Катя Зверева - Николас Яворский. Городская сказка

Утром Яворский шел, куда глядят глаза, и, миновав несколько кварталов, оказался в кафе напротив дома номер восемь по Кур дю Коммерс-Сент-Андре, где в восемнадцатом столетии достопочтенный Марат, блестяще образованный молодой человек и революционер, издавал свою крамольную газету.

«Великую Франческу» он встретил на ее очередной встрече с читателями. На обложке его экземпляра «La Femme fardée», женщины в гриме, эта легенда французской литературы, великая и великолепная женщина оставила размашистую запись: «Яворскому, чужестранцу и соотечественнику Тургенева с любовью от Ф. Куаре». Он поцеловал ей руку и провел около нее весь вечер.

Поэтому теперь, сидя в парижской кофейне на углу улиц, читая эту заметку в бесплатной газете, он не мог сдержать чувств, и горький кофе смешивался с его слезами, а плечи тряслись, как у потерявшегося ребенка.

Да, ясное дело, что возле знаменитых людей – художников, актрис, музыкантов, – всегда крутятся непонятные личности, цели у которых самые разные. Кто-то жаждет куска славы, который неминуемо должен отвалиться от богемного торта, кто-то – любви и денег. Иные же попадают в круг общения знаменитого человека, потому что внизу, «вне», «вместе со всеми другими», находиться слишком тошно.

Яворский определенно не нуждался в деньгах, славе; в любви? – тем более.

Напомните, как говорят? «Будьте осторожнее со своими желаниями – они могут исполниться».

В знаменитой пивной, открытой в Париже выходцем из Брно, в округе, который находится дальше всех округов от материального благополучия, часто бывало многолюдно. Здесь собирались те, кого мучила ностальгия по родным лицам, по языку, по жирной и чертовски сытной чешской кухне. Полные, фактурные официанты в длинных белых фартуках и с усами, сновали между крепкими деревянными столами с подносами, полными драников, вепрова колена, жирных колбас на подушке из жареной фиолетовой капусты. Пиво лилось рекой – темное, светлое, с севера и юга Чехии.

Если вам когда-нибудь доводилось бывать в Малостранской пивной, едва спустившись с Карлова моста, то вы поймете, как многолюдно, жарко и сытно может быть в истинно чешской пивной.

Туда-то и направился Яворский тем вечером в июне.

За карточным столом в углу сидели двое. Один из них был щегольски одет: костюм его выглядел дорого и безупречно, и белый ворот рубашки слепил глаза совершенно особенной, аристократичной белизной. Волосы у него были длинные и ухоженные, и над верхней губой проходила тонкая полоска усов. На вид ему было лет тридцать. Другой был лет девятнадцати, при этом находился в сильном подпитии, и, как водится в подобном состоянии, громко выкрикивал брань и всячески показывал, что он-то уж сделает «этого непобедимого господина». Этот малый был известен в кабаках под именем Яшки Друбичева, и все знали его как отчаянного выпивоху и скандалиста – он дрался с каждым, кто ему не нравился по той или иной причине, и за это часто получал по зубам. Впрочем, это его не отпугивало, и он продолжал вести распутную жизнь человека из благородной семьи.

Поговаривали, что после одного из таких вечеров Друбичев остался должен кругленькую сумму не самому порядочному гражданину Франции. Расплатился ли он, распускавшие слухи не уточняли.

Тот, кто сидел сегодня напротив, появился в этих краях совсем недавно, и уже успел стать тем, кого называют «баловнем судьбы» – не было ни одной партии в покер, которую бы он проиграл. Вернее, были, но это являлось скорее исключением, а может быть, его излюбленным ходом, ведь дать сопернику понять, что противник его не так уж и силен в покере – не самый плохой способ нечестной игры, тем более что после этого кроны так и сыпались в его карман. Потому-то Яшка Друбичев и вызвал незнакомца «на дуэль» – он хотел показать, что «заграничная спесь и франтовство» не играют в покере никакой роли. Человек с длинными волосами издевательски глядел на пьяную браваду молодого Друбичева, поигрывая золотым портсигаром. Медленно пил коньяк, глядел на мальчишку поверх стакана, и темные глаза его следили за каждым движением хвастуна. Было что-то недоброе в этом взгляде, нехорошее, что-то колючее таилось в самой их глубине, и, когда он закуривал очередную сигару, этого нельзя было не заметить даже сквозь дым.

Но никто в этом пабе на одной из самых безлюдных улочек Парижа не заглядывал в глаза этого чужого и, несомненно, не вписывающегося в здешнюю обстановку человека. Пьяная брань и ругань висели в воздухе столбом, смешиваясь с дымом дешевых папирос и сигарет, все места были заняты, и то тут, то там слышалось щелканье карт о грязную поверхность игральных столов.

Их партия началась незаметно для остальных – только несколько зевак стояли за спиной Яшки Друбичева.

За окном медленно плыла ночь, и одинокий фонарь вдалеке освещал мощеную улочку и кусок двухэтажного дома с обсыпавшейся со стен штукатуркой. Проехал и вернулся назад старый автомобиль, прошла мимо кабака пьяная и выкрикивающая в ночную мглу ругательства дешевая проститутка вместе с низеньким лысым господином, который держал ее за талию толстыми пальцами, радостно улыбался, глядя на свою очаровательную спутницу, и размахивал галстуком, зажатым в кулаке.

