Маринка всегда случайно подслушивает. У нее уши устроены иначе, чем у остальных сотрудников. У моей подруги не уши – локаторы. Какие-то сверхчувствительные радары.

– С Саакяном разговаривал, это я еще могу понять, но как он мог разыскать полковника Баландина? – воскликнула я, приходя в шоковое состояние от размеров человеческой подлости.

– Слащев все может – и прослушку установить, и на прозвоне свой палец оставить, и филеров заслать куда надо. У него весь город схвачен. Что ему твой полковник? Муха, которую нужно раздавить, и он эту муху обязательно раздавит, – поддакнула Егорова и вдруг вылезла из платья.

Туфли и платье остались стоять, а Маринкино тело почти целиком вылезло из одежды. Приличия и этикет были отброшены в сторону. Как ненужная тряпка. Я проследила взглядом направление курса. Навстречу нам передвигалась телеведущая модной программы «Окна в стеклянном доме». Эта программа живет уже три года. Живет, вовлекая в зрелище простодушные массы. Участники «стеклянных окон» на глазах всей страны занимаются сексом, женятся, играют свадьбы, тут же разводятся, дерутся и скандалят. Но дети у них почему-то не рождаются. Загадка природы. Наверное, участники программы прошли массовую стерилизацию. Огромное воспитательное значение для подрастающего поколения имеет постановка реального зрелища. Телеведущая окинула нас мутным взором, слабо кивнула макушкой, все остальное осталось в незыблемости, и удалилась под бурные овации прославленных тусовщиков. Охранники распахнули двери в гостиную. Духота отступила. Свежее дуновение кондиционера донеслось до моих разгоряченных щек. Можно вволю предаться разгулу. Прибыло значительное лицо в окружении свиты. Поклонники массовых зрелищ ринулись в зал, ломая двери, сметая столики и налетая на обезумевших официантов. С подносов слетали бокалы, разбрызгивая во все стороны липкое шампанское. Бал безумия начался.


Егорова что-то кричала сквозь людской гомон. Слова вспыхивали и гасли где-то наверху. Она отлавливала их в густой толпе пишущей братии модных светских журналов, давала без сожалений интервью, что-то наговаривала на диктофон, без устали фотографировалась в обнимку с модной телеведущей. Я устала носиться за ней по всему залу. Маринка играла последнюю роль в родном театре, а я изнывала от одиночества. Мне тоже захотелось в Москву. Нужно бросить все и всех и устремиться в столицу. Подальше от моей любви. Там большие деньги, слава, поклонники, шоу-программы и реальная жизнь, без иллюзий и романтического флера. И в этом месте я нажала на кнопку «стоп». Стоп! Надо немного подумать.

Можно дергаться на тусовочной ярмарке, как кукла-марионетка, но смогу ли я обойтись без марлевого фона? Пожалуй, переезд стоит отложить. До лучших времен. В глубине зала телеведущая капризно надувала пухлые губки перед телекамерой. Егорова нависла над ней, олицетворяя любовь и поклонение всей страны. Журналисты и фотографы облепили прелестных девушек, как жирные мухи. Все это копошилось, возилось, шевелилось, переворачивалось. Я сердито отвернулась. Не люблю реальное телевидение. Не переношу. Я не могу оплатить съемки и полосу в журнале. Мне претит. У меня старомодное воспитание. А Егорова вон из платья вылезла, так и разгуливает по залу почти с обнаженной душой. У всех на виду, где все напоказ. Все на продажу. И я отошла в сторонку. Пусть шевелятся, суетятся, дергаются. Я постою в сторонке. Я успею. Не нужно торопиться. И я ушла. Тихо и незаметно.

Светские львы и тигрицы остались в зале. Они ждали цыган. Я мысленно пожелала всем теплой встречи. Пусть повеселятся досыта. Отдохнут от дел. Наверное, все устали от неизбывной жажды. Пожалуй, они никогда не утолят сосущий голод. Я вышла на улицу. Автомобили плотно выстроились у входа в ожидании хозяев жизни. А я пошла пешком. На прощальный форс денег не осталось. Помахивая сумочкой, я прошлась по Невскому, открыла ворота, вошла в подъезд. Наверху кто-то сдавленно захихикал. Послышалось шуршание, бормотание, причмокивание. Кто-то играл в любовь. Может, не играл? Я не стала задумываться. Звонко щелкнула замком, чтобы вспугнуть влюбленных. Пусть не расслабляются.

Открыла дверь и вдохнула родной запах. В квартире осталась частичка Бобылева. Теперь я не одна. Меня больше не мучает одиночество. К ногам прижалось что-то мягкое и пушистое. Теплое, живое, с колотящимся сердечком.

– Цезарь, ты вернулся домой, какой ты умница, – я прижала котенка к груди, ощущая радость.

