Под рождественской елкой лежали игрушки, которые Шукальскому удалось получить у своего друга плотника. Такие игрушки иначе достать было невозможно, они стоили очень дорого и позволили семье Шукальских соблюсти рождественский ритуал так, будто в это утро больше не существовало никаких забот. Под елкой стояли маленькие деревянные санки, конь-качалка с длинной плетеной гривой, голубыми эмалевыми глазами и полк игрушечных солдатиков, которые Ян сумел раздобыть в разных местах и перекрасить. Круглая попка Александра взгромоздилась на крашеное седло, и малыш, забыв обо всем, начал скакать.

Пока Александр скакал на лошадке, его визг заполнял весь дом, а старший Шукальский продолжал стоять на последней ступеньке лестницы. Он почувствовал, как мрачнеет его лицо. Слова Пиотра Вайды, сказанные несколько часов назад, отозвались в его сознании: «Детей нацисты уничтожают сразу, потому что они не представляют для них никакой пользы».

К тому времени, когда Катарина, тоже в халате, вышла из спальни, Ян уже сидел на полу рядом с сыном и пытался удержать маленькую Дьяпу, которая так и норовила забраться под коня-качалку. Он слышал, как Катарина ходит по комнате, зажигает свечи перед картиной Мадонны, находившейся в особой нише, разгребает поленья, чтобы оживить огонь. Наконец она подошла к двум мужчинам у рождественской елки. Эта спокойная женщина протянула мужу огрубевшую от домашней работы руку с подарком, завернутым в цветную бумагу. Взяв подарок, он поцеловал жену и подарил ей брошку с камеей, которую носила его бабушка. Слушая звонкий смех Александра, тявканье и рычание маленькой Дьяпы, Ян Шукальский пожалел, что он не властен сделать это мгновение вечным.

Такой власти у него не было. Безмятежный час быстро закончился, завтрак съели, и пришлось вернуться к действительности. Одевшись потеплее и пообещав не задерживаться слишком долго в больнице, он покинул мирный очаг и вышел на пронизывающе холодную улицу.

В больнице его ждал неприятный сюрприз. Старшая медсестра, женщина с расплывшейся талией в чистом белом халате встретила его посреди коридора, на ее лице застыло серьезное выражение, в руках она держала набитую бумагами папку с зажимом.

– Я насчет цыгана, доктор Шукальский. Он ночью умер.

– Что? Но когда я уходил, его состояние было стабильным! Кто нашел его мертвым?

– Доктор Душиньская. Она пришла рано утром.

– И что она сказала?

– Что он умер либо от воспаления легких, либо от внутричерепного кровоизлияния. Доктор, в любом случае, он умер, не приходя в сознание. Я это точно знаю от сестры, которая дежурила ночью. Она говорит, что всю ночь находилась в палате и не слышала от него ни звука.

Шукальский задумчиво потирал подбородок. Он не удивился собственной досаде, поскольку очень рассчитывал получить от цыгана дополнительную информацию о подробностях массового расстрела.

– Доктор, его тело находится в морге. Вы будете делать аутопсию?

Шукальский задумался, затем сказал:

– По всей вероятности, доктор Душиньская права, причина смерти либо в воспалении легких, либо в кровоизлиянии. Либо… – он чуть покачал головой. – Может быть, этот бедняга просто не захотел проснуться после того, что он пережил. Вызовите гробовщика, пусть он подготовит все к похоронам. Не думаю, что кто-то придет забрать его тело.

Старшая медсестра холодно кивнула и, передав папку доктору, повернулась на каблуках. Он немного задержался, чтобы просмотреть небольшую стопку бумаг, затем пошел дальше к первой палате. На полпути его остановил Дитер Шмидт. Нечасто можно было встретить начальника гестапо в больнице, эту территорию Шмидт обычно оставлял своим подчиненным. Увидев коренастого человека в черном, который широко расставил ноги, преграждая ему путь, доктор не на шутку испугался.

– Guten Morgen, Herr Doktor,[13] – поздоровался Шмидт, выпалив последнее слово издевательским тоном.

– Доброе утро. – Шукальский взглянул на трех человек, вставших позади Шмидта. Это были охранники гестапо с автоматами «Эрма», лица у них были словно вылиты из грубого металла. – Чем могу служить, герр гауптман?

– Гауптштурмфюрер, – поправил его Шмидт сквозь стиснутые зубы.

– Конечно, приношу извинения. Чем могу служить вам, герр гауптштурмфюрер?

Дитер Шмидт приподнял брови, и его лицо расплылось в тщательно отрепетированной улыбке.

– Ну что вы, мой доктор, я лишь в гости пришел. Все же сейчас Рождество, разве не так?

Оба говорили на немецком, Шмидт терпеть не мог славянские языки, считая, что они загрязняют рот. К тому же ему так и не удалось овладеть ни одним языком, кроме родного. Ян Шукальский знал немецкий удивительно хорошо, поскольку изучал медицину по текстам на немецком, так что хитрые намеки в речи гестаповца не остались незамеченными.

– Как поживает ваша семья? – поинтересовался Шмидт. – Ваша красавица жена и этот восхитительный малыш? С ними все в порядке? Они целы и здоровы?

Шукальский чувствовал, как поднялись уголки его губ.

– У них все хорошо, спасибо.

