Казалось, она притягивает свет. Хотя солнечные лучи проникали в вагон сбоку, ее фигура была освещена полностью, ровным, мягким сиянием, какое художник создает в своей мастерской, изображая ангелов или святых, снабженных собственным источником света в виде нимба.

Некоторое время она оставалась неподвижной, как модель художника. Ни одна складка на ее платье в белую и золотистую полоску не трепетала. Но сейчас она положила руки на разделявший их столик и расстегнула первую пуговицу своей перчатки. Явно нескромный жест. Или нет? Они не на публике, и единственный человек, присутствующий в вагоне, ее собственный муж.

Ее муж. Эти два слова, как и ее красота, казались нереальными.

Медленным, дразнящим движением, она раздвинула края перчатки на запястье, обнажив треугольник кожи — кожи, которую он беспрепятственно ласкал на «Родезии». Затем, с бесконечной ленью, стянула перчатку со своей руки, палец за пальцем. А потом проделала то же самое с другой перчаткой.

Казалось только справедливым, если бы она имела хоть какой-нибудь недостаток. Короткие пальцы были бы неплохим началом, не говоря уже об узловатых костяшках. Но нет, ее руки были изящными, с длинными пальцами, сужающимися к кончикам. Даже костяшки ласкали взгляд.

Подняв эти красивые руки к подбородку, Венеция развязала ленты шляпки и сняла ее, слегка тряхнув головой. Внезапно Кристиану стало жарко. Он лишился дара речи, не в состоянии дышать, не в состоянии думать, не способный ни на что, кроме желания. Присутствие Венеции разрывало его на части, и не было способа снова стать целым, кроме как поглотив ее целиком, душу и тело.

Спустя мгновение он опомнился, но не раньше, чем жена перехватила его взгляд.

«Десять лет я был одержим ее красотой. В качестве укора и назидания самому себе я написал целую статью о роли красоты в эволюции. Я, так хорошо понимающий принципы мироздания, не смог тем не менее избежать магнетического притяжения красоты одной женщины», — вспомнил он собственные слова.

И она это знает. С хирургической точностью она сняла защитные слои с его сердца, пока оно не предстало перед ней обнаженным, со всем его стыдом и тоской.

Он мог бы жить со всем этим и дальше, если бы сохранил свой секрет запечатанным и погребенным. Но она знает. Она знает.

— Не успокаивайтесь раньше времени, — произнес он мстительным тоном. — Я еще могу развестись с вами после рождения ребенка.

Глава 17

Алджернон-Хаус был великолепен: с мраморными галереями, высокими потолками, расписанными итальянскими мастерами, библиотекой из пятидесяти тысяч томов, включая Библию Гутенберга и рукописи Да Винчи.

Но во что Венеция влюбилась, так это в огромный парк. Там был классический сквер, разбитый вокруг монументального фонтана, изображавшего Аполлона и девять муз, сад скульптур, заключенный в увитые плющом стены, и розарий, который только начал цвести, наполняя воздух своим благоуханием.

Дом со стенами из потемневшего от времени песчаника располагался на краю обширной луговины, там, где начиналась поросшая лесом возвышенность. Луг пересекала блестящая лента ручья, извиваясь между тенистыми берегами, поросшими плакучими ивами и ольхой. Пейзаж дополняли стаи диких уток, садившихся на воду, благородные олени, мелькавшие у опушки леса, и небольшое стадо голштинских коров, мирно щипавших траву.

Венеция имела немалый опыт ведения хозяйства, но она никогда не сталкивалась с хозяйством такого масштаба. Всю первую неделю, как бы ей ни хотелось обследовать окрестности, она посвятила более насущным задачам, изучая порядки и традиции, сложившиеся в поместье, встречаясь со старшими слугами и беря в свои руки — нежно, но твердо — бразды правления своим новым домом.

Кроме того, она ежедневно писала подробные письма близким, чтобы они не тревожились. Или, скорее, чтобы они могли тревожиться, точно зная, что происходит в ее новой жизни.

В своих письмах Венеция очень редко упоминала о муже. В сущности, ей было нечего сказать. Кристиан проводил большую часть дня в своем кабинете. Она проводила большую часть времени у себя в гостиной. Эти помещения находились в разных частях дома, так что они практически не встречались, не считая обеда, где супруги сидели на разных концах стола, имевшего тридцать футов в длину. Даже без ваз, высившихся посередине, Венеции понадобился бы бинокль, чтобы разглядеть собственного мужа.

Но иногда, вечером, она слышала, как он входит в свою спальню.

В их первую брачную ночь, после того как удалилась горничная, Венеция приоткрыла дверь между их комнатами, оставив небольшую, но недвусмысленную щель. Ей хотелось снова спать с Кристианом. После долгих часов в частном вагоне, когда он был так близко, что его можно было коснуться, и вместе с тем так далеко, воспоминания о совместных днях и ночах, проведенных на «Родезии», так возбудили Венецию, что она ощущала жар во всех сокровенных местах. Боже, как она жаждала, чтобы он снова занялся с ней любовью хотя бы из соображений человечности.