– Мошенник! – вдруг вскочив со стула, закричал взмыленный Друбичев. – Ты подсунул карту! Я видел! Я уже выигрывал тебя! Бастард! Ублюдок! Держи его! – он кричал, продолжая оставаться на месте. Все партии сразу прекратились. Игроки повернули к ним свои головы, но никто не вскочил и не набросился на незнакомца.

Драгомир Брагимович медленно, с достоинством поднялся со стула, обнаружив высокий рост и, когда улыбнулся, – белые зубы. Вытащив из-за пояса старинный револьвер и все так же издевательски улыбаясь, он два раза выстрелил, отчего Яшка Друбичев дернулся и, будто подкошенный, упал на деревянный пол с громким стуком.

Брагимович, опустив пистолет и перестав улыбаться, окинул взглядом испуганных игроков, сделал несколько шагов в сторону двери, обернулся и, прищурившись, несколькими выстрелами разбил все бутылки, стоявшие за спиной бармена. Вышел из кабака на темную улицу, и ночная тьма поглотила этого странного человека.

Но Яворский, куривший в это время на улице, увидел в глазах Брагимовича вовсе не страх или тревогу, как можно было бы ожидать, вовсе нет. Он увидел усмешку. Точно такая же усмешка появлялась в его собственных глазах, когда ему удавалось кого-нибудь удачно обдурить.

Драгомир Брагимович, пройдя несколько шагов, вернулся, вдруг обнял Яворского и после этого скрылся из виду.

Несколько недель спустя, на кушетке у окна в доме на левом берегу Влтавы спал уставший, осунувшийся за несколько недель мужчина. «Что? Что ты сказала? Я ничего не слышал! Повтори! Повтори же, черт подери! Ты же не знаешь, как это важно…» – все звучало у него в голове. А он все не мог проснуться, а когда проснулся, долго сжимал голову руками, морщился от невидимой боли и рвал на себе волосы.

Николасу Яворскому вновь снился тот вечер в кабаке, когда двумя выстрелами был застрелен Яшка Друбичев, вновь Яворский видел человека, выходившего в ночную мглу, вновь чувствовал, как Брагимович что-то оставляет в кармане его куртки, и вновь девушка со светлыми волосами что-то шептала ему, Яворскому, на ухо, будто знала ответ на все вопросы, будто знала, как решить эту загадку. Но этого попросту не могло быть. И снова он поклялся больше не видеть Lene во сне.

Наконец найдя в себе силы подняться, Николас налил коньяк и подошел к зеркалу. Он засмеялся резким смехом, когда увидел себя. Просто потому что сон вновь повторился, а главного он так и не услышал.

Он долго разглядывал фотографию, где был изображен только что снившийся ему карточный игрок. На старой фотографии он счастливо улыбался и обнимал женщину со светлыми волосами и искрящимся взглядом. На оборотной стороне этого выцветшего черно-белого снимка тонким красивым подчерком был написан чешский адрес. Женщина на снимке была Франческой Куаре.

Потом Яворский смотрел в окно: город уже вовсю жил и дышал. Солнце слепило глаза, люди не спеша возвращались с обеденного перерыва на свои рабочие места, помахивая в такт шагам портфелями и сумками; стучали по асфальту каблуки, плыли по раскаленным дорогам машины. И ломал голову над тем, что же спрятано по этому адресу в полсотне миль от Праги. И почему ему, Яворскому, Драгомир Брагимович отдал этот снимок, выходя тем вечером из пивной, спрятанной в закоулках Парижа?

В ту пору поздней осени было очень холодно.

Синие ночи были наполнены высоким небом и ледяными звездами, понемногу уходящими в небытие кухонными разговорами за бутылкой портвейна и гитарными отзвуками. С арктических побережий дул северный ветер, и временами уже шел снег.

Этот город был городом ее юности, он вырастил ее сегодняшнюю. Этот город напрочь вытеснил из нее привычки и образ мыслей старого времени. Из подросткового характерного пренебрежения ко всему и всем, из отрицания окружающего мира оставил ровно то, что казалось ей жизненно необходимым: пренебрежение и отрицание, добавив, пожалуй, еще редкостную едкость , или цинизм, если можно назвать так твердую решимость сильной личности не пускать никого в свой мир. Этот город убрал все лишнее, что в ней когда-либо было.

Да, пожалуй, им всем было немногим больше двадцати.

Ей тоже.

Куранты били вечер, в темноте ее силуэт казался худ и довольно высок. Она долго ехала в метро – возможно, даже дремала, усыпленная однообразным шумом и пейзажем. Потом шла мимо Библиотеки, шла по Гоголевскому, терялась в своих любимых арбатских переулках – шла, куда-то шла…

Потом появлялась в одной из тех уютных кофеен, куда непременно хочется зайти в дождливый день, спрятаться, укутаться, держать в ладонях горячий чай. Среди них ей было даже, наверное, очень уютно. Они пили дешевое белое, врали о том, что всем довольны, говорили друг другу «мой друг», смеялись даже от души и… пытались отгадать, когда же все это закончится.