Жаклин Брискин - Обитель любви

Он не испытывал страха.

Обычная боязнь, предшествовавшая раньше каждому трюку, казалась ему теперь бесполезной глупой штукой, которую он непонятно почему держал при себе, хотя сто раз мог бы выбросить. Страх пропал в нем в ту дождливую ночь, когда он попытался нащупать путь к свободе, отыскать потайную дверь в узком коридоре жизни.

По всему полю в разных местах были расставлены кинокамеры. Проходя мимо одной из них, Кингдон обратил внимание, что сверху она накрыта маленьким одеяльцем. «Словно лошадь попоной», — с улыбкой подумал он. Оператор топтался на месте и дул себе на ладони. Его дыхание мгновенно превращалось в белый пар.

— Удачи тебе, Кингдон, — пожелал он.

— Ты все настроил в своей камере? — отозвался Кингдон. — Смотри, дубль будет только один!

Смех оператора остался у Кингдона за спиной. Он обогнул дуговой прожектор, который походил на невиданного осьминога с огромным слепым глазом на макушке и щупальцами в виде толстых кабелей. Почти вся съемочная группа столпилась у стоявшего в тормозных колодках самолета. Римини, надевший по такому случаю пальто, нетерпеливо расхаживал взад-вперед. Увидев Кингдона, он устремился к нему, на ходу протягивая свою мясистую и холодную руку. Они обменялись рукопожатиями.

— А я изменил свое отношение к этому ночному полету, — сказал Римини, давая понять Кингдону, что тот может отбросить все свои вчерашние сомнения.

— Значит, я победил, — ответил Кингдон.

— Слава Богу, что ты уходишь из кино. А то скоро к моей язве добавится привычка нервно кусать ногти, а это будет уже слишком.

— Мой уход позволит тебе расслабиться и разжиреть.

Римини помолчал и сказал:

— Сажай свою «ласточку» помягче, Кингдон.

— Немного импровизации, если ты не против.

— Как раз то, что нужно!

Подошел Текс. Он сказал, как всегда, лаконично:

— До встречи!

— До встречи! — ответил Кингдон, пожав ему руку.

Дружба также многое для него значила, поэтому это рукопожатие отозвалось в нем душевной болью. Впрочем, Текс и сам был летчиком, так что Кингдону по крайней мере не нужно было отводить глаз. Оба знали поговорку: «Летай, пока летается. А судьба тебя сама найдет».

Кингдон надел шлем и очки. Кто-то передал ему меховые перчатки. Он обошел вокруг «ньюпора». Самолет был только что из ремонта. На нем стоял мотор Кертиса в девяносто лошадиных сил. Кингдон поставил правую ногу на крыло и ухватился за распорку, чтобы подтянуться вверх. Он неловко перекинул больную ногу в узкую кабину, взялся обеими руками за ее открытые края и медленно опустился на сиденье, попав в царство знакомых запахов: нитролака, бензина и касторового масла. Он пристегнулся и устроился поудобнее. Нажал на левую педаль, затем на правую, посмотрел через плечо назад, чтобы проследить, как поворачивается на хвосте руль направления. «Странно, — подумал он, — никогда не делал этого ночью». Он отжал ручку, потом взял ее на себя, отклонил влево и вправо. Ручка двигалась легко. Руль высоты и элероны были в порядке. Тросы соединения удовлетворенно поскрипывали.

— Готов! — крикнул он.

Текс подошел к пропеллеру и положил руки на верхнюю деревянную лопасть. Кингдон открыл топливный кран, Текс провернул винт на два оборота. Бензин начал поступать в цилиндры.

Текс крикнул:

— Контакт!

Повернув ключ зажигания, Кингдон отозвался:

— Есть контакт!

Текс всем телом рванул лопасть винта. «Ньюпор» ожил, зачихал, задрожал, выпустил белый выхлоп. Фары автомобилей вспыхнули, осветив полосу взлета, заросшую корявыми желтыми сорняками. Мотор, все повышая обороты, наконец завыл в полную силу. Механики отпустили подкрылки и разбежались, а Текс, Римини и остальные повернулись спиной к разгонявшемуся самолету, чтобы им в лицо не летели грязь и гравий. Самолет, подскакивая на кочках, побежал по взлетной полосе. Кингдон подал ручку чуть вперед и держал до тех пор, пока хвост не приподнялся. Тогда он взял ручку на себя, и самолет стал набирать высоту.

После взлета пришло ощущение свободы. Он взбирался все выше в бескрайнее ночное небо, держа курс на мигающие огоньки, которые были Лос-Анджелесом. Под левым крылом показалось маленькое яркое пятно — Голливуд. Ночью он еще острее чувствовал, что соприкасается с чудом, рождающимся в небе. Он висел в небесной паутине между звезд, крылатый человек, который взлетел и теперь размышлял над тем, что принадлежало и небу, и земле. Он спрашивал себя: «Что преследует меня? От чего я бегу? От Господа? Верю ли я в Бога? Или я смотрю на отражение своей истерзанной, изменчивой души и обожествляю ее? Это кредо атеиста. Но почему же, будучи не в силах решить, верую ли я, я твердо уверен в существовании греха и Зла?

