Джессика Соренсен - Одиночество Новы

Я делаю глубокий вдох и убираю телефон. Потом ложусь головой на стол и сразу же засыпаю – эти два месяца вдруг наваливаются на меня всей своей тяжестью.

Я раньше слышала о прозрениях, когда у человека открываются глаза и все вдруг становится кристально ясным. Может, то, что случилось со мной, и нельзя назвать прозрением, потому что все и сейчас не так уж кристально ясно, но я стала видеть все в другом свете или, лучше сказать, стала видеть свет, как будто тьма, которую я носила в душе, начала рассеиваться. Оглядываясь назад, я не могу точно определить, что именно помогло мне понять, куда я качусь. Но жизнь сама по себе загадка, и я могу только сказать спасибо за то, что увидела, в кого превратилась, и это было важно, и изменило мой взгляд на жизнь.

Первая неделя дома показалась сущим адом. Кто бы что ни сказал, все меня раздражало до бешенства, и мне хотелось выцарапать всем глаза. Я орала на маму. Орала на Дэниела. Орала на почтальона за то, что он позвонил в дверь и разбудил меня.

Потом пришли слезы. Много слез. Мне уже казалось, что они вообще никогда не закончатся, так и будут течь, как из неисправного крана. Не знаю даже, откуда они взялись, просто я чувствовала себя вампиром, который впервые вышел на свет, и кожу, и мозг жгло, как огнем, боль было ничем не унять.

Но потом мы с мамой стали разговаривать. Говорили об отце. Говорили обо мне, о том, что я натворила. Говорили, говорили, говорили… Она злилась, я плакала. Она плакала, я плакала.

– Нова, – сказала мама сквозь слезы, – я чувствую, здесь моя вина. Я же знала, что у тебя умер отец… и как умер… у тебя на глазах… знала, как это тяжело для тебя, но так и не заставила тебя поговорить со мной. Только предлагала.

– Но я не могла говорить об этом с тобой, – ответила я, лежа на кровати, свернувшись клубочком и прижимая к груди подушку. – Ты и сама горевала.

– Я твоя мать, – сказала она, убирая мне ладонью волосы со лба, как маленькой, но, может быть, я сейчас и была для нее маленькой. Может, мы вернулись в прошлое, чтобы сделать то, что должны были сделать еще тогда. – Это моя обязанность – держаться, как бы ни было больно.

– Я не хотела делать тебе еще больнее.

– Не сделала бы. По крайней мере, мы разделили бы нашу боль друг с другом.

Мы обе снова заплакали, и казалось, что никогда не успокоимся, но наконец слезы закончились, как заканчивается почти все на свете.

Прошло больше месяца с того дня, как я убежала с концерта, и в голове у меня за это время сильно прояснилось, так ясно в ней уже давно не было, наверное, с тех пор, как умер отец. Странно, но только теперь, когда пришла эта ясность, я по-настоящему поняла, какая муть там была до этого. Незаметно для себя, пока переживала смерть, пока сражалась со своим горем, пока пыталась жить дальше, я сбилась с пути. Я все еще только иду к нему, потихоньку, маленькими шажками, стараясь на этот раз, чтобы раны затянулись, как полагается.

Я нашла в себе силы достать из ящика рисунки Лэндона, которые отдали мне его родители, и поплакать над ними, не отворачиваясь и не прячась. Рисунки были прекрасные, и больно думать, что такой талант погиб, но у меня осталось кое-что из его работ – частичка его самого, – и эта частичка всегда будет со мной. Я наконец-то примирилась с его смертью, и теперь мне приятно просто вспоминать о нем. Я привыкаю к мысли, что это нормально. Страдать – нормально. Плакать – нормально. Признать, что нуждаешься в помощи, – нормально. Отпустить прошлое – нормально.

Конечно, не все так легко и прекрасно. Я еще не могу обходиться без успокоительных таблеток. Иногда ловлю себя на том, что начинаю считать все подряд. Все еще тону в воспоминаниях о Лэндоне. Просто нужно переждать, а не искать быстрого решения. Я это чувствую, я с этим живу и понемногу двигаюсь дальше.

И мне не приходится делать это в одиночку. Я ходила в группы, где люди говорили о своих утратах, особенно связанных с самоубийствами близких. Это помогает – слушать их истории и понимать: не я одна столько ломала над этим голову, так что она и в самом деле едва не треснула пополам. Вот вернусь в школу и начну ходить в такую группу снова. А еще я наконец выбрала себе специализацию. Киносъемка. Я, правда, и теперь не уверена на сто процентов, что хочу всю жизнь этим заниматься, но для начала это все же какая-то цель, если не достигнутая, то хотя бы поставленная. Второй специальностью, наверное, выберу музыку, но торопиться не буду – не все сразу.

Еще я решила не смотреть то видео, что записал Лэндон, во всяком случае пока. Боюсь, буду без конца о нем думать, анализировать, а сейчас, на этом этапе жизни, у меня слишком мало сил, чтобы снова вставать на этот путь. Но может быть, когда-нибудь, когда мои раны окончательно затянутся и я уже не буду чувствовать себя как новорожденный олененок, который только учится ходить… Сейчас мне нужно думать лишь об одном – как жить дальше – и понемногу примиряться с прошлым, вставать на ноги и стараться строить свое будущее. Теперь я знаю: у меня получится, потому что я этого хочу. Как отец сказал мне однажды: если чего-то очень сильно захочешь, для тебя не будет ничего невозможного.