Она ждала, затаив дыхание. Кристиан вошел в комнату, и послышались обычные звуки, производимые раздевающимся мужчиной: плеск воды, шорох одежды, которую снимают и бросают, куда попало, звяканье часов, положенных на ночной столик.

Внезапно наступила тишина. Видимо, Кристиан заметил распахнутую дверь. Венеция облизнула губы, страстно желая, чтобы он поддался слабости, не устояв перед искушением ее тела.

Послышались шаги, медленные и осторожные. Он подошел к двери так близко, что она могла слышать его дыхание. Снова наступила тишина, насыщенная ожиданием. Сердце оглушительно забилось в предвкушении наслаждения. Возможно, он даже поговорит с ней потом.

Возможно…

Дверь закрылась с негромким, но решительным щелчком.

Несколько запоздало Венеция сообразила, что, сама того не желая, она бросила ему вызов. Он счел ее приглашение бессовестной попыткой упрочить ее власть над ним. И, если Кристиан действительно испытал искушение, теперь он приложит еще больше усилий, чтобы держаться от нее подальше.

Тем не менее она продолжала прислушиваться к ночным звукам, если не с надеждой, то с тревожным ожиданием.

Но он упорно избегал ее общества.


Кристиан мог сколько угодно угрожать своей жене разводом, но он не мог воспрепятствовать тому, что этот брак постепенно завладевал его жизнью.

Венеция уверенно вступила в обязанности хозяйки дома. Мачехе понадобились годы, чтобы завоевать симпатии слуг, а его жена с самого начала заставила их есть со своей ладони. Частично это объяснялось ее красотой. Его домочадцы испытывали нелепую гордость от ее привлекательности. Вот как должна выглядеть герцогиня, как бы говорили они, а все остальные герцоги могут лить слезы в свой утренний чай.

Надо сказать, что она умело добивалась их расположения. Его мажордом и садовники давно мечтали принести в столовую живую виноградную лозу, чтобы гости могли развлекаться, срывая свежие ягоды во время трапезы. Кристиан постоянно отказывал им в этом желании, считая его блажью. Венеция благословила их действия.

Из собственного кошелька она выделила средства экономке, миссис Коллинз, чтобы внести улучшения в помещения для слуг. Узнав, что Ричардс, дворецкий, является знатоком вин, она передала в его ведение солидную коллекцию марочного кларета и шампанского, оставшуюся от покойного мистера Истербрука. Шеф-повару, месье Дюфре, она пообещала приобрести за границей свинью, обученную поиску трюфелей, чтобы он смог наконец отыскивать этот дар природы среди корней могучих дубов, которые росли в поместье.

Для рядовых слуг она заказала новую униформу с золотыми пуговицами для мужчин и жемчужными заколками для женщин, которые они могли оставить себе или продать, если пожелают. По мнению Кристиана, это был прямой подкуп, но он, определенно, сделал герцогиню популярной среди слуг. В результате его принаряженный штат, с блестящими пуговицами и сверкающими заколками, выполнял свои повседневные обязанности с невиданным энтузиазмом.

Кристиан удалился в восточное крыло, подальше от этих будоражащих изменений. Парадные комнаты находились в центральной части здания, семейные покои — в западном крыле. Восточное крыло, долго пребывавшее в запустении, он превратил в место для работы, разместив там архив с примыкавшим к нему уединенным кабинетом и частный музей, где хранилась его коллекция окаменелостей.

Здесь он просматривал корреспонденцию от поверенных и агентов, упорядочивал записки о своей американской экспедиции и каждый день писал письма мачехе, заверяя ее, что он успешно приспосабливается к семейной жизни и скоро будет есть омлет с трюфелями и собирать урожай собственного винограда между супом и жарким.

Хотя Кристиану с некоторым успехом удавалось избегать общества своей жены, он не мог уклониться от совместных обедов и предобеденных бесед, которые она навязывала ему самым решительным образом. Кристиан не представлял, как ей это удавалось, но каждый вечер она заново поражала его своей красотой. И он мог поклясться, что каждый день обед начинался чуть позже, и ему приходилось противостоять ее чарам чуть дольше.

Но хуже всего, конечно, было ночью. Венеция оставляла дверь, соединяющую их спальни, приоткрытой через раздражающе непредсказуемые интервалы, иногда две ночи подряд, иногда ни разу за четыре дня. Когда приглашения следовали одно за другим, Кристиана бесило ее нахальство. Когда она, казалось, теряла к нему интерес, он бесился из-за ее безразличия.

Похоже, он обречен терзаться, что бы она ни делала.


В ушах Венеции постоянно звучал совет вдовствующей герцогини. Но как заставить Кристиана слушать, если он не желает? Если она не может остаться с ним наедине дольше, чем на несколько минут в день?

В третий раз, когда он покинул свою комнату посреди ночи, она решила последовать за ним, держась на расстоянии. В доме царили тишина и покой. Пламя свечи, которую Кристиан держал в руке, отбрасывало огромные тени, выхватывая из сумрака лица святых и философов, изображенных на потолках галерей и залов. Казалось, они хмурятся, взирая на Венецию, словно тоже не одобряют хитрость, с которой она пробралась в этот дом.