Мать прижимала мою руку к раскаленной печке... Сколько мне было тогда? Лет пять? Шесть?.. А когда я захныкал, мать сказала, что, если я буду продолжать греховодничать, меня ждет вечный огонь. Как это выглядело со стороны? Малограмотная женщина, употребляющая такие выражения, как «греховодничать» и «вечный огонь», приводит в ужас мальчишку... Я молился, когда несся к земле на горящем самолете в небе над Фэр-ан-Тарденуа, значит, видимо, вера живет во мне. Как странно, думать об огне в такую холодищу!»

Он поднимался все выше, воздух становился все холоднее и уже жег легкие, проникал в его меховые ботинки и перчатки.

«Отсюда не видно бывших владений Гарсия, земли, на которой разгорелась вражда между отцом и дядей. На этой земле они любили, сгорали от желаний, едва не разорвали пополам очень стройную и очень гордую женщину.

Тесса... Тесса твердо убеждена в том, что она дочь Хендрика Ван Влита Младшего. «Он мой настоящий отец», — настаивает она. Откуда же во мне эта тупая уверенность в том, что Тесса моя родная сестра? Может, корни ее в том, что я постоянно ощущаю мою никчемность и вечную греховность? Что ж, может быть, сегодня вечером мне удастся ответить на этот вопрос».

Он заложил вираж и повернул назад к «Зефир-Филд». Прожекторы уже зажглись, золотистые лучи света прорезали тьму. Он взял ручку на себя и пролетел над ними. Кингдон выключил двигатель и планировал в полной тишине. У него появилось ощущение, что он запутался в благословенном плаще самого Господа. Кингдон перекрестился. «Дрянной из меня атеист», — подумал он. Зубами он стянул с руки перчатку, потом вторую. Выполняя трюк, он должен чувствовать свои руки. Он собирался проделать фантастический, доселе не виданный трюк. Кингдон любому делу отдавался полностью и никогда не сомневался в необходимости такого отношения. Каждый смельчак испытывает потребность проверить собственное мужество на поле брани, которое зовется жизнью, и Кингдон в этом смысле не был исключением из правила. Он прищурился, глядя прямо перед собой сквозь очки. В голове он тщательно продумывал в последний раз каждую деталь трюка.

Наконец Кингдон решительно включил мотор.

Подав ручку вперед, он вошел в пике. Ветер бил ему в лицо. Он снова подумал о Тессе. Сегодня утром дядя рассказал о дереве паловерде, которое растет в засушливых местах и поглощает солнечный свет своей ярко-зеленой корой, выпуская редкие листья... Это был довольно прозрачный намек на его, Кингдона, любовь к Тессе. Пролетев сквозь луч света первого прожектора, он вдруг понял, что именно хотела ему сказать Тесса и почему она робко отложила свою новость до вечера. Следующий прожектор ослепил его, ветер пробился под стекла очков, и на глазах у него выступили слезы. «Точно! — подумал он. — Ребенок. — Эта мысль должна была вызвать у него отвращение, как в первый раз, но этого не произошло. Напротив, его грудь распирала огромная радость. — Ребенок! Ребенок!..»

Свет надвигался, ослеплял и исчезал у него за спиной. Кингдон увидел четвертый прожектор. Над ним, по плану, он должен был начать выход из пике. Его руки крепко обхватили ручку и потянули ее на себя.

Ручка не поддавалась. Она не слушалась его рук! Ее заклинило! Изо всех сил он дергал ручку на себя. Хрупкий самолет властно притягивала к себе огромная земля.

И в этот миг Кингдон понял, что наконец-то, коснувшись деревянной панели, он обнаружил дверь. Он летел навстречу свободе, но теперь он не желал ее. Ему хотелось жить на земле вместе с людьми, думать о будущем, смотреть на Тессу, которая носит их ребенка.

«Тесса... В то утро после аварии она поняла, что я никогда не хотел покончить с собой. Она всегда понимала меня лучше, чем я сам. — Кингдон изо всех сил уперся ногами и потянул на себя ручку. Он отчаянно пытался выйти из пике. — Любимая, любимая, любимая, помоги мне!..

Я ее никогда больше не увижу!»

Ветер трепал несшийся вниз «ньюпор», который входил в штопор. Ветер, настоящий ураган, бил Кингдону в лицо. Впечатавшиеся в плоть очки вот-вот грозили сломать хрупкую переносицу. Кингдон вспотел от напряжения, продолжая попытки вытянуть заклинившую ручку. Ремни вдавились в живот, который скрутило от невероятной боли, какой он еще никогда в жизни не испытывал.

«Тесса, мне больно!»

Город быстро надвигался на него, со всех сторон окружил кабину, будто проглотил самолет и в последнее мгновение перед столкновением с землей Кингдон успел подумать: «Отче, прими свое смиренное чадо!»

Королей не хоронят так, как хоронили Кингдона.

Спустя месяцы эти похороны смогли посмотреть люди на всех континентах. Об этом пышном погребении был снят 12-минутный фильм, который крутили под аккомпанемент — по заказу «Римини продакшнз» — исполняемого на фортепиано или органе похоронного марша из «Гибели богов» Вагнера.

В день похорон толпы народа выстроились вдоль всех недавно проложенных улиц, ведущих от церкви святой Екатерины, где отслужили заупокойную мессу под звуки реквиема, к кладбищу голливудского Мемориального парка. Римини ни за что не удалось бы организовать такой представительный и роскошный кортеж, если бы Кингдон не был Гарсия и вместе с тем Ван Влитом, летчиком из эскадрильи «Лафайет», скандальной и вызывающей всеобщее восхищение личностью, просто порядочным и смелым человеком.