– Боже, Васель, что это? –пытается взять его кисть, вырваться из его захвата, чтобы осмотреть повреждение, видно, волнуется, переживает. Не до игр… – сильно болит?

– Сильно болит, не рука, – шепчет он полупьяным от возбуждения и переполняющих эмоций голосом, – на хрен руку, иди сюда.

Снова прижимает к себе так, что дыхание спирает, резко снимает полумокрую рубашку, сам намокая о влажности ее тела, хватает затуманенным взглядом прилипшее к женским изгибам белье, не предназначенное для купания, поэтому теперь едва скрывающее что – то от взора посторонних.

– Ты так плавала? Под камерами? – шепчет зло, ревностно, но неизбежно возбужденно, – поговорим потом об этом, серьезно поговорим.

Но его слова не звучат, как угроза. Сегодняшний Васель другой… Не тот, что вчера… Стаскивает мокрый лифчик, пытается снять трусы, но они предательски прилипли к ногам, нетерпеливо разрывает.

Входит быстро, надрывно выдыхая, закидывая голову от удовольствия…

Они не сдерживают себя, это форменное сумасшествие, продолжающееся несколько минут. Разрядка опять мощная, стреляющая, возносящая к звездам, которые стали потихоньку собираться на вечереющем небе…

– Сдохнуть, как хорошо… – шепчет он ей в шею, прикрыв глаза и все еще содрогаясь от оргазма… – С тобой всегда только так, Влада…

***

Теперь они сидят на мягком диване. Она в его футболке на голое тело, он с обнаженным торсом. Оба расслабленные, довольные. Влада занимается его рукой, сокрушенно возмущаясь тому, какие глубокие порезы от стекла. Она даже как – то умудрилась вытащить пинцетом небольшой осколок, видимо, упущенный из виду обработавшим руку Аделем. Ей словно больно за него. Он чувствует это и ловит себя на мысли, что ему приятно, что она так волнуется… Никто так раньше за него не волновался. Только формально. Как за тело государственной важности, как обычно сухо говорят телохранители о своих объектах. Та же Мирна сегодня поинтересовалась о его ране деланно, бегло… Все фальшивка, кроме Нее.

Мажет зеленкой один из порезов, он шипит от боли, нарочно, чтобы снова вызвать этот обеспокоенный блеск в ее глазах. А она дует, как в детстве, на рану. И тут же, как назло, в голову лезут другие картины – про то, как пырнула Карима. Как ухаживала за ним, наверное…

– Ему так же дула на рану? – спрашивает, несильно схватив за подбородок и поворачивая лицо на себя.

А нежный, заботливый блеск в ее глазах резко сменяется на другой блеск – от боли и слез…

– Васель, прекрати. Я больше так не могу. Прошу тебя. Мне больно, – не врет, она на грани. – Я люблю тебя. Разве не это самое важное? Перестань бичевать меня за него…

Жалостно всхлипывает. Он молчит, крепко прижимая ее к себе. Гладит за волосы. Думает… Так продолжается несколько минут, а потом он нарушает молчание.

– У меня не было ничего с Амаль… Все, что думает Карим – неправда… – ловит на себе ошарашенный взгляд Влады…

ГЛАВА 12

– С Амаль меня познакомил в Дамаске Карим. Мне сразу она понравилась, но только как человек. Девушка редкой глубины ума и интеллекта. Мы проводили почти все свободное от учебы время втроем – заканчивали уроки и ехали с моим водителем за ней в университет. Наши общежития – ее в кампусе и наш корпус в гимназии – были рядом. Амаль была прирожденным педагогом, и с лихвой тренировала свои навыки и таланты на нас. Непринужденно, словно обводя вокруг пальца, она провоцировала в нас тягу к чтению. Мы и сами не поняли, как под ее руководством стали заядлыми книгочеями. Ее особой слабостью была арабская поэзия. Она могла часами говорить о ней, часами возбуждать в нас интерес к форме и содержанию совершенного арабского стиха… Я бы, наверное, мог ею увлечься, если бы был постарше, а еще если бы не понятие мужской дружбы. Знаешь, есть такое в мальчишках – они никогда не допустят мысли о том, что твоя сестра может встречаться с твоим другом. Срабатывает какой – то внутренний инстинкт защитника, собственника. Амаль для меня была до конца сестрой друга. Поэтому я сразу и изначально купировал все мысли о ней как о женщине… К тому же, тогда меня больше интересовали скорее физиологические стороны общения с женщинами. Не готов я был к большой и серьезной любви, которая могла быть с ней как с девушкой из приличной, консервативной семьи – там ведь сразу только помолвка, брак. Другого варианта с ней дано не было…

Тем летом мы уехали к ним под Хомр, на ферму. Я обожал лошадей и природу, рядом был лучший друг, наша общая сестра и друг Амаль, да и в Дамаске я был особо никому не нужен из своих родственничков. Мы весело и беззаботно проводили время. А потом туда приехала из Парижа их наглая и сексуальная кузина Ранья. Она была всем тем, что тогда я искал в девушке – развратной, смелой, дерзкой, доступной, готовой на сумасшествия. Мы просто развлекались. Убегали от ничего не подозревавших Карима и Амаль на сеновал, познавали себя и друг друга. Вернее, искушенная Ранья открывала для меня все более яркие страницы взаимоотношений между мужчинами и женщинами, тогда еще я мало чем мог удивить женщину, кроме природных инстинктов и внешности. Все было прекрасно, пока однажды она не призналась мне, что ее жадные сексуальные эксперименты не ограничиваются только мужчинами. Она считала себя бисексуалом и активно, как она выражалась, «прощупывала» эту свою сторону. И я даже в самом страшном сне не мог представить, кто станет для нее вот таким вот «объектом» для изучения себя… Для меня до сих пор загадка, как она смогла заморочить голову Амаль, скажи мне, что та сходила по ней с ума, я рассмеялся бы в лицо. Амаль была серьезной и целостной натурой, полная противоположность пустой и пошлой Ранье, я бы ни за что не поверил, если бы сам случайно не увидел, как они целуются за сараем.

