— У меня письмо для баронессы Валузен, — объяснила она встретившим ее здесь ливрейным лакеям. — Будьте любезны его передать.

Напудренный лакей почтительно взял письмо. Другой — указал Ванде на маленькую гостиную для ожидания и поспешно зажег в ней свечи. Камина в комнате не было, и Ванда почувствовала, что от холода ее движения стали скованными, неловкими. Что она будет делать, если баронесса не захочет ее принять? А если примет, но не предложит ей крова? Что тогда? Возвращаться ли к князю — или поехать в гостиницу и заночевать там? Однако Вена переполнена гостями, каждый уголок занят, и некоторым путешественникам — из тех, кто сюда не был зван, — приходится спать в своих экипажах или даже ночевать на скамейках в парке Пратер. Любой из этих вариантов приводил ее в смятение. Она снова вспомнила о преступниках…

Только сейчас Ванда почувствовала, как сильно устала, и хотя она сказала князю Меттерниху, что не голодна, на самом деле в том своем состоянии она едва могла протолкнуть в рот и проглотить кусочек. На приеме у князя она была слишком взволнована, чтобы чувствовать холод и голод, — иное дело сейчас. Затянувшееся ожидание стало невыносимым… Наконец в прихожей появился лакей.

Поклонившись и попросив ее следовать за ним, он повел Ванду через просторный холл, затем по длинному и тоже показавшемуся ей мрачным коридору, стены которого были во множестве увешаны портретами. Это владельцы замка по поколениям, то есть наследники, семейный клан — или известные произведения живописи этого жанра, спросила себя Ванда, решив, если все сложится благополучно, потом рассмотреть портреты подробнее и расспросить о них баронессу. И, без сомнения, ей надо поглубже заняться своим образованием в части искусства и особенно живописи: она успела понять, что это неисчерпаемая и интересная ей тема для разговоров, какие могут возникнуть у нее с теми, кто может оказаться ее собеседником. Если, конечно, все сложится так, как говорил ей об этом князь Меттерних… Она испустила еще один тягостный вздох. Некоторые знания у нее были — от матери, от сестер отца, которые, случалось, уезжали по разным надобностям довольно далеко от дома, многое видели, слышали и потом ей об этом рассказывали. Надо отдать им должное, они не скупились. Да и мать, пока не стала много и подолгу болеть и совсем не слегла, время от времени возила ее с собой в Вену, так что Ванде был знаком по его виду дворец Шёнбрунн, резиденция правящей династии Габсбургов, прилегающие к нему окрестности в западной части города, и начальные представления об архитектуре у нее тоже были — Вена очень красивый город, со многими изумительно прекрасными зданиями разных исторических стилей. Но и эта благодатная почва ждала новых зерен.

Как бы то ни было, вот они и пришли. В конце коридора лакей распахнул дверь, и Ванда оказалась в ярко освещенном салоне.

Это была самая необычная комната, какую Ванде когда-либо доводилось видеть.

Салон был так тесно заставлен мебелью, фарфоровыми вазами, украшениями из слоновой кости, хрусталем и серебром, что трудно было представить, как человек может передвигаться здесь, не задев что-нибудь. Вначале Ванде показалось, что в напоминающем сокровищницу салоне никого нет, но затем она рассмотрела сидящую возле камина пожилую женщину.

Лицо женщины было сплошь в морщинах, седые, совсем белые волосы уложены по моде тридцатилетней давности. Несмотря на почтенный возраст, женщина держалась в кресле прямо, как трость. В ярком свете свечей сверкали драгоценные камни на ее ожерелье, браслетах, кольцах, которыми были унизаны ее пальцы.

— Так вы дочь Карлотты Шонборн! — воскликнула женщина низким скрипучим голосом, напоминавшим звуки, какие издают некоторые экзотические птицы.

Что-то птичье было и в повороте ее головы, и в любопытном взгляде неожиданно молодых глаз.

— Да, мадам, — ответила Ванда, низко приседая в реверансе.

— Вы тоже хорошенькая. Я помню вашу мать в первом ее замужестве. А этот брак я никогда не считала счастливым — ваш отец был слишком стар для нее. Скучнейший, знаете ли, человек… на редкость…

Ванда не знала, что ответить на это, и молча стояла перед баронессой, силой заставляя себя не слишком таращиться на алмазы и сапфиры на ожерелье, на позвякивающие браслеты, на рубины и изумруды, сверкавшие в кольцах при каждом движении пальцев. Мать учила ее правилам хорошего тона, и это было одно из них: не разглядывать откровенно, выказывая свое любопытство, ни людей, ни их одежду, ни обстановку, в которую ты попадаешь впервые, и она тебя удивляет; сдержанное достоинство — вот чем должен встречать воспитанный человек любые неожиданности, которым он стал свидетелем.

— Слава богу, вы на него не похожи… А похожи вы… — Баронесса словно размышляла вслух и присутствия Ванды будто не замечала. — И эти голубые глаза… я полагаю… да, да… верно. Я не могу ошибаться…

— Что верно? Что вы полагаете, мадам? В чем вы не можете ошибаться? — осмелилась подать голос Ванда, всерьез озаботившись состоянием баронессы и тем, что она от нее слышит.

