Чем выше они поднимались, тем гуще становился лес.

Кроны сосен переплетались друг с другом, образуя свод, сквозь который почти невозможно было разглядеть небо. На деревьях тараторили белки и голубые сойки. Время от времени Адам и Энджел слышали топот бегущего по подлеску оленя. Но, не считая этих звуков, вокруг царила тишина, не было заметно никаких следов жизни, кроме непрерывного хруста сухой травы под копытами их лошадей. Тишина казалась зловещей.

Землю покрывали сухие ветки; сломанные сучья и вырванные с корнем деревья не один раз перегораживали им дорогу, затрудняя путь. Несмотря на глубокую тень и на то что с увеличением высоты становилось прохладнее, Энджел то и дело покрывалась испариной. Уже в середине дня она была совсем измучена. Она все время задавала себе вопрос: «Почему я этим занимаюсь? Почему я здесь, в этом ужасном месте, ради чего? Кому захочется делать то, чем я занимаюсь сейчас?»

Большую часть своей жизни она провела в дороге; долгое время ее уделом были лагерные костры по ночам, а днем — убогие повозки. Ноющие мышцы, жажда и усталость были ее постоянными спутниками днем, тревога и беспокойство мучили ее по ночам. Она устала. Она уже давно устала от всего этого, и единственное, чего она хотела теперь, — жить в своем доме.

И когда она мечтала о доме, она представляла себе домик в Нью-Мексико. Она думала об окнах, .освещенных солнцем, и о запахе свежей выпечки, о полах, которые можно натирать до блеска, об одежде, которую можно чинить, и об огне, потрескивающем в камине. Она думала о человеке, который вечером входил в их дом и радовался встрече с ней…

Эти мысли причиняли ей боль, которая отнимала у нее последние силы. Потому что этот дом больше не существовал для нее. Ее жизнь состояла из изрытых колеями дорог, протекающих лачуг и слабого огня, едва согревающего ее тело. Она не должна рассчитывать на что-то большее.

С каждым днем путешествия уныние все больше одолевало ее. Какая глупость зайти так далеко и при этом думать, будто из этого получится что-то путное. Даже если бы крест сейчас был у нее, она не смогла бы одна выбраться отсюда.

Когда-то она сбежала от человека, от которого видела только добро. Тех трех ночей, которые она провела, скитаясь в горах, пока Джереми не нашел ее наконец, оказалось достаточно, чтобы она поняла, что она не хочет повторять подобный опыт.

Адам победил, а она проиграла. Оставался только один вопрос: «А что теперь?»

Энджел слышала шум воды, который указывал на то, что где-то неподалеку, выше, протекает речка. И когда они проезжали через поросль дрожащих осин, ее лошадь пошла немного быстрее, ударами копыт расшвыривая обломки породы. Адам остановил свою лошадь и спешился.

— Склон слишком крутой. — Адам снял шляпу и пригладил спутанные волосы, после чего водрузил шляпу на место. Он смотрел на каменистый берег реки. — Мы должны сами провести лошадей по этому склону.

Энджел устало вытерла рукой вспотевшее лицо. Она совсем обессилела, ей было трудно даже говорить. Когда она соскользнула с седла, перед ее глазами заплясали искорки.

Меньше всего ей хотелось тащить свою лошадь на берег, а затем по пояс погружаться в ледяную воду горной речушки.

Но она намотала поводья на руку и пошла за Адамом, который в это время осторожно вел своего коня по берегу.

Лошадь то карабкалась вверх, то соскальзывала, и Энджел изо всех сил старалась ей помочь. Вода в речке была не просто холодной — она была ледяной. От холода сводило ноги, ее брюки промокли. Даже ее лошадь взбунтовалась: трясла головой, возмущенно фыркала, протестуя против стремительного течения холодной реки и против скользких камней под ее копытами. Адам тянул свою лошадь в воду, его лицо выражало решимость, брызги воды летели во все стороны, а он пытался сохранить равновесие.

— Не торопи ее! — закричал он. — Не спеши, ты можешь ее напугать.

Энджел стиснула зубы и натянула поводья. Она боролась с течением, холодом и с упрямой лошадью, которая делала один осторожный шаг вперед и затем два назад, и воздух со свистом вырывался из ее груди, а сердце колотилось от напряжения.

— Ну давай же, чудовище! — прошептала она и с силой дернула за поводья.

Лошадь встала на дыбы и выдернула поводья из рук Энджел. Она шагнула к ней, пытаясь поймать поводья, но лошадь опять встала на дыбы. Энджел теряла последние силы.

Следя взглядом за лошадью, она краем глаза видела бледные, дрожащие листья осин, темные остроконечные ели на фоне неба, пляшущие красные и синие блики. Она устремилась вперед, и вдруг все перед ее глазами стало серым и она потеряла сознание.

* * *

Открыв глаза, Энджел ощутила, что от слабости не может даже шевельнуться, и вдруг различила вызывающий тошноту коллаж из чередующихся цветов: синего, зеленого, красного и черного. Красный, как начала она постепенно догадываться, оказался рубашкой Адама, черный был шляпой, которой он размахивал перед ее лицом. Она лежала на земле, густой ковер из сухих листьев пах плесенью. Ее брюки были холодными и мокрыми, но ее голова лежала на чем-то теплом — оказалось, это были колени Адама. Он держал ее голову на своих коленях.

