Жан Гетрэ - Нищета. Часть вторая

Ее очень полюбил старый погонщик волов, дядюшка Легаэль, уроженец Бретани, как и вдова Легоф. По воскресеньям он учил Луизетту галльским песням, дошедшим от седой древности, и девочка не раз певала ему своим звонким голоском песню узников:

Тереза — краснощекая, белокурая, синеглазая толстушка — восхищалась Луизеттой. Она без малейшей зависти признавала превосходство подруги; но не такова была вдова Легоф, которую обуяла слепая, безрассудная материнская ревность. Тереза не отличалась большими способностями, и ей приходилось много раз повторять какой-нибудь куплет, чтобы запомнить его; так было во всем. Вдове казалось, что маленькая сиротка позволяет себе командовать ее дочерью.

Однажды вечером, когда девочки вместе играли на кухне, ревность с такой силой вспыхнула в сердце бретонки, что она грубо схватила Луизетту за руку и выпроводила ее вон. Девочка уселась на пороге, обняв руками колени. Так она провела часа два, зябко ежась и покашливая: по вечерам в деревне сыро. Наконец сердитая вдова позвала ее ужинать. На этот раз сиротку посадили с работниками, хотя обычно она ела за одним столом с Терезой. Бедная Луизетта, притулившись с краешка, спрашивала себя, что же она сделала дурного и почему ее лишили общества подруги? Она не дотронулась до еды; ее порция осталась на тарелке.

— Маленькая кривляка! — буркнула вдова, проходя мимо.

Луизетта не ответила, а работники были заняты едой. Они шумно хлебали суп, резали хлеб складными ножами, висевшими у каждого на шнурке, продетом в петличку жилета, и передали по кругу кувшин с вином, кислым, словно уксус. Как не проголодаться после целого дня работы в поле?

Когда кончили ужинать, дядюшка Легаэль спросил, положив широкую ладонь на плечо Луизетты:

— Почему тебя посадили с нами?

— Право, не знаю…

— А почему ты не ешь?

— Неохота…

Он приподнял ее личико за подбородок: глаза девочки были полны слез. Растрогавшись, старик попытался ее утешить, но он далеко не отличался красноречием. «Ничего, к завтрему все пройдет!» — подумал он.

Луизетта осталась сидеть на скамье, не решаясь шевельнуться и боясь, что раз ее прогнали из-за стола, то могут прогнать и с матраца, на котором она спала возле кроватки Терезы. Бедняжка не ошиблась…

Собака, взятая в дом после гибели Тото и помогавшая Луизетте пасти стадо, подошла и лизнула ей руку. Тронутая этим знаком привязанности, девочка обняла пса, но он почему-то вырвался и убежал с жалобным воем. «Все на меня сердятся, даже животные! — подумала Луизетта. — Наверное, потому, что я все время пою и смеюсь, в то время как отец, Огюст и сестры — так далеко. Но, право же, я не виновата, что мне хочется смеяться и петь! Это не мешает мне помнить о них».

Вошла вдова Легоф. В провинции распространено поверье, что вой собаки сулит беду, и бретонка, весь день ворчавшая на сиротку, сейчас разозлилась еще больше.

— Идем! — сказала она. — Тебя чересчур избаловали, и ты думаешь, будто ты здесь самая главная… Марш!

И, взяв фонарь, она отвела дрожавшую от страха девочку в овчарню. Собака последовала за ними: она спала там же, охраняя овец. Матрац Луизетты уже перенесли туда; он лежал в углу, на куче соломы, между двумя козами, кормившими своих козлят; там было чуточку почище. «По крайней мере я не буду одна!» — подумала бедняжка, увидев коз. Работницы фермы спали вместе с коровами, а работники — на конюшне, с лошадьми. Поэтому Луизетту не испугало, что придется ночевать с овцами и козами: но сердце у нее щемило от грубости бретонки.

— Раздевайся! — велела та.

С фонарем в руке она подождала, пока Луизетта снимет платьице, со вкусом сшитое Анжелой, которая любила наряжать младших сестер (они еще не все износили). Хотя платье с короткими рукавчиками и квадратным вырезом было из дешевой материи, оно шло Луизетте. Вдова Легоф приказала ей снять и пеструю ситцевую косынку, завязанную крест-накрест на груди.

— Спокойной ночи! — робко прошептала Луизетта, сидя на своем ложе. Бретонка не ответила и вышла, унося фонарь.

Несмотря на соседство коз, девочку охватил страх. В овчарне царил такой мрак, что нельзя было различить даже очертаний животных. Только в слуховом окне виднелся клочок темного ночного неба. Луизетта сжалась в комочек и закуталась с головой, но никак не могла уснуть: ей было страшно. Слушая, как бьют часы в ближайшей деревне, она считала удары, с тоской думая, что до утра еще далеко.

Около двух часов ночи овцы вдруг беспокойно заметались, словно почуяли волка. До Луизетты донеслось их тяжелое дыхание. В испуге она откинула одеяло и подозвала собаку. Та подбежала, но через минуту вырвалась и так жалобно завыла, что девочка горько заплакала. «Счастливая Тереза! Как ей хорошо спится в своей кроватке!» — подумала Луизетта. Она не завидовала подруге, но больше всего на свете ей хотелось быть сейчас в одной комнате с Терезой. Собака продолжала выть, время от времени прерывая вой рычанием; наконец раздались странные звуки, как будто она грызла дерево. Луизетта хотела закричать, но в горле у нее пересохло, язык прилип к гортани.