– Хорошо, хорошо. Л в больнице? Все идет нормально? Не случилось ничего такого, с чем вам было бы нелегко справиться, герр доктор?

– Все в порядке, герр гауптштурмфюрер.

Глаза Дитера Шмидта вспыхнули.

– Ничего необычного?

– Нет, герр гауптштурмфюрер.

– Хорошо, хорошо. – Шмидт переступил с ноги на ногу, опустил руки, сложенные за спиной, и показал ивовый стек. Он стукнул им по своей открытой ладони, обхватил стек пальцами и, задумавшись, несколько раз то вытаскивал его из кулака, то вкладывал обратно. Но при этом не сводил глаз с Шукальского.

– Скажите, герр доктор, вы что-нибудь слышали о «Nacht und Nebel»? Конечно, вы слышали, вы же сведущий человек.

Шукальский кивнул, сохраняя мрачное лицо, и почувствовал, как его ноги напряглись. Выражение «ночь и туман» стало хорошо известным клише, подразумевающим ночные аресты людей и их бесследное исчезновение. О таких людях никто больше ничего не слышал. Подобное случилось с его ассистентом два года назад.

– Несколько недель тому назад наш фюрер утвердил официальным декретом это «Nacht und Nebel», теперь, герр доктор, любого на законном основании… гестапо может навестить в любое время и увести в ночь и туман без обычных обременительных судов и слушаний. Подумайте об этом, герр доктор, представьте, что вашу очаровательную маленькую семью будят среди ночи и вытаскивают из теплых постелей. А вас увозят из дома в одной ночной рубашке на машине гестапо. – Он состроил угодливую улыбку. – И о вас больше никогда не услышат.

На лице Шукальского не дрогнул ни один мускул. Почувствовав, что его пальцы крепко сжимают папку, он усилием воли заставил их расслабиться. Он мобилизовал внутренние запасы сил, чтобы избавиться от признаков напряжения. Шмидт не был особенно сообразительным человеком, он также не обладал среднего уровня умом или хитростью. Но он становился актером, когда надо было вселить в кого-нибудь страх. При других обстоятельствах Дитер Шмидт мог бы стать почти трогательным человеком, но здесь он был самым могущественным и поэтому его следовало бояться.

Водя стеком по пальцам, Шмидт сказал:

– Да, кстати, герр доктор, думаю, вас сегодня вызовут на ближайшую ферму. Похоже, там лежит человек с жуткой травмой.

У Шукальского кровь застыла в жилах.

– Его зовут Милевский. Жалкая свинья. Видно, с ним произошел несчастный случай. Да, это страшно. Разве не смешно, что человека может спасти такая простая вещь, как его язык? Но бедный глупый Милевский, польский осел, а он именно такой, держал язык за зубами слишком долго. Но когда он все же заговорил, ну… – Дитер Шмидт вздохнул, и Шукальский услышал, как зашуршала его черная кожаная шинель. – Он потерял один глаз. Этот глаз выскочил прямо из его лба, понимаете, словно маленькая красная луковица, и повис на ниточке. А на его теле остались весьма занятные следы. Особенно в области паха. Бедняга. Все же, думаю, детей у него хватает, они утешат его. Вы, поляки, и в самом деле размножаетесь, как бродячие собаки, разве не так? – Его улыбка сверкнула, словно лезвие холодной стали. – Так вот, герр доктор, – продолжил он, насмешливо произнося слово «доктор», – меня печалит, что ваш род все еще упорствует в преступлениях против рейха. Вы все еще сопротивляетесь, будто у вас остались какие-то надежды. Но разве вы не понимаете, герр доктор, что это напрасно. А мы ведь требуем так мало, так мало. Например, чтобы вы каждое утро представляли мне доклад. – Он покачал головой и издал фыркающий звук. – Такая простая вещь. Каждый должен представлять мне доклад, каждый, кто в Зофии наделен полномочиями. Даже пожарник, которому вообще нечего сказать, даже он следит за тем, чтобы его доклады удовлетворяли меня. Никто не стоит над законом. Необходимо, чтобы мне сообщали о том, что происходит в этом крае, а ваши доклады прежде всего крайне важны, поскольку они исходят из больницы. Раз вы возглавляете больницу, вам больше, чем кому-либо, должно быть известно значение исчерпывающих докладов.

Шукальский тяжело сглотнул и сказал настолько непринужденно, как смог:

– Можете быть уверены, герр гауптштурмфюрер, мне это известно. – Голос врача прозвучал ровно, он владел им. По его красивому лицу нельзя было определить, о чем он думает. – Должен ли я, герр гауптштурмфюрер, сделать из этого визита заключение, что отныне вы лично будете забирать у меня утренние доклады?

На мгновение глаза эсэсовца вспыхнули, и на долю секунды показалось, что его квадратное грубое лицо станет гневным. Но оно быстро разгладилось, Дитер Шмидт овладел своими эмоциями и вел себя не менее хладнокровно, чем его противник.

– Я пришел сюда, чтобы напомнить вам, герр доктор, что тот, кто в докладе утаит хоть какие-то сведения, считается врагом.

Доктор хладнокровно смотрел на маленькие твердые, как сталь, яблоки, служившие Шмидту глазами.

– Я утаил информацию, герр гаупт-штурмфюрер?