В тот день Амаль заметила меня. А вечером тет – а – тет обо всем призналась. И самое ужасное, если для Раньи все это было легким развлечением, то для Амаль – настоящей влюбленностью, той самой, которая сносит крышу и может заставить натворить дел. Страшнее всего было, то, что она страдала от понимания всего ужаса и порочности ситуации для нее. В собственных глазах она была не просто лесбиянка, фактор чудовищный и обескураживающий в арабском консервативном обществе, она была еще и ее кузиной, той, которую, думала, любила запретной любовью. За такое бы Амаль не просто подвергли семейному остракизму, ее бы могли… да я даже не знаю…для семьи разглашение такой информации означало бы полный, абсолютный, бесповоротный крах…

А потом произошло самое страшное. Амаль была найдена в конюшне, с петлей на шее… Бездыханная… При ней – записка о постыдности ее любви, о том, что больше не может жить с этим грузом стыда и позора, что все зашло слишком далеко. Из благородства девушка не написала, кто же был виновником ее личной трагедии. И когда все мы с ужасом смотрели на то, как снимают ее тело, когда их отец сотрясался в беззвучных рыданиях, обнимая истерящую мать и сминая в руке чертовы листы бумаги с последними словами девушки, я неотрывно смотрел на бледную Ранью, зато все – на меня… Ранья поняла, что я все знаю. А может, просто решила понадеяться на мою порядочность. Ее родители в тот же день из Парижа приняли поспешное решение забрать ее с фермы уже следующим утром, что и понятно. Для них она была драгоценной доченькой, пережившей мощнейший стресс – самоубийство кузины. А накануне своего отъезда, ночью, она пришла ко мне в слезах, умоляя, чтобы я взял вину на себя. Дескать, мне за это ничего не будет, я ведь внук президента, а в письме не было ни слова о «виновнике» суицида, даже в этом сестра Карима осталась благородной до конца… И я взял, не ради Раньи, а ради Амаль. Пусть лучше думают, что я мерзавец и урод, чем проклинают дочь за постыдную слабость. Смешнее всего то, что все охотно поверили в эту версию, даже не удосужившись проверить целостность девственности Амаль…

Я бы так и жил с этим грузом, но все зашло слишком далеко, Влада. Из – за тебя… Так получилось, что от той старой истории начала страдать ты… Девушка из другого мира, никак не связанная со всем этим дерьмом… Ты первая, кому я это рассказываю. И никогда бы это не сделал, если бы не желание объяснить тебе некоторые вещи в моей гребанной запутанной жизни. Придет время и я найду в себе силы и смелость рассказать тебе всю историю, но прошу тебя, не сейчас… Знай только, что я люблю тебя и ради твоей целостности и сохранности пойду на все… Пусть тебе сиюминутно кажется, что я лишаю тебя свободы, поверь, мне виднее, в каком мире мы живем… В каком мире ты оказалась…

Влада была шокирована.

– Карим знает? – глухо произнесла она.

Он отрицательно покачал головой.

– И не узнает… Это моя тайна, Влада.

Нежно провела по лицу ладонью, поцеловала.

– Я словно чувствовала, что в этой истории с Амаль что – то не так. Я верила, что все иначе. Васель, я точно знаю, что ты другой, чем хочешь казаться… Эти твои иголки… Наверное, они есть и у меня… Наверное, это наша детская недолюбленность… Но то, что происходит сейчас – полный бред… Услышь меня, мы все еще можем быть счастливы, не лишая права дышать друг друга…

– Мы будем счастливы, куколка. Обещаю, – он поцеловал ее руку, – только мне надо разобраться со всем этим дерьмом… Слишком все зашло далеко…

– Васель, я должна вернуться на работу, должна вернуться к нормальной жизни. Я не могу сидеть здесь, как в клетке. Это похоже на какой – то кошмарный сон… Из одной тюрьмы меня сажают в другую… Меня, совершенно свободного человека… Если хочешь, я пообещаю, что никогда больше не встречусь с Каримом. Я сделала свой выбор, еще тогда, когда отдалась тебе впервые. Я люблю тебя. Все, что ты вчера услышал в камере – блеф… Да и не было там ничего такого, если бы ты вслушался в наш диалог без своей эмоциональности… Но ты должен вернуть мне мой телефон и позволить связаться с окружающим миром, ты должен дать мне возможность хотя бы съездить в отель за своими вещами… А еще я должна получить ответы и на свои вопросы. Что у тебя было с той русской из кабаре? Мирна намекала мне, что у тебя не одна любовница. Я это не потерплю, Васель. Ни за что… Либо только я, либо живи уже тогда без меня. Это касается и самой Мирны. Как мы можем быть вместе, когда она называет себя твоей невестой во всеуслышание?!