Тони же совсем другой, он ловит каждое их слово и слышит даже больше, чем сами гении, – они ведь все думают, как бы поостроумнее ответить собеседнику, и времени выслушивать других у них просто нет.

Первым из гениев пришел Джоэль Крабтри, великий писатель, который каждый день пишет колонки обо всем. Естественно, обо всем том, что случается с его друзьями и знакомыми. Мистеру Крабтри очень хочется, чтобы все думали, что его друзья гениальнее чьих-нибудь еще друзей. Поэтому каждый божий день он упоминает в своей колонке всех своих друзей, и публика, которая настолько интересуется литературой, что эту колонку читает, знает, чем каждый из них занимается. А они, естественно, стараются заниматься чем-нибудь, о чем интересно читать, – то играют в буриме, то ставят шарады на вечеринках, то устраивают в Централ-парке игру в крокет, а там толпу можно собрать по любому поводу.

Потом появился знаменитый театральный критик Гарри Эплбай. Он занимается тем, что отыскивает повсюду девушек, похожих на известную актрису Элеонору Дузе. А это на самом деле нелегко, потому что отыскиваются, естественно, в основном молоденькие девушки, а такие молоденькие девушки, естественно, не владеют техникой так, как великая Дузе. Но если девушка во всех остальных смыслах достаточно хороша, на этот факт мистер Эплбай внимания не обращает. Потому что больше всего на свете этот театральный критик любит прелестных актрис или даже актеров. А если и пьеса прелестная, то он считает, что наконец-то получился великий спектакль. Тони обожает слушать мистера Эплбая и своему кузену в Афины пишет, что он напоминает ему Софокла. Дело в том, что он должен ссылаться на имена, которые его кузен знает, потому что, как Тони говорит, кузен у него довольно невежественный и не знает, что мистер Эплбай в «Алгонкине» считается гением – как и мистер Эплбай не знает, что в Афинах гением считается Софокл.

Следующим пришел Питер Худ, писатель, который все время влюбляется в разных девушек. А когда гений влюбляется в женщину-гения, то, как говорит Тони, начинается «дым коромыслом», потому что не может же он, как простой официант, завести себе роман по-тихому. Нет, он должен во всем сознаться жене, потом они это трактуют с точки зрения психоанализа, потом обсуждают с другими гениями, но ни к какому выводу никогда прийти не могут.

Ну вот, наконец все гении собрались, и разговор, который они вели, был просто восхитителен. Сначала один гений сказал другому: «Что это ты такое потрясающе смешное сказал в прошлый вторник?» Тот рассказал, и все смеялись. Тогда настала уже его очередь спросить: «А ты что в пятницу такое исключительно умное сказал?» Тогда и у первого гения появилась возможность выступить. Ну вот, все так друг другу подыгрывали, и каждый имел шанс поговорить о себе.

Но потом пришел мистер Эрнест Бойд и сел к ним за стол. Я-то была уверена, что этому никто не обрадуется – на вечеринке мистера Нэйтана в Нью-Джерси он исполнил ужасно неприличную песню. Ну разве может такой человек поддержать беседу в «Алгонкине»? Но смеялся он громче всех. Собственно говоря, он смеялся, даже когда никто другой не смеялся, и они в конце концов стали бросать на него мрачные взгляды.

И тут все они начали вспоминать про свою знаменитую поездку в Европу. Они там потрясающе проводили время, потому что, где бы они ни оказывались, они сидели в отеле, играли в литературные игры и делились воспоминаниями об «Алгонкине». А я думала о том, как это замечательно – иметь столько внутренних ресурсов, чтобы не надо было даже ниоткуда снаружи подпитываться.

Потом мистер Бойд спросил: «А кого из собратьев по литературному цеху вы встретили за границей?» Нет, мистер Бойд не знает даже элементарных правил этикета – он задает вопросы, на которые никому не хочется отвечать. Но оказалось, что у одного из них было письмо литератору, которого зовут Джеймс Джойс, но он им не воспользовался, потому что, как он сказал, Джеймс Джойс все равно не знает, кто он такой, да и зачем встречаться с человеком, которому ничего не известно об «Алгонкине», разве что то, что «алгонкинами» называют племя совершенно нецивилизованных индейцев. Но мистер Бойд не отставал. Он спросил: «Как же вы не воспользовались такой уникальной возможностью? Он бы мог рассказать вам что-нибудь!»

А они все ответили мистеру Бойду, что каждый раз, встречаясь с новым человеком, они должны объяснять ему все про свой призрачный мир и тогда только их шутки становятся понятны и смешны, а это все – напрасная трата времени. Я вот действительно не понимаю, почему гении из «Алгонкина» должны лезть из кожи и узнавать что-нибудь про старушку Европу, уж лучше пусть она сама про них узнаёт. Так вот, они вернулись назад, потому что нет на свете места лучше «Алгонкина». Я думаю, это факт весьма примечательный, ведь даже в старинной притче говорится о пророке, которого дома никто не почитал. А с ними все как раз наоборот.

Ну вот, Дороти доела наконец свое куриное рагу и заявила, что интеллектуальных разговоров наслушалась достаточно и пойдет теперь искать своего приятеля, который, когда у него зубы болят, говорит только о себе.

