3) Маленького роста, в косынке, завязанной концами назад, в длинной несуразной не то рубашке, не то ночнушке, из-под которой виднелись блёкло-синие, отвисшие на коленках, старые тренировочные штаны, мужчина лет семидесяти. Хотя возраст его определить было чрезвычайно сложно – седые кустистые брови, несомненно, набрасывали десяток лишних лет, в то время как почти юношеская хрупкость фигуры заставляла думать – не такой уж он и старый. Жирной точкой в его образе была ярчайшая, праздничная лента, перекинутая от левого плеча к правому бедру вокруг тщедушной грудной клетки.

– Знакомьтесь! Это Аврора! – провозгласил Метёлкин, и встречающие хором, будто долгое время репетировали, прокричали:

– Очч приятно!

– Дядя Моня! Ну чо ты как пугало огородное вырядился?! Ведь вчера просил вас всех одеться поприличнее! – возмутился Метёлкин.

– Да чо я? Я того-этого! Я ведь ничо! – пространственно «объяснил» дядя Моня и не без гордости поправил ленту на груди.

– Знакомься, Басенка! Это мой папашка – Алексей Палыч, можно просто Лёша, – и он указал на самого высокого человека в «строю». – Это моя мамашка – Ульяна Андреевна, можно просто Уля, – и Метёлкин указал на № 2. – А это чучело – мой родной дядя, Парамон Андреевич Пеньков, мамашкин брат старший. Его можешь называть дядь Моней. Ну чо встали? Дайте пройти!

– Авророчка! Будешь курочку? – ласково спросила тётя Уля, теребя ярлык халата.

– Будет! Принеси нам в комнату, – распорядился Метёлкин, и мамашка кинулась на кухню за курицей.

– Где учимся? Или работаем? – спросил дядя Лёша.

– В швейном училище.

– А-а, – одобрительно протянул тот и добавил: – Этт хорошо.

– Это ещё как хорошо! – воодушевился дядя Моня. – Я ведь сам портной!

– Да что вы говорите! – поразилась Аврора.

– Ага, простыни с утра до ночи в моей комнате строчит. Ты бери своё барахло и давай в большую комнату. Нам с Авророй поговорить нужно.

– Ага, ага, – и Парамон Андреевич выбежал из коридора.

– А мы с Улей на кондитерской фабрике работаем. Чем плохо? Я Юрке говорил, иди к нам! Так он – нет, на станкостроительный пойду! А чо хорошего? Железки-то пилить? Вон у нас с матерью всегда есть чем гостя угостить, всегда всё к чаю есть – и тебе пастила, и зефир, и конфеты.

– Доченька, ты проходи, не стесняйся, – ангельским голосом проговорила Ульяна Андреевна, держа в руках тарелку с курицей. – Моня! Выметайся из Юрашкиной комнаты! – прогремела она, обращаясь к брату. – Какая хорошая девочка, какая красивая, прямо басенка, а не ребёнок! – умилилась Юрашкина мама, повторив за сыном это странное слово – басенка. Откуда оно взялось в их семье? Что обозначало в точности? Быть может, Парамон Андреевич с сестрой привезли его в столицу из Ярославля – этого прекрасного лебедя на берегу Волги, одного из центров русского зодчества? Ведь именно там, если верить «Толковому словарю живого великорусского языка» В.И. Даля (а ему грех не верить!), слово «баса» обозначает то же самое, что и русская краса: «Сколько прибасов ни надевай, а басы не будет» – говорят ярославцы. Может, отсюда пошло слово «прибамбасы»? Но вот «басенка» точно образовалось от «басы» и в полной мере выражает пригожесть, расхорошесть и красоту.

Так, начиная с конца ноября, Аврора почти всё свободное время проводила у Юрика Метёлкина. Как знать – может, его семья вскоре станет и её тоже? Эта тихая, спокойная заводь...

Семейство Метёлкиных-Пеньковых разительно отличалось от Гавриловых-Кошелевых. Тут почти не удивлялись, не возмущались, не кричали и не хохотали во всю глотку.

Алексей Павлович молчком сидел за столом на кухне или в большой комнате и пил горькую, незаметно от жены вытаскивая бутылку из-за пазухи. Лишь изредка на него нападало непреодолимое желание поговорить «за жизнь», поразмышлять, к примеру, где человеку лучше работается или живётся, и что это за понятие такое народ придумал – «смысл жизни» какой-то?! В чём он, этот смысл?

Ульяна Андреевна, прекрасно зная о пристрастии мужа к зелёному змию, может, оттого, что устала с ним бороться, может, потому, что его поведение в пьяном виде совершенно ничем не отличалось от трезвого, особо не возмущалась. Она любила поудобнее сесть в кресло напротив брата и, сложив руки на животе, часами наблюдать, как тот шьёт. Ведь говорят же: нет ничего увлекательнее, чем смотреть, как горит огонь, как течёт вода и как работает другой человек.

Вот тётя Уля и глядела, как Парамон Андреевич шьёт. Сама же Ульяна была гениальна в своём безделье. Только под сильнейшим напором сына она с неохотой наводила поверхностную чистоту в тех местах, куда мог нечаянно упасть взгляд Басенки.

Что же касается Парамона Андреевича, то он вечно строчил нескончаемые полотна. Порой он засыпал, сидя у швейной машинки, а проснувшись, снова принимался за дело. На вопрос племянника:

– Что строчишь, дядь Монь?

