— А почему в разных странах эта история так похожа?

— Когда-то в древности у всех народов женщины были в большем почете, чем сейчас, а потому дети всегда принадлежали к материнскому роду и могли жить отдельно от отца. Может, в этой истории о поединке сына с отцом как раз и отражено то время, когда женский род был не менее важен, чем мужской.

— Неужели было такое время?

— Конечно. В древних сказаниях германцев, например, есть девы-воительницы, которые не зависят от мужчин и порою сражаются с ними на равных.

— А у нас сейчас не так, — вздохнула Анна. — Даже половчанки свободней русских дев. Все былины о вольных поляницах — это о них, дочерях степей. А мы должны сидеть в теремах или монастырях и не можем шагу ступить по своей воле.

— Что-то ты слишком все омрачаешь. — Евпраксия внимательно посмотрела на девушку. — Отчего такая печаль в глазах? На кого ты обижена?

— Больше всего я обижена на тот обычай, по которому девушки не могут сами собой распоряжаться. Вот сейчас отец по наущению мачехи вознамерился выдать меня замуж, хотя я этого совсем не хочу.

— Почему ты думаешь, что по наущению Завиды? Отец сам хочет устроить твою судьбу. А Завида, я думаю, как раз наоборот желала бы видеть тебя монахиней, чтобы приданое за тобой не отдавать.

— Это за постороннего человека она меня не хотела бы выдать, а за своего будет всячески подговаривать.

— За своего? — Евпраксия даже остановилась от удивления. — Кто же это у Завиды на примете? Почему ты мне раньше не сказала?

— Еще не знаю кто, но чувствую: Завида с Бериславой уже что-то замыслили. Никогда они со мной не примирятся — слишком многое мне о них известно. И подозрительно также то, что мачеха в последнее время называет меня девушкой на выданье, одной из лучших киевских невест. С чего бы это?

— Да, это странно слышать от Завиды. Но вообще-то она права. — Евпраксия улыбнулась. — Ты действительно одна из самых видных невест в Киеве. Есть богаче тебя, знатней, но нет красивей и разумней, уж в этом я уверена.

Анна прижала ладони к церковной ограде, посмотрела вверх и сказала тихо, словно про себя:

— Бог свидетель: я могу быть невестой только одного мужчины на свете. Кроме Дмитрия, мне никого не надо.

— Так я и знала, — прошептала Евпраксия. — Пойдем, попросим Бога, чтобы он соединил тебя с твоим суженым.

Хор Десятинной церкви славился в Киеве. Его руководитель — доместик Стефан был и сам мастером знаменного пения и умел подбирать певцов для осмогласия[49]. Слушая божественные звуки, Анна уносилась куда-то ввысь, к блаженным пределам, где расцветало счастье, невозможное на земле. Душа ее была переполнена, в глазах блестели слезы восторга.

И вдруг тихий стон и слабое пожатие руки вернули ее к действительности. Она оглянулась и, холодея от испуга, увидела бледное лицо и посиневшие губы Евпраксии. Анна подхватила свою наставницу под руку и стала медленно выводить ее из церкви.

На прохладном воздухе Евпраксии стало немного лучше, и она, с трудом переводя дыхание, смогла проговорить:

— Сердце… Надо бы мне полежать и выпить настой мяты.

— Сейчас, матушка… Монастырь наш недалеко. По короткой дороге меньше поприща[50] будет. А если тебе очень плохо, так давай здесь посидим или зайдем в теремный двор.

— Ничего, я дойду до монастыря. Вот так, потихоньку…

Матушка Фекла, увидев помертвевшее лицо Евпраксии, тут же распорядилась послать за врачом — учеником самого Агапита, и велела поместить больную в лучшей монастырской комнате. Прибежала кем-то оповещенная Надежда, и вдвоем с Анной они переодели и уложили свою наставницу.

Когда пришел врач, Надежда, отозвав Анну в сторону, тихо ей прошептала:

— Не иначе как ведьмы наслали порчу на матушку Евпраксию. От них надо держаться подальше.

— Может быть… — вздохнула Анна. — Но я-то куда денусь? Ведь в одном доме с ними живу.

— Уйти тебе надо, любой ценой уйти, — заявила Надежда. — Живи в монастыре, если не хочешь замуж.

— Я и так все время в монастыре пропадаю. Отец уже недоволен, да и матушка Фекла вроде бы начинает коситься. Не знаю, что и думать… Но чувствую: Завиде зачем-то надо вернуть меня в дом.

Словно в подтверждение этих слов через какое-то время в монастырь явилась Хвороща и вкрадчивым голосом сообщила боярышне, что ее зовут домой.

Анна переглянулась с Надеждой, потом перевела взгляд на Евпраксию Всеволодовну, которая после лекарства погрузилась в сонное забытье. Чтобы не тревожить больную, девушки вместе с Хворощей вышли в сени и там продолжили разговор.

— Тебя твоя хозяйка прислала? — спросила Анна. — Зачем я ей понадобилась? Передай, что здесь я нужнее: государыня Евпраксия заболела, надо за ней ухаживать.

— А что ты скажешь, боярышня, когда узнаешь, что и твой отец заболел? — холопка Завиды хитро прищурилась. — Ведь боярин Тимофей тебе родней, чем эта государыня.