Я даже рада была, что она ушла. Потому что затем я попала в неловкое положение, но потом оказалось, что это увлекательнейшее событие моей жизни. Дело в том, что мистер Бойд посмотрел в мою сторону, поэтому я, естественно, улыбнулась ему. А он обратился ко всему Круглому столу и заявил: «Джентльмены, вы вечно выискиваете то Дузе, то Сафо, то Клеопатру, и я считаю, теперь наступил мой черед. Потому что я увидел молодую даму, являющую собой всех троих одновременно. Вы позволите мне пригласить миссис Генри Споффард к нам за стол?» Они, вообще-то, почти не обращают внимания на то, что говорит мистер Бойд, но тут все-таки сказали: пожалуйста, они не возражают. Он проводил меня к ним за стол, представил меня, почти все мне кивнули, а кто-то даже что-то сказал. И они любезно позволили мне сидеть рядом с ними до конца ланча.

Мистер Худ заметил, с каким благоговением я ловлю каждое их слово, и в конце концов сказал мне, что понял: во мне есть нечто, незаметное с первого взгляда, и он пригласил меня приходить на ланч каждый день. Я нисколько не удивлюсь, если окажусь следующей, кто вместе с мистером Худом займется психоанализом. Когда я рассказала об этом Дороти, она сказала, что это ему пойдет только на пользу, потому что уж я-то знаю, что делать в таких случаях, и он наконец-то получит хоть что-то дельное. Так что я, возможно, войду в круг знаменитых Муз.

Ну вот, а затем мне пришлось вступить в «Лигу Люси Стоун»[4], для того чтобы бороться за право сохранить после брака девичью фамилию. Потому что имя женщины священно, а принимая фамилию мужа, она теряет собственную индивидуальность. Когда женщина истово борется за сохранение девичьей фамилии, она доказывает окружающим свою значимость. Лучше всего настаивать на своей девичьей фамилии, когда оказываешься в отеле вместе с собственным мужем. Потому что если портье узнает, что дама с джентльменом носят разные фамилии и проживают в одном номере, начинаются выяснения, и женщина чувствует свое превосходство над всеми, кто в этот момент находится в вестибюле отеля.

Но Дороти посоветовала мне быть поосторожнее. Она говорит, обычно портье не обращают внимания на дам из «Лиги», поскольку чаще всего они принадлежат к тому типу дам, которых в отели водят только собственные мужья. А вот если мы с Генри заявимся в отель и попросим комнату на мою девичью фамилию, портье на меня посмотрит и отправит Генри в участок за нарушение закона Манна[5].

Но от Дороти я не желаю слушать никаких советов насчет литературы. Поэтому в «Лигу» я вступила. И теперь могу писать свою книгу, не боясь того, что моя индивидуальность будет задавлена фамилией мужа.

Глава 3

Ну вот, когда я наконец занялась литературой, то решила, что не хочу уподобляться писательницам, которые не стремятся улучшить мир, а, наоборот, хотят его разрушить. Я же всегда буду стараться преподать читателям урок, и тогда мир, возможно, станет лучше. Самый важный урок можно извлечь из жизни моей подруги Дороти. Так что об этом я и решила написать. Только жизнь Дороти будет не примером для подражания, а наоборот – предостережением.

Собственно говоря, начать надо с того, что росла Дороти в убогой среде. Убогая среда отлично смотрится в кино – Мэри Пикфорд, например, вытаскивают чуть ли не с помойки, но с нее будто с гуся вода, и в конце концов она все равно выходит замуж за какого-нибудь красавчика-миллионера. Дороти хоть и сменила убогую среду на отель «Ритц», но даже проживание в «Ритце» не заставило ее отказаться от своих идеалов, потому что она только и делает, что безумно влюбляется в джентльменов, которые как без денег родились, так с тех пор их и не заработали.

Когда я сказала Генри, что хочу описать жизнь Дороти, мы с ним даже поругались. Генри, оказывается, считает, что мир будет только лучше, если ему не рассказывать о жизни такой девушки, как Дороти. Вообще-то Генри, как все великие реформаторы, придерживается широких взглядов, которые необходимы для того, чтобы видеть все происходящее с разных сторон. Он ничего не имеет против того, чтобы девушка прошла через испытания, главное – чтобы она в конце раскаялась. Генри говорит, что когда такие девушки не расплачиваются за свои ошибки, люди нравственные не могут получить удовлетворения, поскольку не наблюдают их страданий. Это же настоящая угроза христианским устоям.

В конце концов я уговорила Генри позволить мне написать эту книгу и пообещала, что он ее прочтет, а без его санкции она свет не увидит. Потому что свет она может увидеть только в том случае, если девушки перед тем, как ее прочесть, смогут быть уверены, что вынесут из чтения нечто для себя полезное.

Первое, что Дороти о себе помнит, – это что, когда она была маленькой, ее отец работал в «Тихоокеанской компании ярмарок и уличных празднеств» на побережье Тихого океана. Оказывается, всякий раз, когда «Рыцари Пифии», или литовская община, хотят устроить в каком-нибудь городке благотворительный карнавал, они обращаются в компании, которые как раз только тем и занимаются, что ездят из города в город и устраивают карнавалы. Эти компании не только устанавливают карусели, организуют цирковые выступления и торгуют куклами, нет, на мой взгляд, их основное занятие – обманывать публику. Дороти рассказывает, что после праздника «Рыцари Пифии», или литовская община, оказывались на грани разорения и долгие годы уже не могли себе ничего такого позволить.