— Я опять разговаривала вслух? — озабоченно спросила баронесса. — Дурная привычка. Я слишком много времени провожу в одиночестве, вот и беседую сама с собой. Надеюсь, вы составите мне общество — как я понимаю, вы приехали, чтобы остановиться у меня и пожить здесь?

— Если мне будет позволено, мадам!

Баронесса рассмеялась, словно услышала что-то забавное. Ее смех напоминал кудахтанье.

— Так распорядился князь Меттерних, — сказала она. — Разве вам не известно, что любое его желание должно быть непременно исполнено? В Вене все ему повинуются. Вскоре вы сами в том убедитесь. А теперь вам нужно отдохнуть. Вечером мы с вами едем на бал-маскарад, я не ошиблась?

— Вы тоже, мадам? — не удержалась Ванда.

— Разумеется! — дернула птичьим плечиком баронесса, и бриллианты опять сверкнули всеми цветами радуги. — Почему я должна оставаться дома? Я, конечно, стара, увы, но не настолько, чтобы улечься спать, когда можно с удовольствием понаблюдать за тем, как развлекаются другие. А на то, чтобы отдохнуть, у меня будет достаточно времени, когда я лягу в могилу. А теперь идите, дитя мое, и поспите — если сможете, конечно. У вас не так много времени!

— Но, мадам… я вынуждена спросить и приношу мои извинения… а… что я надену? — Ванда потупила взор.

Вместо ответа баронесса взяла лежащее у нее на коленях письмо князя, поднесла к глазам украшенный бриллиантами лорнет и заглянула в послание.

— Князь пишет, что вы должны быть одеты «соответственно». Ах, уж эти мужчины! Или он полагает, что у меня есть волшебная палочка — достать для вас модное красивое платье, да еще в такой поздний час?

— Я… у меня есть два бальных платья, мадам, — робко пролепетала Ванда. — Одно из белого газа с бирюзовыми лентами… когда его сшили, оно казалось мне очень миленьким… но теперь, когда я приехала в Вену… я уже не уверена…

— Его выбирала для вас ваша мать?

— Да, мадам.

— Карлотта всегда отличалась хорошим вкусом. Думаю, для сегодняшнего вечера оно подойдет. Если нет, вы всегда можете надеть домино. Маску я для вас найду.

— О, как мне благодарить вас? — воскликнула Ванда. — Мне так много хочется вам сказать, но я просто не знаю, как это выразить.

— В словах нет нужды, дитя мое, — царственно ответила баронесса. — Князь просит меня об одолжении. И я повинуюсь ему, а если при этом получаю удовольствие, тем лучше. Более того, я благодарна ему за вас. Нет ничего хуже, чем стариться в одиночестве.

— Благодарю вас, мадам, благодарю!

После этого разговора-знакомства Ванду проводили в отведенную для нее комнату.

Спустя несколько часов, когда Ванда была уже одета для бала, она придирчиво осмотрела себя в зеркале и нашла, что в своем белом платье с бирюзовыми лентами, завязанными под ее небольшими острыми грудками, выглядит очень неплохо. Платье было простым, но, пожалуй, подходило ей даже больше, чем какое-нибудь другое, более модное и изысканное.

Ванда сама застегнула на шее материнское бирюзовое ожерелье, служанка натянула на ее руки белые лайковые перчатки по локоть — из обширного набора хозяйки, — бал требовал только таких, белых лайковых. Вот теперь можно предстать перед баронессой. Ванда шла легкой походкой, с высоко поднятой головой, ничего не страшась, и ей было удивительно после минут полного и беспросветного отчаяния испытывать такую уверенность в себе.

Ей удалось отдохнуть и немного поспать — после сна глаза ее живо блестели, уложенные служанкой локоны красиво спадали на плечи и переливались красновато-золотистыми огоньками в свете зажженных в хрустальных канделябрах свечей.

Они обе весьма впечатлились одна другой. Если баронесса при их знакомстве и выглядела, по мнению Ванды, довольно-таки фантастически, то теперь от ее вида просто захватывало дух. На ней было сшитое по последней парижской моде зеленое атласное платье с низким вырезом, обнажавшим увядшую грудь, щуплые плечики и в синих прожилках руки. Однако шею скрывало широкое ожерелье, на котором переливались редкостной красоты бриллианты. Такие же камни украшали лиф платья и сверкали в тиаре на тщательно уложенных седых волосах. Ванда была настолько поражена обилием бриллиантов, что на несколько секунд забыла, что ожидает мнения баронессы относительно того, как она выглядит.

— Вы смотритесь очень, до чрезвычайности мило, моя дорогая! — на удивление мягким тоном объявила ей баронесса и добавила, уже со знакомым Ванде кудахтающим смешком: — При виде нас с вами многим придет на ум аллегория: сошлись Весна и Зима!

— Вы тоже будете в маске? — зардевшись, спросила Ванда.

— Не думаю, что маска может скрыть то, что мне хотелось бы спрятать, — спокойно и суховато заметила баронесса, — а вам если и нужна маска, то маленькая, вам нет нужды прятать юное личико. Большие, на все лицо, маски надевают только перезрелые дамы, надеющиеся таким образом завлечь мужчин, которые, будь дама без маски, и не взглянули бы в ее сторону. Впрочем, вы это сами вскоре увидите. Вот ваша маска, держите!