Слабой рукой она потянулась, пытаясь убрать шляпу от своего лица. Это усилие вызвало новый приступ тошноты, и чтобы справиться с ним, она проглотила комок в горле и закрыла глаза.

— Я подумал, что лошадь ударила тебя копытом, — ответил Адам на ее немой вопрос, когда она снова открыла глаза. — Тебе повезло, что она тебя не лягнула. Ты упала в обморок. Здесь воздух слишком разреженный. Некоторые люди долго к нему привыкают.

Ее тошнило, она была слаба и не реагировала на его ", объяснения. Но звук его голоса… она могла бы лежать так вечно, убаюканная теплом Адама, слушая его голос. Его лицо, побледневшее от тревоги за нее, его глаза, потемневшие от страха, — даже один взгляд на него придавал ей сил.

И единственное, чего ей хотелось, — это смотреть на него не отрываясь, запечатлеть каждую черточку его лица.

Но уже через минуту она оперлась на онемевшие руки и попыталась сесть.

— Осторожно, — сказал Адам и слетка обнял ее за плечи. — Не так резко.

— Со мной все в порядке, — пробормотала Энджел. Она сделала глубокий вдох и подождала, пока голова не перестанет кружиться. Но после того как он убрал руки с ее плеч, она подумала, что теперь у нее совсем не все в порядке.

Она еще раз вдохнула, стараясь придать силу и убедительность своему голосу. Она не хотела жалости от него и не хотела быть ему обузой. Этого она хотела меньше всего.

— Извини, — произнесла она. — Это ужасно глупо. Я ведь раньше бывала в горах. Надо было подумать о воздухе.

— Нет, — проговорил он странным голосом, поднимаясь на ноги и хлопая шляпой по бедру, чтобы сдержать свой гнев. — Это я был глуп. И это мне нужно извиняться. — Он отошел от нее на несколько шагов, его движения были неестественными и принужденными, вся его поза выражала сильное напряжение. — Мне жаль, что я втянул тебя в это — что я втянул нас обоих в эту авантюру. Вся эта поездка — полное безумие. Имей я хоть капельку разума, я бы…

Он остановился, и у Энджел перехватило дыхание. Она смотрела на него, едва смея надеяться.

— Ты бы вернулся? — подсказала она шепотом.

Ее надежда продлилась всего лишь мгновение, а затем Энджел увидела, как его плечи стали опускаться, медленно и неотвратимо. Он повернулся и посмотрел на нее. Его лицо не изменилось, но во взгляде сверкала решимость.

— Нет, — ответил он убежденно. — Я не могу так поступить. И ты знаешь это.

Энджел действительно это знала. Потому что, если бы он смягчился, если бы он признал сейчас, что был не прав и согласился вернуться назад, он бы отступился не только от этого креста с его необыкновенными свойствами. Этим он признал бы свое поражение, а ни один мужчина не позволит себе подобного.

Однако Энджел только сейчас начала осознавать, что что-то большее, чем обычная гордость, заставляло его не отступать, не отказываться от своей затеи, даже когда он понял, что это глупо, и когда признал, что это безумие. Дело было в нем самом. Просто он был таким человеком, который поступает правильно независимо от того, чего это ему стоит. Раньше Энджел смеялась и издевалась над такими людьми, даже старалась их ненавидеть. Но закончила тем, что влюбилась именно в такого человека. Если бы сейчас он вернулся, он бы предал самого себя. И хотя Энджел больше всего на свете мечтала сейчас оказаться где-нибудь в другом месте, покончив с этой ненавистной миссией, она в глубине души не хотела, чтобы он так поступил. Она не могла позволить ему пойти на это.

И поэтому она оказалась в ловушке. Оба они оказались в ловушке в этом месте, где они не желали находиться, и вынуждены были делать то, чего им делать не хотелось. Почему это происходило, она сама еще до конца не поняла. Она знала только, что у него не было выбора, и у нее тоже, и смертельная усталость окатила ее ледяной волной. Энджел обхватила руками колени и опустила на них голову.

— Ну, — произнесла она устало после долгой паузы, — и что будет дальше? — Это был вопрос, который она боялась задать даже самой себе, — вопрос, ответ на который она не хотела слышать. Но слово было сказано, и, возможно, настало время узнать ответ. — После того как ты доберешься до индейцев и отдашь им этот крест, что будет потом?

Он медлил с ответом, а когда заговорил, его голос звучал убедительно, в нем была спокойная уверенность:

— Не знаю. Думаю, я поеду домой.

В этих словах не было ничего сложного, ничего непонятного или удивительного. Но ей казалось, что они вместили в себя все невзгоды и все неудачи ее короткой жизни.

Он поедет домой. Он отказался от нее, махнул на нее рукой.

Ей казалось, что она знала, что такое пустота, но это было гораздо больше, чем пустота. Это было отсутствие всего: отсутствие воли, цели, надежды. Будущее казалось ей черной дырой, из которой нет возврата. Потому что он поедет домой, а у нее нет дома, куда она могла бы вернуться.