Джессика Соренсен - Одиночество Новы

– Нова, что бы ни случилось, ты никогда не останешься одна на свете, – сказал мне как-то отец, когда у меня начался трудный период: я надевала носки разного цвета, отказывалась причесываться, и никто не хотел со мной дружить. – У тебя всегда будем мы с мамой.

А теперь вот я осталась одна. По своей воле.

Один из парней хватает меня за задницу, стискивает пальцами руку и говорит:

– Ну-ну, детка, погоди, расслабься. Не спеши так. Давай повеселимся. Вот я тебе покажу как.

Он толкает меня в толпу людей, сгрудившихся вокруг сцены, все отворачиваются, и я думаю: вряд ли меня кто-нибудь услышит, если я закричу. Он тащит меня в темноту, и я понимаю, что, если пойду с ним, это плохо кончится. Я бью его коленом по ноге и впиваюсь в него ногтями.

– Пусти! – кричу я, и парень отшатывается, поскальзывается в грязи, а потом снова бросается на меня с разъяренным видом.

Я бегу. Бегу, бегу, бегу и уже ног под собой не чую. Вижу сиреневую палатку. Перед ней сидят Делайла с Диланом, они что-то говорят мне, но я не понимаю что, да это и не имеет значения. Я вбегаю в палатку, падаю на спальный мешок, сжимаю голову руками. Горячие слезы щиплют глаза и текут по щекам.

Я хочу выбросить все из головы. Эту минуту. И все остальные. Пусть ничего не будет. Пусть меня не будет. В этой жизни, в которую я сама себя загнала. В этом месте. Но как я выберусь отсюда, если даже не помню, как здесь очутилась? Кажется, что я прожила этот год как во сне, а может, и все предыдущие годы тоже. Я хочу вернуться туда, где было весело прыгать по лужам под дождем, где для счастья хватало порции мороженого.

Я хочу простоты. Цели. Понимания.

Я хочу… Сама не знаю, чего я хочу. Голова идет кругом, когда я осознаю горькую правду. Я потеряна. Сломлена. Ищу то, чего не существует. Я никогда не пойму, почему Лэндон это сделал. Никто не поймет по-настоящему, кроме него самого.

А его нет. Совсем нет. Он висел в петле, он сам ее надел, и я не могла его спасти. Что бы я ни делала теперь, это ничего не изменит.

Его нет.

Мысли в голове мечутся, я не могу с ними совладать. Злость, ярость, боль, растерянность, любовь, скорбь – все, что было между ним и мной, поднимается в груди, режет изнутри, будто осколки битого стекла. Когда боль становится невыносимой, я открываю рот, и из него вырывается неудержимый вопль.

Некоторые говорили мне, что потом будет легче. Время притупит боль, вину и все остальное. Говорили, что я не виноват. Просто мне не повезло, я случайно оказался за рулем. У некоторых были свои теории – например, родители Райдер настаивали, что я наверняка был или пьян, или под кайфом и во всем виноват. Ведь я разрушил их семью, убил их дочь. Родители Лекси никогда со мной не разговаривали, даже не смотрели на меня. Некоторые, как мой отец, делали вид, будто меня вообще не существует.

Но все сводилось к одному: я ехал слишком быстро. Я знал это. И на дорогу не смотрел, а должен был. Лекси первая увидела, что поворот слишком крутой, а я еду слишком быстро. Она закричала. Я крутанул руль. Раздался скрежет – мы врезались в другую машину. А потом, в один миг, все, что было, – жизнь, дыхание, биение сердца, – все ушло. Осталась только кровь у меня на руках.

Когда я понял, что Нова еще ни с кем не была, я словно очнулся разом – это все по-настоящему, она не в себе и готова отдать мне свою чертову девственность. Мне. Ничтожеству хренову. Она же наверняка раскается потом, когда выберется из этой беспросветной полосы своей жизни. А для меня это, скорее всего, даром не пройдет – она ведь мне не безразлична. Она мне не безразлична. Эта правда впивается мне в грудь, как шрапнель, прямо в сердце, под шрам. Мне все должно быть безразлично. Я мертв. Я сдался. Мне не место здесь. Рядом с Новой. И вообще ни с кем.

Я бросаю ее в пруду, голую, дрожащую, и это самое трудное, что мне приходилось делать в своей долбаной жизни, потому что она красивая, необычная и вызывает у меня такие чувства, каких мне никогда больше не испытать. Кажется, она меня даже отчасти понимает, хотя я ей ничего про себя не рассказывал. Она чувствует боль и горечь потери, а это и есть почти все, что во мне осталось. Наверное, в другой жизни я мог бы полюбить ее, остаться с ней, сделать ее счастливой. Но в этой жизни я уже никого любить не могу.

Когда я возвращаюсь в палатку, грязь на пустыре уже подсыхает на солнце, покрывается трещинами. Я иду искать Дилана, но не могу найти, и тогда начинаю искать Тристана. Наконец нахожу. Он сидит и курит в откинутом кузове машины с какими-то парнями и девчонками, которых я никогда не видел, но он с ними, кажется, знаком. Заметив меня, Тристан спрыгивает с машины, и лоб у него тут же морщится, когда он видит, в каком я состоянии: глаза вытаращены, волосы и одежда мокрые от дождя и пота, и весь я дрожу с головы до ног – от страха, нетерпения и жажды.

– Да что случилось-то, блин? – спрашивает он, сжимая в пальцах косяк.