– Я этого-того! Штора будет! – с гордостью отвечал он и пускался в рассуждения о том, что шовчик должен быть непременно ровненьким, стройненьким и чистеньким, чтоб машинка не петляла.

Но о мелких недостатках, будь то хронический алкоголизм Юркиного отца или поразительная лень его матери, Аврора и не подозревала – она считала семью Метёлкиных-Парамоновых приличной и уравновешенной.

А что делали влюблённые одни в маленькой комнате? – справедливо поинтересуется читатель.

Как ни странно, эти двое не совершали, оставшись наедине, ничего предосудительного. Они хохотали над всякой ерундой – каждая мелочь вызывала у них смех, Юрик неумело трендел на гитаре, перебирая длинными, музыкальными пальцами струны, отчего Аврора приходила в неописуемый восторг – ей казалось, что никто, кроме Метёлкина, во всём мире не смог бы сыграть лучше. Иногда он пел песни «Битлз», и поскольку не знал английского, на ходу придумывал тексты к известным хитам. Справедливости ради нужно заметить, что Юрик имел от природы голос потрясающей силы, чистоты и тональности.

– Ой, Юрка, тебе бы на сцену! – говорила Аврора, в восторге сложив на груди руки.

Так проводили свои счастливые будни возлюбленные, пока... Пока об этих буднях не стало известно Зинаиде Матвеевне и Гене.

В то время как Аврора поглощала в Юркиной семье жареных кур, зефир и пастилу, её мамаша с братом и знать не знали, что их «козявка» встречается с первым хулиганом школы – Метёлкиным.

У Зинаиды Матвеевны были свои заботы, связанные большей частью с работой на часовом заводе и нахождением свободного помещения для встреч с бывшим мужем. Которого, надо сказать, давно выписали из психиатрической лечебницы и который яко птица взлетел из психушки прямо на место заведующего фотоотделом.

Да как такое возможно? Вот так? Сразу в дамки? – удивится недоуменный читатель. И удивление это совершенно оправданное. Никому другому, кроме Гаврилова, этого никогда и не удалось бы сделать – с места в карьер. Только он со своим даром внушать людям то, что ему выгодно, со способностью разжалобить совершенно незнакомого человека до слёз, введя его в курс своих, порой несуществующих бед и горестей, мог уговорить кого угодно и на что угодно. Тут безотказно срабатывает один весьма интересный и странный принцип. К примеру, живёт человек (Иван Иванович) – грубый, замкнутый, чёрствый, стервозный... И его семья, и сослуживцы привыкли к нему к такому, какой он есть, – подчиняются ему, слово лишнее сказать боятся. Как вдруг эта самая бука ни с того ни с сего улыбается и говорит «спасибо». Обычное вроде бы дело – поблагодарить кого-то за что-то. Но это для других – на Ивана Ивановича элементарные правила поведения не распространяются. С его уст, может, впервые в жизни слетело это волшебное слово. И люди в тот момент готовы для него горы свернуть – какой, оказывается, этот Иван Иванович прекрасный, отзывчивый и крайне чувствительный человек! Иван Иванович уж и забыл через полчаса, что кого-то за что-то поблагодарил, он снова превратился в грубого, замкнутого, вредного, чёрствого мужлана, но люди – они ещё долго будут помнить это его «спасибо» – может, и до конца дней своих не забудут, как знать?

Вот и Владимир Иванович славился как дома, так и на работе фантастическим каким-то скандализмом, вспыльчивостью и горячностью. Всем его сослуживцам было хорошо известно, что от этого человека можно ждать таких изощренных пакостей, какие и в кошмарных снах вряд ли привидятся. И вдруг Гаврилов словно переродился, выйдя из лечебницы, – стал участливым ко всем и по любому поводу. У коллеги простыла дочь – Гаврилов первый утешитель.

– Да что вы говорите! Насморк? – спрашивал Владимир Иванович, сочувственно заглядывая сослуживице в глаза. – И кашель? – Он почти плакал – его выпученные очи увлажнялись, и одинокая слеза вот-вот готова была скатиться по тщательно выбритой щеке. – Берите бюллетень! Это не шутка! – горячо, от всего сердца, советовал он. – Кто знает, во что может перерасти простуда! Идите, идите домой и посвятите себя ребёнку! – от всей души рекомендовал он, по-дружески хлопая убитую горем мать по плечу, понимающе кивая и, узнав, что несчастную не отпустили с работы среди дня, кричал в сердцах: – Какое безобразие! Матери не дают с больной дочерью провести время! Вот если б я был завотделом, я, не раздумывая, отпустил бы вас на все четыре стороны! А так... Вам остаётся вызвать врача на дом только завтра и взять отпуск по уходу за ребёнком. Придётся потерпеть до завтра, голубушка! Ах, я понимаю! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! – нервно плевался Гаврилов, отстукивая костяшками пальцев по прилавку. – Это ж какие нервы надо иметь! Бедняжка! Как мне вас жаль!

У сослуживца не клеится с девушкой – Гаврилов тут как тут.

– Ну, Гришка, как дела, как жизнь? Не женился ещё? – начинал он весело. Но стоило ему только пронюхать, что безнадёжно влюблённому хорошо бы уйти пораньше с работы, поскольку именно сегодня решается его судьба, Владимир Иванович принимался за своё: – Так иди! Железо надо ковать, пока горячо! Ведь завтра эта твоя...

– Катя, – подсказывал сослуживец имя своей зазнобы.