Мередит Дьюран - Обмани меня дважды

Он сосал ее бугорок до тех пор, пока ее бедра не задрожали, но ему было мало этого. Он – зверь, животное, которое слишком долго отталкивали. Его язык проник в ее лоно и рвался туда все глубже и глубже. Он пообещал, что сделает это, но сейчас старался только ради себя. «Возьми это», – промелькнуло у него в голове.

Оливия извивалась под его руками.

– О! О! О! – стонала она.

Она достигла вершины наслаждения от его губ, и он чувствовал ее конвульсии. От ее вскриков вспыхивали части его тела, просыпались первородные желания, о существовании которых он и не подозревал. Он не знал о них.

Именно это заставило его остановиться и отпрянуть назад. Это не дало ему остановить полет и завершить то, что он начал. Потому что внезапно, удерживая Оливию и наблюдая за тем, как она приходит в себя, он понял, что не знал, что именно затевает здесь.

Ничего подобного в его опыте не было.

Она была совсем не такая, как Маргарет.

Маргарет никогда не давала ему почувствовать себя диким и жадным зверем. Маргарет никогда не издавала ни звука.

Воспоминание об этом остудило его пыл, как ледяная вода. Герцог медленно отступил от Оливии, готовый подхватить ее, если она упадет. Но она выпрямилась и отошла от шкафа. Посмотрела ему в глаза. И несколько мгновений не отрывала от него взгляд, хотя другая на ее месте постаралась бы отвернуться.

В конце концов он отвернулся от нее. Потому что не знал, куда смотреть.

При мысли об этом герцога охватила странная паника. Он заставил себя вновь повернуться. Оливия прислонилась к книжному шкафу, наблюдая за ним. Ее губы были полуоткрыты, лицо пылало, растрепавшаяся коса спадала на плечо. Он живо представил себе, как Оливия выглядела бы с распущенными волосами – огненные пряди спадали бы на белые обнаженные груди, и она смотрела бы на него, лежа в его постели, а в ее взоре было бы такое же откровение, постигшее ее.

Когда Оливия подняла руку, чтобы прикоснутся к губам, ее рука дрожала.

Иисусе Христе!

Ему хотелось закричать на нее. Но слова застряли в горле, и он не мог даже сглотнуть. «Неужели ты такая беспечная? Неужели лишена здравого смысла?»

Герцогу хотелось ударить кулаком по шкафу – он заслуживал боли. Но у шкафа стоит Оливия, и ее это испугает.

Но до сих пор она не испугалась. Почему? В первую же их встречу, когда он запустил в нее бутылкой? Как она умудрилась не испугаться тогда?

– Вы не подходите на роль служанки, – сказал он.

Оливия заморгала, словно его слова вызвали у нее недоумение. Как будто он мог сказать что-то еще, как будто он был в состоянии придумать в это мгновение что-то такое, что имело бы смысл.

Смысл имело только это – обманный, низкий смысл: он – герцог Марвик, а она – служанка. И во что бы это его ни превращало – в свинью, в нахала, в сына своего отца, – так тому и быть. Он вернулся к своей роли, подальше от невыносимого замешательства.

– Бросьте работать прислугой, – проворчал герцог. – Найдите себе мужа. Займитесь созданием собственного дома вместо того, чтобы заниматься чужими.

И вот она наконец-то отвернулась. На ее щеках запылал яркий румянец. Марвик едва расслышал ее ответ:

– Это действительно будет счастливым концом.

Он отшатнулся. А потом заставил себя засмеяться, хоть смех и обжигал ему горло.

– Теперь-то я знаю, что ты – дурочка, – сказал Марвик. – Доброй вам ночи, миссис Джонсон.

Это его библиотека. Но Оливия осталась в ней, когда герцог захлопнул за собой дверь, в последний раз взглянув на одинокую и прямую фигуру, стоявшую возле книжного шкафа.

Час перед рассветом всегда самый тихий. Проскользнув в свою маленькую комнатку, Оливия легла в постель, убеждая себя, что сможет заснуть.

Вместо этого она слушала биение собственного сердца. Она никак не могла понять, как ему удается биться так спокойно и ровно, будто ничего не произошло за ночь, будто она не изменилась. Как будто случившееся могло забыться, не оказав на нее никакого воздействия.

Оливия знала, что в произошедшем в библиотеке не было ничего необычного или похвального. Хозяин, соблазняющий служанку – история старая, давно превратившаяся в клише. Таким же было и ее следствие: служанка приветствовала внимание господина. Ей казалось, что его прикосновения волшебны. И она жаждала новых, молила о них.

Оливия вглядывалась в картины на стенах, но видела их, скорее, внутренним взором, потому что их прятала ночная тьма. На живописной деревенской картине изображена пара, идущая по улице: у жены до горла застегнут воротничок, а муж у нее пухлый и румяный – такой ни у единой женщины не разбудит разгоряченного воображения. В картине содержалось послание: какая огромная пропасть лежит между благопристойностью и желанием.

Благопристойность морального значения для Оливии не имела. В конце концов ее мать сошлась с джентльменом, зная, что он никогда на ней не женится. И это не делало маму плохим человеком. Она вела спокойный и достойный образ жизни, и Оливия не сомневалась, что мать нашла упокоение в объятиях Создателя.

