Эта боль настигла Родерика десять лет назад и раздавила бы его, если бы не кома его младшего сына, из-за которой он всё ещё держится на тонкой ниточке от безумства. Когда я узнал, что Родерик до сих пор считает Стеллу живой, я понял, что он уже по пояс вошел в омут помешательства, в который он всё ещё не нырнул лишь из-за плавающего на поверхности жизни и смерти Хьюи.

Когда Стелла и Джереми погибли в автокатастрофе, Родерик едва не сошёл с ума. Если бы Таша не пришла в себя, решив разделить участь Хьюи, Родерик бы наверняка сорвался. Тот же факт, что один из двух его выживших детей раскрыл глаза, заставил его верить в то, что второй его ребёнок тоже однажды сможет выкарабкаться из комы и что ему необходимо в этом помочь.

Родерик до сих пор проводит свои ночи у койки Хьюи, от остальных же своих детей, за исключением любимицы Пени, он неожиданно резко отстранился. Вернее отстранился он от Миши и Таши, повзрослевший же Энтони сам не жаждал общения с убитыми горем родственниками, а после того, как Родерик вышвырнул его из дома, узнав, чем он занимается, Энтони окончательно пропал из наших жизней. Как бы я не любил своего старшего племянника, он уже не был тем рыжеволосым мальчишкой, сломавшим мой спиннинг и склеевшим его скотчем. Я хотел бы, чтобы тот, в кого он превратился, навсегда исчез из поля нашего зрения, но вместо этого, даже находясь вдали от семьи, он продолжал портить жизни тем, с кем когда-то имел узы. В подростковом возрасте Миша и Таша сильно пострадали от той его публичной жизни, которой он жил в столице. Досталось и Айрис, которой пришлось перебраться жить на поле битвы сразу после смерти Майи. Девочкам было откровенно непросто. Теперь, глядя на них, уже повзрослевших девушек, я отчётливо вижу в их душах непоправимые надломы, которым едва ли получится срастись. Они будут давать о себе знать, будут ныть на меняющуюся погоду, будут неотделимой частью их душ…

Родерик отстранился от Миши и Таши потому, что любил их мать больше, чем себя. Больше, чем весь мир… Больше, чем их.

Миша и Таша для Родерика были непростительно похожи на Стеллу. Даже сейчас, когда от Миши осталось немногое, в ней всё ещё прослеживалось больше Стеллы, чем самой её. Таша же, превратившись во взрослую, красивую девушку, стала едва ли не точной копией матери, отличаясь от неё лишь цветом глаз. Её поразительное сходство с матерью едва ли не убивало Родерика. Настолько, что ему было легче общаться с видоизменившейся Мишей, чем с Ташей. Психологический барьер, который возник между отцом и дочерью, незаметно воздвиг в Таше обелиск изо льда. Если бы Родерик только смог перебороть свою нетерпимость к внешности своей жены, слепком отпечатавшейся на их дочерях, тогда, возможно, Миша не слетела бы с катушек, но вероятность того, что Таша не выросла бы в безэмоциональную личность, наверняка снизилась бы вполовину. Теперь же уже ничего нельзя было изменить – Миша, обкуренная, валялась под воротами выделенного ей гаража, в то время как Таша, измученная, валялась под воротами своей внутренней боли. Они обе были повержены. Пучина боли ежедневно перекручивала их души, но даже за бесконечно долгое десятилетие она так и не смогла уничтожить их до конца. Эти девочки были детьми своих родителей – такие же сильные, хотя и не подозревали об этом.

Сразу после смерти Стеллы Родерик выбыл из руководства полиграфической фирмой, когда-то созданной нашим отцом. Его уход неблагополучно совпал с весьма непростым периодом для нашего семейного бизнеса.

Первое время я чудом умудрялся в одиночку удерживать дела на плаву. Я не просил Родерика вернуться к фирме, видя, что скрипичное ремесло позволяет ему не успокоиться, но абстрагироваться от своей боли. Я не смог предупредить брата о скором разорении нашей фирмы, которое он и сам предвидел. Теперь Родерику было безразлично всё, что могло хоть как-то связывать его с внешним миром, за исключением ушедшего в кому сына. Он ещё никогда прежде не отстранялся на столь недосягаемое расстояние ни от меня, ни от своих детей, ни от себя самого. Он словно одним щелчком ограничил своё существование стенами своей мастерской и больничной палаты Хьюи. Никого и ничего для него больше не существовало. Даже появление у него внуков не смогло до конца вытянуть его из трясины забытья.

С уходом Родерика у нашей полиграфической фирмы не осталось шансов на существование. Спустя четырнадцать месяцев после трагедии фирма разорилась и её поглотил цифровой гигант, принадлежащий молодому, весьма толковому мужчине, с которым мне пришлось пересечься за неделю до окончания существования дела, созданного моим отцом. Таков жестокий мир бизнеса – либо поглощаешь ты, либо поглощают тебя. В отличие от Родерика, я не был способен ни на поглощение, ни на противостояние поглощению.