Вдруг произошло нечто ужасное: собака бросилась на овец и начала гоняться за ними. Те кинулись врассыпную, топча девочку, скорчившуюся под своим одеяльцем. Овцы сердито фыркали, ягнята испускали короткое жалобное блеяние. Бараны и козы, прыгая, всей тяжестью обрушивались на перепуганную до смерти Луизетту: их раздвоенные копытца врезались в ее тело.

Она все же не потеряла присутствия духа и вспомнила о лесенке, по которой можно было подняться на чердак. Матрац лежал как раз под этой лесенкой. Бедняжке понадобилось все мужество отчаяния, чтобы выбраться из скопища овец; она уже поставила ногу на ступеньку, как вдруг кто-то вцепился в подол ее рубашки. Луизетта протянула руку и громко вскрикнула: собака прокусила ее чуть не до кости. Кое-как девочка вскарабкалась по лесенке, которая качалась и трещала под напором животных, метавшихся во все стороны.

Как только Луизетта выбралась наверх, лесенка упала. Почувствовав себя наконец в безопасности, девочка оторвала подол от рубашки, обмотала укушенную ладонь и стала терпеливо ждать утра. А дикая охота внизу продолжалась: взбесившийся пес, как кровожадный волк, преследовал приведенных в ужас овец. Хотя ни они, ни собака не могли добраться до Луизетты, ей чудилось, будто копыта все еще топчут ее тело.

Перед рассветом дверь отворилась: работники делали утренний обход. Они не слышали, что происходило ночью, так как широкий двор отделял овчарню от других строений. Собака стремглав кинулась к выходу, и при тусклом свете фонаря все увидали, что она натворила. Сущая бойня! Несколько овец было загрызено насмерть; остальные обливались кровью.

Луизетту долго не могли найти; наконец догадались заглянуть на чердак. Бедняжка не могла шевельнуться; ее на руках, как мертвую, отнесли в дом. Вдова Легоф пришла в отчаяние, тем более что совесть уже мучила ее за прорвавшуюся материнскую ревность.

Так как рану вовремя не прижгли, положение Луизетты было безнадежно. Но отсутствие врачебной помощи не обескуражило бретонку, верившую в другие средства лечения. Она написала к себе на родину, где полным-полно всяких мадонн и других святынь.

У каждой из них своя специальность: одна спасает потерпевших кораблекрушение, другая помогает от дурного глаза. Те мадонны, что не успели обзавестись достаточной клиентурой, излечивают от всего понемножку: нельзя же, чтобы девочка давала убыток! Прядь волос Луизетты послали в Тур, где находится «турский Христос» (так называется лоскут с тремя черными пятнами, изображающими глаза и рот, вроде того, как дети рисуют луну). Существует поверье, что если дать больному дотронуться до этого «лика Христа» или приложить к «лику» какую-нибудь вещь, взятую у этого больного, то можно исцелить от любой болезни.

После того как позаботились принять сию благочестивую меру предосторожности, никто уже не сомневался, что Луизетта скоро поправится. Она была счастлива: ужасная ночь вернула ей расположение вдовы Легоф. Сиротке позволили, как и прежде, играть с Терезой, учить ее песенкам и рассказывать по картинкам сказки о Мальчике с пальчик и об Ослиной Коже. Ведь всем было ясно, что после того как прибегли к покровительству религии, опасаться нечего. Как радовалась Луизетта! Но месяца через полтора после происшествия в овчарне у нее пропал аппетит, ее стало лихорадить и однажды, играя с подругой, она крикнула:

— Беги, Тереза, не то я искусаю тебя!

У нее начались судороги, и бедняжку пришлось задушить, как это еще делают в провинции с больными водобоязнью.

Вдову Легоф терзали угрызения совести; она взяла Софи из больницы и заботливо ухаживала за нею, но смерть сестренки, конечно, не могла способствовать выздоровлению девочки, чахнувшей день ото дня; она долго не протянула.

Агата Руссеран и ее дочь стремилась к той же цели, что и Златокудрая, дядюшка Гийом и все бывшие с ними заодно, то есть пытались излечить гнойники одряхлевшего социального строя. Наивные женщины пытались подбить новыми подметками сапоги Робера Макэра[77], которые напяливают те, кто обманывает бедняков, суля улучшить их жизнь…

Конечно, старания Агаты и Валери ровно ни к чему не привели; обе они только тешили себя иллюзиями. Не большего добился и дядюшка Гийом, да и мщение Златокудрой было лишь булавочным уколом, нечувствительным для колосса, хотя он и прогнил с головы до ног.

Малыш был прав: горький опыт подсказывал бывшему беспризорному (как раньше Филиппу и его братьям), что наследники старого мира смогут вздохнуть полной грудью лишь тогда, когда его похоронят. Пока этого не сделают — нищета неизбежна, ибо построить прочное здание на развалинах невозможно. Пусть же каждый продолжает свое дело, и старый строй, подрытый и подточенный изнутри, как дерево — червями, вскоре рухнет. Так внезапно обрушилась в каледонской пустыне простоявшая много веков гора Ньяули, подняв огромное облако пыли, в котором птицы, сброшенные с веток, отчаянно махали крыльями…