Однако несмотря на то, что Оливия не считала благопристойность добродетелью, это был самый безопасный путь. Все ее планы были сосредоточены на нем. Она – не какая-нибудь глупая девчонка, мечтающая о любви. Ей нужно что-то настоящее, длительное: дом в маленькой деревушке, где люди будут знать ее имя и кивать при встрече. Были вещи, которых ее мать оказалась лишена. Местное дворянство так никогда и не признало ее. Торговцы и почтальон вежливо брали у нее деньги, но никогда не улыбались.

Оливии нужно место, в котором ее будут знать, радушно принимать, улыбаться. Однако ее стремление…

Сунув руку под просторный рукав ночной сорочки, она пробежалась пальцами вверх, к плечу, проверяя себя. Ее снова покрыли мурашки, потому что она воображала, что это рука Марвика гладит ее.

Этой ночью он разбил ее надежды. И был прав, предупредив, что ей это понравится. Понравится? Какое унылое слово для описания того, что он заставил ее чувствовать! И как просто в темноте прикасаться к себе и притворяться, что это его прикосновения, ощущать, как дрожь снова подступает к ее телу…

Интересно, настроена ли она теперь на него, как скрипка бывает настроена на единственного музыканта? Оливия могла в это поверить. Герцог Марвик… Как планета, он создал собственное поле гравитации. Он создавал политиков, сформировал нацию. Почему бы ему не создать заново и ее?

Оливия сжала руку в кулак, вытянула ее вдоль тела и подняла вверх сухой взгляд. На потолке была единственная трещина, которую она в темноте почти не видела, но которую чувствовала. Точно так же она чувствовала трещину в собственном существе.

Чем дольше она тут остается, тем шире и глубже становится эта трещина. Герцог был добр, а потом жесток, слеп, а затем обезоруживающе проницателен, неприятен, а после – совершенно неожиданно – так нежен, что ее сердце могло разбиться. Когда-то он был великим человеком и снова будет таким – в этом Оливия не сомневалась, несмотря на то, что сомневался он. Его ум слишком остер, его нетерпеливость слишком сильна, чтобы он навсегда остался в тюрьме, которую соорудил для себя сам.

Он ошибался. Оливия знала масштабы его ошибки, и это само по себе было поводом для стыда. Герцог успел познать слишком много обмана и больше не заслуживал его. Он никогда не простит ей того, что она его обманула. Но обман – это все, что она должна была дать. Он считал, что представляет опасность для нее? Она должна предать человека, которого уже чудовищно обманули. И она – точно так же, как он, – не сможет простить себя за это.

Но если она уйдет с пустыми руками, что будет? В конце концов Марвик вернется в мир, который ждет его, и снова с готовностью закружится по его орбите. А Оливия? Она же не планета. Она – всего лишь клочок пыли. Мир даже не заметит ее. Ее просто сдует, и она никогда не сможет поселиться в своей деревне. Потому что будет достаточно одного приезда Бертрама, чтобы жители деревушки перестали кивать ей и улыбаться.

Когда Оливия проснулась на следующее утро, у нее возникло такое чувство, что она заболевает. Голова словно была набита ватой, а глаза резало. Она позавтракала в комнате и с радостью осталась бы там до конца дня, трусливо избегая встречи с герцогом. Едва Оливия подумала о его компании, мысль об этом мгновенно стала невыносимой.

Она решила проверить, как горничные делают ежедневную уборку в общих комнатах. В официальной гостиной Оливия увидела Мьюриел, выбивающую портьеры, и Полли, которая взяла в руки вазу, чтобы смахнуть с нее пыль.

– Осторожнее! – крикнула Оливия, бросаясь вперед, чтобы спасти вазу от неуклюжих рук горничной. – Я сама вытру. Дай мне тряпку, а сама займись другими делами.

Оливия сделала вид, что не заметила таинственных взглядов, которыми обменялись горничные. Хорошо найти себе дело, заняться чем-то, чтобы погрузиться в размышления. Ваза была покрыта бирюзовой глазурью с изображениями порхающих птиц, отделенных друг от друга серебряной проволокой. Ваза, без сомнения, бесценная. Возможно, никто долгие месяцы не восхищался ею.

Она провела тряпкой вокруг горлышка вазы. Оливия никогда не жаждала обладать сокровищами, но тут ей пришло в голову, что в обладании бесценными вещами есть что-то особенное. Если вы оставите сокровища, люди всегда заметят, что вы уехали. Их будет интересовать, где вы – потому что они просто не поймут, как это вас угораздило бросить столь многое.

Кто-то закричал. Повернувшись, Оливия увидела птицу, которая трепыхалась на диване – должно быть, она влетела, когда Мьюриел открывала окно, чтобы помыть его.

Полли шагнула вперед, держа швабру, как метательное копье. Птица взлетела вверх, но, столкнувшись с потолком, неуверенно затрепетала у стены.

Мьюриел снова закричала.

– Лови ее! Лови!

– Я пытаюсь! – огрызнулась Полли.