После трагедии, в которой мы потеряли Стеллу и Джереми, и, в какой-то степени, Хьюи, мои отношения с Ширли резко усугубились. Я всячески пытался помочь Родерику не только морально, но и материально. Первый год лечение Хьюи и Таши полностью покрывал неизвестный спонсор, о котором Родерик знал лишь то, что он каким-то образом тоже пострадал из-за преступника, сидевшего за рулём мусоровоза, протаранившего жизнь нашей семьи насквозь. Некоторое время мы пытались найти этого спонсора, думая, что с финансированием связаны люди, машину которых также протаранили, но это были не они. В итоге так и не найдя способа выйти на связь со спонсирующей стороной, нам пришлось смиренно принять лечение, заранее оплаченное кем-то неизвестным на целый год вперед. И всё равно расходов было слишком много и денег на всё буквально не хватало.

Я начал тратить все свои деньги на всевозможные непредвиденные расходы, связанные с трагедией Родерика, со временем перестав приносить домой больше прожиточного минимума, что вскоре начало буквально доводить до безумия Ширли, привыкшую ни в чём себе не отказывать. Когда же я лишился стабильного заработка, наши отношения окончательно испортились, не смотря на то, что новую работу я нашёл уже спустя месяц после потери фирмы. Однажды Ширли даже разбила свою именную кружку в порыве гнева от того, что теперь она была не в состоянии купить себе новые серьги. Она говорила о серьгах, совершенно не задумываясь о Хьюи, лечение которого, по истечению первого года, полностью профинансированного так и оставшимся неизвестным спонсором, Родерику теперь приходилось оплачивать самостоятельно. Ширли не задумывалась о том, что моему брату необходимо покупать таблетки для Амелии, за которой он присматривал (хотя, если внимательно оценить ситуацию, тогда станет понятно, что Амелия всегда присматривала за Родериком, а не наоборот). Ширли не задумывалась и о том, что Родерику помимо Миши и Таши теперь приходилось обеспечивать ещё и Айрис, опеку над которой взял на себя именно он. Последнее меня раздражало больше всего. Ширли прекрасно знала, что у нас не будет детей, но тем не менее настояла на покупке большого дома с кучей пустых комнат. Мы могли бы купить небольшую квартиру на двоих или более компактный дом, как, например, тот, который сейчас снимает в аренду Таша, но вместо этого она в своё время настояла на том, чтобы мы купили дом не меньше, чем был у моего старшего брата. Как раз в это время наследники дома по-соседству от родительского коттеджа, в котором уже жили Родерик со Стеллой, выставили доставшуюся им от деда жилплощадь на продажу. После покупки этого дома мне ещё восемь месяцев пришлось выплачивать кредит, в который мне пришлось влезть из-за этих харом, в которых Ширли чувствовала себя королевой… Запоздало я узнал о том, что детей у нас не будет, что означало, что купленный мной большой дом так и останется пустовать. До сих пор не понимаю этого. Ширли ведь никогда не отличалась особенной чистоплотностью, дом в порядок приводила один раз в полгода – перед Рождеством и перед своим днём рождения – а спустя два десятилетия нашего брака и вовсе стала ворчать на то, что комнат слишком много, отчего убирать их приходится в два раза дольше, чем, например, квартиру её подруги по работе. Тот факт, что она, не смотря на свою бездетность и наличие трёх пустующих комнат в доме, отказалась взять опеку над Айрис, осиротевшей дочерью моей младшей сестры и моей кровной племянницей, на наших отношениях поставил роковой крест, который я, почему-то, заметил лишь спустя несколько лет.

О том, что у Ширли есть любовник, я узнал от Таши. Она приехала на выходные из Лондона и случайно увидела, как поздно вечером Ширли заводит в наш дом мужчину. Чейз Уоррен, по сравнению со мной, был едва ли не стариком. На восемь лет старше меня, он не имел на своей голове ни единого нетронутого сединой волоса, зато имел за собой внушительный хвост из четырёх бывших жён и шести детей, двое из которых были рождены от его бывших любовниц. Ширли, всю жизнь проработавшая парикмахершей и ненавидящая, когда её называли именно “парикмахершей”, а не “мастером по волосам” – в конце концов она ведь работала в приличном салоне, а не в зачуханной парикмахерской! – неожиданно отдалась безработному проходимцу, перед этим проев мужу-вахтёру всю плешь на тему о том, насколько это “непрестижно”, быть рядовым охранником захудалой мебельной фабрики. Она закатывала истерики и едва ли не сходила с ума, давясь слюной во время наших ссор на почве моей невозможности зарабатывать больше и требуя от меня не отдавать почти все заработанные мной деньги на семью Родерика.

Последняя наша ссора стала апогеем наших отношений. Задыхаясь, Ширли призналась, что любила меня лишь первые десять лет нашего брака. Она и вправду обожала подаренного мной ей в самом начале нашей семейной жизни пса, который в итоге умер от старости. Она и вправду когда-то любила будить меня звонкими строчками из различных дурацких песенок. Она и вправду прежде хотела готовить ужины только на нас двоих, ожидать моего возвращения с работы, каждый Новый год дарить мне новые запонки, гулять вместе со мной по парку Сент-Джеймс, держаться за мою руку своими обеими руками… Но она не заметила, как ей стало этого мало.