Но со временем ему стало казаться, что она простила его. Аластер счел, что все в порядке.

Теперь-то ясно, что она его не прощала.

Подойдя к окну, он рывком распахнул портьеры. Что однажды сказала ему его экономка? Если атмосфера мрачная, то и настроение станет таким же. Совершенно верно. Но в эту ночь, когда низкая луна золотила своим светом крыши домов Мейфэра, Аластер чувствовал себя умиротворенным.

Он вспомнил похожую луну. Весенняя ночь в соборе Святого Петра, где он выпивал за свою маленькую победу в палате общин, набрав на четырнадцать голосов больше. Его отец тогда еще был жив. Аластер был рядовым членом парламента, и все будущее еще было впереди. Пружинистыми шагами он преодолел покосившуюся лестницу, ведущую на высоко расположенную галерею, – так высоко, что воздух там был холоднее, а ветер пронизывал насквозь. У его ног распростерся Лондон – древняя река, ухоженные площади, темные пасти парков, далекие трущобы с разбросанными по ним кострами.

Аластер никогда не любил высоту, но в ту ночь голова у него не кружилась. Город казался его личной приметой, его святой обязанностью. Он будет служить этому месту и защищать его. Всю свою жизнь он посвятит тому, чтоб сделать его лучше. Вот его призвание.

Аластеру хотелось вернуть это. Вернуть все! Свою молодость, свои горячие убеждения. Тогда он еще не совершил всех своих ошибок. Где-то в городе в ту ночь спал его брат – тогда еще незнакомец. Можно ли все это переделать, исправить? В один из их последних разговоров Майкл обвинил его в том, что он сдался, позволив Маргарет выиграть. Но в голосе брата не было гнева. Казалось, он просто… удивлен.

Правда, полагал Аластер, в том, что он никогда не был слабым. Даже в самых ранних воспоминаниях его роль сводилась к защите. «Ты – наследник рода». Ему повторяли это снова и снова. «Защищай свою семью, прославляй свое имя!» Даже в юные годы он относился к своим обязанностям очень серьезно. Слишком серьезно – возможно, потому что сам был еще ребенком. Страдания других людей вызывали у него сильнейшее беспокойство, ощущение того, что он не справился со своими обязанностями и не смог защитить их.

Птенцы, выпавшие из гнезда… Кошки, забравшиеся на деревья и не смевшие спуститься… Деревенский дурачок в Хасборотауне, где зимовала его семья… Местные дети любили бросать в него камнями. В восемь лет Аластер набросился на них, в результате чего получил синяк под глазом и выбитый зуб, прежде чем няня и кучер вмешались в драку.

Дома его привычка кого-то защищать была еще сильнее. Кем он был Майклу? Не просто братом. В таком случае все было бы проще. Быть может, если бы они были только братьями, Майкл смог бы найти в своем сердце что-то такое, что помогло бы ему прошлой весной простить безумие Аластера. Братья всегда ссорятся, но потом прощают друг друга. Так должно быть.

Но Майкл никогда не относился к нему так, как относятся к братьям. Да и как иначе? В самом раннем воспоминании Аластера Майкл спрятал голову у него под рукой, и его рубашка промокла от слез Майкла. Брат никогда не искал утешения у матери – даже когда говорил о ней так, словно она была святой. Она была слишком занята борьбой с отцом, чтобы заботиться о сыновьях.

Неудивительно, что Майкл не желал прощать Аластера. Одно дело – когда тебя подводит брат. И совсем другое – когда это делает человек, которого ты считаешь героем. Это действительно очень горько и досадно.

Почти так же горько, как подвести самого себя.

Аластер понимал, что не сможет сегодня уснуть. Вид из окна больше не успокаивал его. Он вышел из комнаты, быстро спустился вниз и миновал похрапывающего ночного швейцара на пути к библиотеке, где наделся найти утешение.

В комнате горела единственная лампа. Ее слабый свет освещал – Аластера охватило предчувствие, ощущение неизбежного – экономку, которая свернулась калачиком на диване, прикрыв ноги халатом.

Несколько мгновений он стоял, не шевелясь, охваченный противоречивыми чувствами. Экономка не должна пользоваться хозяйской библиотекой. Она не должна ходить по дому босая в ночной рубашке. Не должна быть такой молодой, непорочной, такой сильной, несмотря на свою хрупкость, такой спокойной, несмотря на то, что она едва одета.

Конечно, он сам спровоцировал такую смелость. Черт, да он на нее надеялся! Если бы он только мог, прикоснувшись к ней, похитить ее самостоятельность, ее яростную настойчивость, он бы тут же это сделал. Герцог никогда не чувствовал себя большим ослом, чем в те мгновения, когда смотрел на себя ее глазами – глазами женщины, которая в нежном возрасте семнадцати лет осталась один на один с целым миром и справилась!

Так неужели он менее смел, чем будущая горничная?

– Добрый вечер, – сказал Аластер.

Сильно вздрогнув, Оливия захлопнула книгу и торопливо натянула халат на пальцы ног.

– Боже… – пробормотала она. – Я не думала…

Когда она поднялась… – то ли свет был слишком ярок, то ли ее халат слишком тонок, то ли его воображение разыгралось настолько, что он смог разглядеть очертания ее тела, – герцог увидел и тонкую талию, и изгиб пышных бедер, которые аккуратно сужались к коленям и округлым лодыжкам.