Плохо скрытая дерзость Хворощи раздражала Анну, и она спросила сквозь зубы:

— Отчего же батюшка заболел? Не от Завидиных ли напитков?

— У моей госпожи все напитки целебные, — заявила преданная холопка. — А твой батюшка на голову жалуется: болит, дескать, и кружится, а перед глазами круги плывут. Боярыня его уложила, хлопочет над ним, как над малым дитем.

— Да, уж она хлопочет… — пробормотала Анна.

Сообщение холопки не на шутку ее встревожило. Оставив Евпраксию Всеволодовну на попечении Надежды, боярышня отправилась домой.

Тимофей уже встал с постели и, хотя жаловался на недомогание, был в здравом уме и даже не выглядел расслабленным. Напротив, какое-то напряжение угадывалось в его лихорадочных глазах, покрасневшем лице и порывистых жестах.

Когда Анна осталась с отцом наедине, он упрекнул ее:

— Совсем ты меня забыла. Монастырь тебе дороже родного дома.

— Но ты ведь знаешь, отец, в чем причина. Не могу я с Завидой в одном доме жить.

— Вижу, что мне вас примирить не удастся… А сил и здоровья у меня становится все меньше. Вот почему хотел бы видеть тебя под чьей-то защитой. Ведь если умру — ты останешься одна.

— Отец, ты уже говорил об этом не раз. Но подожди немного, подожди. Я еще не приняла решение.

В этот момент дверь распахнулась и на пороге появилась Завида. Быстрым и цепким взглядом окинув падчерицу, она обратилась к Тимофею:

— Видишь, как мало твоя дочь почитает родной дом и родного отца. Пусть я ей не мила; что ж, такая моя доля. Мачеха, как бы ни старалась, никогда не заменит родную мать. Но тебя-то она должна пожалеть? Но Иванко ей ведь кровный братец? Так нет же: за чужой женщиной ходит, а не за родным отцом. А простая горшечница ей милей родного брата.

Чувствуя, как холод пробегает по телу от пронизывающего взгляда мачехи, Анна резко ответила:

— Иванка ты и твои холопы совсем испортили своим воспитанием. А батюшка потому болеет, что ты у него силы забираешь.

— Я?.. — глаза Завиды расширились. — Да что же ты такое говоришь?! Как я могу забирать у него силы?

— А как навьи забирают у живых людей! — выпалила Анна и обняла отца, словно заслоняя его от невидимого зла.

Завида стала громко возмущаться, но Тимофей молчал и старался не смотреть в ее колдовские глаза. Тогда, увидев, что на этот раз чары не подействуют, Завида вышла из комнаты, отложив объяснение с мужем до более удобного момента.

Но через несколько минут ее внимание перешло на другие вопросы. В дом влетела Берислава, а вслед за ней приплелся недовольный Глеб. Анна поневоле услышала пронзительный голос сводной сестры и даже разобрала ее первые слова:

— Глеб совсем замучил меня своими ревнивыми подозрениями! С тем не заговори, тому не улыбнись…

Но предусмотрительная Завида быстро увела дочь и зятя подальше от опочивальни Тимофея.

Анна с откровенной неприязнью посмотрела вслед мачехе.

— А может, зря ты против Завиды так озлоблена? — спросил Тимофей, тяжело вздыхая. — Может, напрасно подозреваешь ее во всех грехах?

— Батюшка, не старайся меня с ней примирить! — резко ответила Анна. — И не смотри на меня с такой надеждой, я ничего не могу обещать. Завида привязала тебя с помощью злых чар, но я-то ее вижу насквозь.

— Иногда мне тоже видится в ней что-то нехорошее, — признался боярин. — Но потом она опять становится такой доброй, ласковой, заботливой. Ну как ей не поверить? Вот ты ее ругаешь, а она о тебе хорошо отзывается. Говорит, что ты лучшая киевская невеста, что тебе нужен достойный жених — богатый, могучий.

— Еще не хватало, чтоб она мне искала женихов! — возмутилась Анна. — Забыл разве, что это именно по ее наущению меня ославили на весь Киев как сумасшедшую уродину?

— Завида уверяет, что она в этом деле ни при чем, — сказал боярин неуверенно. — Злых языков повсюду хватает… Но теперь Завида так тебя расхваливает, что и за пределы Киева слава пошла. Говорят, какой-то богатый родственник издалека собирается к ней приехать, чтобы только на тебя посмотреть. Да и боярин Кашкич опять о тебе спрашивал, все не хочет из Киева уезжать…

— Погоди, отец… — Анна ощутила холодок неприятного подозрения. — О каком родственнике Завиды идет речь? Зачем он здесь нужен?

— Да я вовсе и не собираюсь привечать его в нашем доме. Пусть останавливается у Бериславы или в гостином дворе. Какое мне дело до него? Но ведь запретить приехать не могу.

— А как зовут этого незваного родственника?

— Кажется… Биндюк Укрухович.

Анна невольно вздрогнула и отвернулась, чтобы скрыть от отца свой испуг. Мгновенно в ее памяти возник и окровавленный идол в чащобах возле Выри, и страшный рассказ язычников о Биндюке Укруховиче, что превратился в волка и убежал в северные леса. Не было сомнений, что родственник Завиды и таинственный оборотень из сказок ее темных земляков — одно и то же лицо.