– Пойдём на задний двор? – предложил Генри. – Я только чай сейчас возьму.

Мы с Мишей стояли друг напротив друга, но не обменивались взглядами. Подвывающее чувство боли начинало царапать мою душу всякий раз при наших всегда случайных встречах. Уверена, это чувство не щадило и Мишу.

Генри вышел спустя минуту, чем неосознанно спас наши с Мишей и без того расшатанные нервы. В одной руке он держал дымящийся термос, во второй – три чашки из небольшого декоративного сервиза, когда-то подаренного тётей Изабеллой маме. Очень красивый набор из десяти чашечек и мини-чайника, украшенный ажурным голубо-салатовым узором. Изабелла привезла его из Каталонии, куда отправилась в отпуск спустя пару месяцев после развода с мужем. Этот сервиз всегда мне нравился. Мне в принципе нравилось всё, что приносила в наш дом тётя Белла. Даже пахучие белые лилии, от которых болела голова.

Мы втроём молча зашли на задний двор, где стоял старый, до сих пор чудом уцелевший набор из пяти выцветших пластмассовых стульев, круглого трехногого стола и совсем хлипкого садового зонта.

– Ну, девочки, я очень рад, что вы стали первыми, кто до меня сегодня добрался, – улыбнулся Генри, начав разливать горячий чай по чашкам.

– Почему это? – криво усмехнулась Миша, приняв из рук Генри свою порцию чая.

Посмотрев на тонкие, почти прозрачные, со сломанными ногтями и страшно исцарапанные пальцы сестры, я попыталась вспомнить, когда в последний раз Миша составляла кому-нибудь из нас компанию за чашкой чая, но, так и не вспомнив, изо всех сил сжала зубы от боли, возникшей где-то в области моей ноющей грудной клетки. У моей сестры едва уловимо тряслись руки, но я сидела достаточно близко, чтобы это заметить. Это было невыносимо…

Я ещё сильнее сжала зубы.

– Как почему? – усмехнулся Генри, будто каждое утро пил чай в нашей незамысловатой компании, из-за которой у меня сейчас сводило зубы от зуда под рёбрами. – Вы всегда были моими любимицами. И только не говорите, что не знали об этом.

– Знали, – попытавшись доказать самой себе, что могу говорить с комом боли в горле, на сжатом выдохе произнесла я.

– Конечно знали, – с содроганием усмехнулась Миша. – Ты души в нас не чаял. Во мне, Таше и Хьюи.

– Знаменитое трио, – продолжал совершенно легко и спокойно улыбаться Генри, словно не замечал, что никакого трио больше нет – перед ним сидит опустошённый кокон, пустоту которого периодически до краёв заполняет боль, и медленно, но верно убивающее себя существо с прозрачной кожей, обкусанными губами и запавшими щеками. Третьего человека нет. А без третьего нет никакого трио, а из трио мы не смогли составить дуэт. Мы распались. Как несостоявшаяся рок-группа. На крохотные, острые куски рваной боли… Нас-больше-нет.

Генри и Миша взяли по кексу, мне же кусок в горло не лез, поэтому я продолжила пить сладкий чай мелкими глотками, пытаясь утопить в них ком, застрявший в моём саднящем горле.

– Не каждый день исполняется пятьдесят два, – усмехнулась Миша. – Чего бы ты хотел на свой день рождения?

– Чтобы ты прекратила вести тот образ жизни, который ведёшь последние десять лет, – не задумываясь, отчеканил Генри, всё ещё продолжая добродушно, едва уловимо улыбаться.

– Генри, я не могу просто взять и вычеркнуть десять лет своей жизни, – в ответ ухмыльнулась Миша.

– Правда? – на сей раз не выдержала я. Упершись левой рукой в подлокотник стула и прислонив подбородок к указательному и большому пальцам, я попыталась собраться с мыслями. – Ты ведь только этим каждый день и занимаешься – вычёркиваешь свою жизнь по дню.

Мы резко, так, что даже можно было услышать треск, врезались друг в друга наэлектризованными взглядами.

– Как будто ты живёшь по-настоящему, – выстрелила в десяточку Миша.

– Может быть… – начал Генри, но поперхнулся чаем, после чего поспешно начал заново. – Миша, может быть ты хотя бы ради моего пятидесятидвухлетия попытаешься завязать? Мы можем тебе помочь.

– Генри, у тебя ведь не юбилей, в конце концов, – с сарказмом отозвалась Миша. – Вот будет тебе пятьдесят пять, тогда и обращайся ко мне со столь масштабными пожеланиями. Сам посуди: тебя устраивает твой гарем, меня устраивает клей и алкоголь, Ташу устраивает её болезненное существование – всё на своих местах. Если в пятьдесят пять не придумаешь более оригинального желания, обращайся, попытаюсь исполнить это. Правда, если доживу, – с нехорошей иронией, криво ухмыльнувшись заметила Миша. – Едва ли мои почки и печень при такой нагрузке протянут ещё три года, хотя всякое может быть. Ты ведь знаешь… Иногда десятилетиями зависимые люди становятся чистыми за какой-то месяц, а иногда ничем не примечательные люди становятся единственными выжившими в мясорубке и десятилетия им не хватает, чтобы принять это с достоинством.

– Для начала продемонстрируй мне первого человека, – подняла взгляд на сестру я, – а затем осуждай второго.

