интерес у них только один — еда.

Кстати, Орели не могла кормить грудью, и мы поочередно давали Гастону бутылочку: мама — днем, папа — ночью. Через три недели такой жизни вместо меня по дому бродил зомби. Я перестал бриться, а спал по четыре часа, как моряк у руля: вахту сдал — вахту принял. Я тупо пялился в ящик и выучил наизусть все репортажи из «Chasse et Pêche»[3], день и ночь у меня перепутались.