– Мне очень нужно. – Это все, что я могу сказать, но больше ничего и не требуется.

Тристан кивает на большую палатку с краю:

– Идем.

Он отдает свой косяк какой-то девчонке. У нее длинные волнистые темные волосы, а грудь так и выпирает из черного платья без рукавов. Она оглядывает меня с головы до ног и облизывает губы, как будто ей не терпится попробовать. «Потом, – думаю я, – когда отключусь и ничего не буду чувствовать». Но тут же в памяти всплывают голубые глаза и веснушки Новы, и меня охватывает чувство вины. Я говорю ему: заткнись, сволочь! Как будто мало мне другой вины, страшной, похуже, чем перепихнуться с какой-то незнакомой девчонкой.

– Скорее, – говорю я Тристану – душа ждет, ищет, требует одиночества. Прямо сейчас.

Он кивает, и я чуть ли не бегом тяну его в палатку. Мы тут же ныряем туда, как к себе домой. Да мы и так там свои. Мне там самое место.

В палатке какие-то засаленные, похоже, укуренные в хлам парни и одна девчонка с голой грудью сидит в углу и курит – вроде бы травку. Но по отсутствующему выражению ее лица я догадываюсь, что это что-то другое. Она в отключке. Испарилась вместе с дымом. Все, чем она была раньше, заперто на ключ в маленьком ящичке у нее в голове, и она сама, наверное, не помнит, как его открыть. Все, что вокруг, для нее уже не существует, и я тоже хочу туда, к ней, – не хочу больше ничего чувствовать, ничего того, что остается, когда все в жизни потеряно. Хочу уйти. Убежать. Хочу освободиться от этих проклятых цепей на руках, которыми сам себя сковал, а ключа от них давно нет.

На самом деле я хочу одного – умереть.

– Нам нужна доза, – говорит Тристан парню с конским хвостом на голове, сидящему посреди палатки в расстегнутой рубашке, без ботинок, и протягивает ему деньги, а я все смотрю на ту девчонку, смотрю, как она все дальше и дальше уходит от реальности, и меня тянет вслед за ней. Уйти. Уйти. Уйти.

Небытие.

Девчонка поворачивает голову в мою сторону, улыбается, но улыбка у нее пустая, и я ей завидую. Я хочу этого. Хочу.

Ничто.

Парень берет у Тристана деньги, забирает косяк у девчонки, и та бессильно заваливается набок, вытянув перед собой руки. Моргает глазами, в которых видны только огромные зрачки, остекленевшие, голые.

Пустота.

– Лучше тут нигде не найдешь, – говорит парень, протягивая косяк Тристану.

Как будто не все равно, как будто иначе мы заберем деньги и пойдем еще куда-нибудь.

Тристан кивает и подносит косяк к губам. Делает долгую затяжку, зрачки у него сразу же расширяются во все глаза, дыхание становится тише, он расслабленно приваливается к стенке палатки и передает косяк мне. Я не даю себе времени на раздумья – они ведут туда, где мне уже нечего делать. Мое место здесь.

Руки у меня неудержимо трясутся, когда я подношу косяк ко рту и затягиваюсь. Вокруг все лежат на полу, кто-то подергивает руками, кто-то вообще не двигается. Дым заполняет мне легкие, растворяется в них, высасывает из меня все, что во мне есть хорошего, и внезапно все останавливается.

Умирает.

Утром я просыпаюсь с жестокой головной болью, опухшими глазами и щеками, и невыносимая тоска по дому сосет под ложечкой. Не только по маме, но и по отцу. Он был бы так разочарован, если бы увидел меня сейчас, и, честно говоря, мне самой делается немного стыдно за себя. Ничто здесь меня не радует, даже музыка за стеной палатки, и люди, с которыми я сюда приехала, тоже не радуют.

Всю ночь я спала одна в палатке и злилась, потому что Куинтон вот так просто взял и бросил меня, и с тех пор я его не видела. Но в то же время я чувствую облегчение оттого, что смогла побыть одна и поплакать. Не только о Лэндоне, но и о том, в кого я превратилась. После той ночи я так боялась потерять контроль, поэтому старалась все проверять и считать, но это была только иллюзия. Из-за того, что я никак не решалась вслух признать свои проблемы, моя личность распалась на куски – от той меня, которая была когда-то хорошим человеком, остались одни осколки. Я оказалась там, где мне ничего не понятно и где я, скорее всего, никогда не хотела оказаться. Я просто свалилась туда, как в пропасть, и длилось это падение семьдесят три дня, тысячу семьсот пятьдесят два часа или сто пять тысяч сто двадцать минут.

От меня воняет, как из помойки, одежда на мне все еще грязная, задубевшая, и стоит мне пошевелиться, как на пол осыпается засохшая грязь. Мне нужно в душ. Мне нужно нормально поесть. Нужно все, чего здесь не найти.

Я выбираюсь из спального мешка, натягиваю чистую красную майку, шорты, кое-как заматываю волосы в растрепанный пучок. Как могу, оттираю черноту на руках, брызгаюсь духами и выхожу из палатки.

Солнце сегодня очень яркое, до рези в глазах и в голове. На сцене какой-то парень, сидя на высоком стуле, играет соло на гитаре. Голос у него мелодичный, а столпившиеся вокруг люди кажутся грубыми, опустившимися, грязными, кое-как одетыми, некоторые в синяках и ссадинах, как будто только что из драки.