– Ты точно не хочешь побыть дома этот семестр? – спрашивает мама, вынося последние коробки.

– Ты что, серьезно пытаешься уговорить меня бросить школу? – отшучиваюсь я, закидывая сумку на черное кожаное сиденье вишневой «шевроле-нова».

Я поеду на ней в колледж. Страшно, но я поставила себе такую цель. Тем более что отец этого хотел.

Мама вздыхает и закрывает багажник.

– Нет, но я беспокоюсь. – Она подходит ко мне, скрестив руки на груди, словно сдерживается, чтобы не схватить меня и не утащить обратно в дом. – Мне кажется, ты только приехала, и уже опять уезжаешь.

Я обнимаю ее – по-настоящему, без страха и скованности.

– Да, знаю, но это же хорошо. Ведь я… я начинаю новую жизнь.

– Я понимаю, Нова. – Мама обнимает меня так крепко, что я еле дышу. – И я горжусь тобой – за то, что ты призналась мне во всем. Может, тебе так и не кажется, но ты храбрый человек. – Она отстраняется и смотрит мне в глаза. – Немногие способны осознать, что свернули не на ту дорогу.

– Но раз я все-таки на нее свернула – это не значит, что я слабая? – спрашиваю я и моргаю от слепящего солнца, но не хочу закрываться от него ладонью.

Мама качает головой:

– Мы все иногда совершаем не лучшие поступки. Ты многое пережила… Гораздо больше, чем многие другие. Важно, что ты сумела из этого выбраться. – В уголках ее голубых глаз скапливаются слезы. – Я рада, что моя дочь вернулась ко мне.

«Не совсем еще, но я стараюсь, а это главное».

– Я тебя тоже люблю, мама.

Она обнимает меня и долго не хочет выпускать из объятий, но в конце концов выпускает, я сажусь в машину и уезжаю. Я готова вернуться в школу. В каком-то смысле я как будто начинаю все заново. На первом курсе – в прошлом году мне было настолько не до того, что я едва понимала, что происходит. Теперь я готова с открытыми глазами встретить будущее, а не просто плыть по течению. Нужно только еще заехать кое-куда. Как я начала понимать, прощание – это важно, даже если прощаться страшно и неловко. Всегда, всегда говори «прощай».

«Чтобы больше ни о чем не жалеть».

Я сворачиваю к трейлерной стоянке. Я не видела Куинтона с того дня, как уехала с концерта. Делайла, та заходила пару раз, но мы с ней уже не в одной лодке, и у меня не хватит сил тащить ее за собой, а падать вместе с ней я не хочу. Подруга решила не возвращаться в колледж – так она объявила, когда пришла в третий раз.

– Мне и здесь хорошо, – сказала Делайла, сидя на диване в гостиной.

В мою комнату мама нас не пустила, побоялась: мало ли что мы там будем делать за закрытой дверью, да я и сама не хотела. Я тоже боюсь закрытых дверей.

– По-моему, тебе нельзя здесь оставаться, – сказала я, заметив, как она похудела. – Здесь же нечего делать.

– Здесь Дилан. И моя жизнь, – резко ответила она. – Для меня это главное.

Зрачки у нее были расширены, глаза блестели, и пахло от нее как-то странно. И волосы она остригла коротко, и лицо стало бледноватое. Конечно, она под кайфом, и девушка, что сейчас сидит передо мной, не та Делайла, с которой я подружилась в школе. Это ее второе «я». Ее темная сторона. Отражение в разбитом зеркале.

– Ладно, – ответила я, понимая, что должна ее отпустить, хотя это и тяжело. – Но если передумаешь – я уезжаю в пятницу, можешь поехать со мной.

– Не передумаю. – Подруга встала с дивана и ушла, и с тех пор я ее не видела.

Когда я останавливаюсь у трейлера, приходится посидеть немного, собраться с мыслями и с силами, чтобы решиться выйти из машины. Первое побуждение – начать считать трещины в стене, ведра у забора, разбитые окна. Но я успокаиваюсь и напоминаю себе: это нужно сделать, иначе потом буду жалеть.

Я вылезаю из машины, прохожу в ворота и поднимаюсь по лестнице к двери. Приглаживаю свои темные волосы, одергиваю шорты и поправляю сползшую бретельку майки. Потом поднимаю руку и стучу в дверь.

Из дома доносится оглушительный грохот, смех, слышится музыка. Я стучу еще раз, посильнее, и через пару минут дверь распахивается.

– Чего тебе здесь надо? – спрашивает Дилан. Он очень изменился: похудел, побледнел, вид потасканный, глаза запали, все лицо в каких-то болячках, даже бритая голова, кажется, как-то сморщилась. – С Делайлой, что ли, поговорить хочешь?

Я качаю головой, скрестив руки на груди, и мысленно говорю себе: все в порядке.

– Нет, я хочу поговорить с Куинтоном.

Дилан недовольно закатывает глаза, но приоткрывает дверь пошире. Дым просачивается на крыльцо, как ядовитые испарения, и я не знаю, что вызывает во мне этот запах – отвращение или желание.

– Он у себя в комнате.