Герцог восхищался не только ее отвагой.

Оливия сделала шаг к нему – точнее, к двери. Она намеревалась уйти. Она видела, как жадно поглощает ее взгляд Марвика, и понимала, что его интересует.

Он должен отпустить ее. Однако все это начала она, как ни крути. До тех пор, пока она не распахнула портьеры в его покоях и не нарушила его уединение, он был рад оставаться проигравшим. Разве он осуждал ее за это? И был ли его гнев результатом признательности? Он никогда не хотел быть перед кем-то в долгу.

– Что вы здесь делаете? – спросил Марвик.

Она остановилась на таком расстоянии от него, что он не смог бы до нее дотянуться. Очень разумно! Она называла себя высокой, словно все дело было только в росте, а не во всем ее богатстве. Так много дюймов ее тела, так много ее кожи – белой, гладкой. Он слишком быстро узнал Маргарет и при этом совсем не узнал ее. Он не совершит больше этой ошибки. В следующий раз он не встанет с кровати, пока не подчинит себе лежащую там женщину. Он научится этому фокусу, независимо от того, сколько времени на это понадобится.

– Я не могла уснуть, – ответила Оливия. Ее голос звучал как-то странно и был непривычно низок.

Герцог потянулся к свету. Долгие месяцы он испытывал недостаток в ясном осмыслении собственных мотивов. Но ясность постепенно возвращалась к нему, и если сейчас он хочет оставить свет приглушенным, то лишь для того, чтобы полускрыть происходящее и то, что он намеревается сделать.

Тусклый поднимающийся огонек осветил слезы на ее лице.

Герцог растерялся, у него было такое чувство, будто комната поплыла вокруг него. Плачет? Почему?

– С вами все в порядке?

Оливия прикрыла лицо запястьем – скрытный и смущенный жест.

– Да. Конечно. Прошу прощения, мне не следовало приходить сюда. – Она посмотрела ему за спину. Судя по тому, как экономка перенесла вес с одной ноги на другую, понял герцог, она прикидывала, как бы ей рвануться к двери.

Он должен отпустить ее. Ему не нравилось видеть ее огорченной. Это как-то не вязалось с тем, что герцогу было известно о ней. Впрочем, ее переживания не должны его волновать. Он отпустит ее.

– Сядьте, – вместо этого сказал Марвик.

Оливия с явным нежеланием повиновалась, отдав предпочтение креслу, стоящему возле двери. Герцог взял книгу, которую она оставила на диване.

– «Рассказы полуночного путешественника», – прочел он название книги на корешке.

Оливия поморщилась.

– Сущая чепуха, – промолвила она. – Это… – Похоже, только в тот миг она вспомнила, в чьей библиотеке находится, и покраснела.

– Хотите почитать другую? – Он обвел взглядом шкаф. Святой Августин показался ему слишком тяжелым, однако внезапно молитва показалась ему интересной: «Дай мне целомудрие, Господи, но не сейчас». – Может, Остин? Леди обычно интересуются ее книгами.

Оливия задумалась.

– О! Я не заметила здесь ее книг, – промолвила она. – Да, пожалуйста.

Герцог вытащил с полки две книги и протянул их Оливии – на выбор. Она взяла «Гордость и предубеждение», а затем стала смотреть на обложку с таким замешательством, словно не знала, что с ней делать.

Он отнес вторую книгу на диван и демонстративно открыл ее.

– Читайте, миссис Джонсон! – сказал герцог.

«Никто из тех, кто знал Кэтрин Морган в детстве, и предположить бы не смог, что она станет героиней романа. Общественное положение и характеры ее родителей, ее собственные качества и наклонности – все это в равной степени было против нее…»

Наконец Марвик услышал шелест перелистываемой страницы. Заскрипела кожа – это экономка уютнее устраивалась в кресле.

Герцог откинулся на подушки. Забытая для него роскошь – делить с кем-то молчание. Прислушавшись, он мог услышать ее ровное дыхание. Какой-то шорох, шелест ее ночного платья, когда она снова зашевелилась.

– Вы действительно собираетесь читать «Нортенгерское аббатство»?

Подняв голову, он увидел что Оливия изумленно таращит на него глаза.

Она порозовела.

– Нет, что вы, конечно, нет. – Потом Оливия захлопнула книгу и встала. Подол ее халата на мгновение приподнялся, открывая взору лодыжки, но и этого мига было довольно, чтобы их вид запечатлелся в его памяти. Без чулок они смотрелись еще лучше: тонкие, белоснежные.

– Если я могу взять это…

– О, вы можете читать тут! – воскликнул герцог. – Если только вы не опасаетесь непристойных сцен.

Оливия прикусила губу. Оценила расстояние между креслом и дверью.

– Мне следует их бояться?

Он улыбнулся. Справедливый вопрос, но ее смелость никогда его не удивляла.

– Только не сегодня. – Не после того, как она плакала.

Оливия задумчиво села. От внимания Марвика не ускользнуло, как она быстро, явно стараясь сделать это незаметно, расправила подол халата, чтобы не было видно ни намека на лодыжку. Какая жалость! Уж если человеку суждено иметь экономку, то пусть она будет безрассудна со своим подолом!