– У мамы кексы были вкуснее, – уже вставая, слегка пригнувшись, в глаза произнесла мне Миша, твёрдо и максимально уверенно отчеканив для меня эту колюще-режущую фразу.

Я промолчала. Просто сама знала, что это правда.

Глава 80.

Генри.


У меня не было детей. У меня было всё, кроме того, что я больше всего желал.

Я познакомился с Ширли на пятом курсе в университете – она была моей ровесницей, училась в параллельной группе. Высокая, стройная, красивая блондинка. Как позже выяснилось, цвет волос оказался фальшивым – Ширли от природы была брюнеткой. Но какой красивой она была в свои двадцать! Настолько, что из-за пышной груди и округлых бёдер выглядела на пару лет старше своего возраста. На момент нашего знакомства она встречалась с парнем из колледжа, расположенного через дорогу от нашего студенческого городка, из-за чего отбить её у настойчивого бойфренда далось мне непросто, если только можно считать чем-то непростым месяц упрямого внимания в виде одной ежедневной розы. Однажды, вместо того, чтобы в очередной раз забрать из моих рук ярко-жёлтую розу, Ширли взяла меня за руку и ненавязчиво завела в свою комнату, из которой недавно ретировались её подруги. До сих пор помню её выкрашенные нежно-пшеничные локоны, ниспадающие на белоснежно-молочную, обнаженную мягкую грудь. Мне хотелось бы запомнить её такой, двадцатидвухлетней обнажённой девушкой, сидящей на мне с распущенными пшеничными волосами. Но не получилось.

Ширли не была моей первой девушкой, но именно она стала последней моей влюблённостью. Я женился на ней спустя два года стабильных отношений, когда нам только исполнилось двадцать пять. На тот момент у моего брата Родерика, который был старше меня всего на десять месяцев и три недели, в браке со Стеллой уже появились Энтони и Пени, и в скором времени предвещалось рождение третьего ребёнка. Стелла почему-то сразу решила, что на сей раз у них будет симпатичный мальчик, и даже заранее имя ему придумала – Джереми.

В итоге она не ошиблась – у неё с Родериком действительно родился красивый красивый парень.

…Прошло всего несколько месяцев после свадьбы, когда я впервые заговорил с Ширли о детях. Мне хотелось минимум троих и чтобы минимум двое из них были мальчиками. Как позже выяснилось по детям Родерика, девочек я любил сильнее, но тогда ещё об этом не подозревал, поэтому хотел сыновей.

Первые полгода я не сильно расстраивался из-за наших неудач в зачатии, но после стал настаивать на посещении врачей. Когда через ещё пару месяцев моя настойчивость завела Ширли в тупик, она призналась в том, что не может иметь детей. И в том, почему это произошло. В шестнадцать лет она переспала с тридцатилетним мужчиной, в которого была влюблена и от которого в итоге заразилась. Из-за страха к врачам она обратилась слишком поздно, что и стало следствием её бесплодия, к которому её приговорили уже в семнадцатилетнем возрасте. Боль, которую Ширли испытывала от этого диагноза, разрывала моё сердце даже больше, чем боль из-за невозможности иметь собственных детей. Однако глядя на Родерика и Стеллу я видел, что такое настоящая любовь, и знал, что между мной и Ширли ничего подобного нет, хотя я и любил её “какой-то” любовью. Не такой сильной, не такой яркой, не такой безразмерной и не такой незабвенной любовью, как Родерик любил свою Стеллу, но всё же я любил её. По-своему, без искры и страсти, доходящей до безумия… Но я любил. А она любила меня. Любила даже немного меньше, чем я её, но любила так, как могла только она. Я мог уйти к другой женщине, которая смогла бы родить мне минимум трёх детей и минимум двое из них могли бы быть мальчиками, но я не воспринимал подобные мысли всерьёз. Ширли была тем человеком, с которым я действительно хотел тогда быть. И я был. Целых двадцать пять лет продлился наш брак…

Я безмерно обожал детей Родерика. Из-за несложившегося отцовства всю свою любовь я выплескивал на шестерых! детей своего старшего брата. Три мальчика и три девочки – идеальный баланс. Я стал для племянников лучшим другом, они же для меня стали отдушиной для любви. Я уверен, что моей безмерной любви к ним было бы достаточно, чтобы завоевать их сердца, но в общении с ними я никогда не мог остановиться на одних только эмоциях. Когда они были маленькими, я дарил им действительно дорогие подарки: все первые велосипеды, скейтборды, мобильные телефоны, лучшие выпускные костюмы и платья – это всё моих рук дело.

Племянники обожали меня как третьего родителя, в котором сочетались нотки папы и мамы одновременно. Я был без ума от них, а они не представляли себя без меня. Поэтому те, кто из них остался у меня, сейчас, скрепя сердце и зубы, терпели мою новую головную боль и соседство с моей бывшей, с течением времени превратившейся в настоящую горгону.

Так, как повезло Родерику, по-настоящему, до умопомрачения любить и быть любимым, не повезло ни мне, ни нашей младшей сестре Майе. Я завидовал брату белой завистью и не меньше страшился той силы любви, которой он был наделён. Его брак со Стеллой и созданная ими семья была для меня недостижимым идеалом, которого, если бы на то мне только выпал шанс, мне бы, возможно, было бы страшно достигнуть. Уже тогда я видел, какой величины висит над головой моего брата дамоклов меч. Подобной силы любовь может породить боль не меньшей и даже большей силы…