– Все обои мне порвал, – проворчала из кухни мама.

– Мам, ты дома? – крикнула я.

– Переночую у тебя, уже поздно, – сказала мама, появляясь в дверях, как привидение.

– Ночуй, конечно. – Я прошла в кухню, прижимая к себе счастливого Цезаря.

– Он рвался домой, весь извелся, стал капризным, вредным, обои порвал, кашу не ест, от яиц отказывается, даже печенку перевернул на пол… – Мама, кажется, вошла во вкус, перечисляя грехи и подвиги боевого кота.

– Мы соскучились по дому, по маме, – сюсюкала я, нежно прижимая котенка к груди, умирая от умиления.

– Инесса, что у тебя с работой? – спросила мама, наворачивая рыбный салат. Она ест рыбу только в моем доме. У себя она питается по старинке – щи, каша, котлеты, компот. Рыбные салаты и фруктовые коктейли считаются признаком легкомысленного поведения, чем-то вроде завтрака обедневшего аристократа.

– Мам, не доставай меня, все в порядке. Забери с собой рукопись. Я перевела текст. Деньги привезла? – Я встала в боевую стойку. Все надежды на пополнение оскудевшего бюджета я возложила на плодовитую писательницу. Теперь она моя кормилица. Без богатого творческого наследия роковой женщины я умру голодной смертью.

– Привезла, на столе, в конверте, – прошепелявила мама. Моя мама, совсем как Блинова, любит разговаривать с набитым ртом. Я не стала делать замечание. Пусть делает, что хочет – ест, разговаривает, воспитывает, только бы не срывалась на ссору. Мама до сих пор воспитывает свое неразумное дитя, никак остановиться не может. Но я терплю мамины уроки, а за мученичество требую малого.

– Мам, съезди к Блиновой в больницу. У Кати мать-инвалид, совсем не ходит. Передачи носить некому. А я тебе денег отсыплю, – умильно произнесла я.

Буду использовать ситуацию в свою пользу. В наше время все так делают. Чем я хуже других?

– Инесса, любишь ты ездить на чужом горбу, – беззлобно парировала мама.

– Люблю, мам, люблю ездить на чужих спинах, – призналась я, – за больницу обещаю тебе поход в кино.

– Ни за что! – отрезала мать. – Ни за что. В кино не хочу.

– Мам, у тебя плохое настроение? – осторожно поинтересовалась я.

– Плохое, Инесса, плохое у меня настроение, ты сидишь без работы, семьи нет, внуков я никогда не дождусь, откуда быть хорошему настроению. Я тебя вырастила, воспитала, дала приличное образование. Мой покой зависит от тебя. Впрямую. А ты занимаешься черт знает чем, ерундой всякой! – мама выкрикнула последнюю фразу мне в спину.

Я ушла в спальню. Так и есть. Я оказалась провидицей. Мама приехала за правдой. Она всячески старалась устроить сцену. В ней бурлило яростное желание устроить модные нынче разборки. Только сегодня я поняла – мать безумно мечтает выдать меня замуж за кого угодно. Хоть за слона. Хоть за олигарха. Если я откажусь выйти и за первого, и за второго, мама свихнется. Она готова на все. На любые условия, даже на боевые действия. Ничего у нее не выйдет! Я мысленно одобрила собственный стиль поведения. Я ушла не в спальню. Я ушла от ссоры. Мама перекипит, выплеснет злость на немытую посуду, на недочитанную книгу, еще на что-нибудь. Я не буду выяснять отношения. Моя жизнь – великая ценность. Я сама создам собственное царство, как Бобылев создал свое. И мне будет хорошо в моем раю. Алексей Слащев – не помеха. Если он идет за мной по пятам, преследуя меня звонками, шантажом и местью, я уйду в самостоятельное плавание. Лягу в дрейф. И меня больше не настигнет карающая длань жестокого мстителя. Я повернусь к Алексею спиной. И эта спина станет препятствием, как броня. Слащев не пробьет монолитную стену. У него сил не хватит. На этой волне меня унесло далеко в море. Я дрейфовала, сладко и вольготно. Недосягаемая и свободная. Надо мной кружили чайки. Белые и чистые. С души спала пелена. Я перешагнула через страх, будто пробралась сквозь таежную чащу. Страх остался позади. Он рассыпался вдребезги, превратился в космическую пыль. Я вновь обрела себя.


Цезарь, тот, из прошлого, а не мой котенок, теоретически не мог жениться на заурядной женщине со скалкой в руках. Со сковородкой на груди. С бигуди на голове. Кальпурния явно прослыла при жизни умной и смышленой девушкой. Она сумела обольстить гениального полководца. Но моя «Кальпурния» досталась Гоше Саакяну. «Кальпурния» – это все, что осталось от нашей с Гошей дружбы. Изредка я встречала бутылки с яркими наклейками от «Кальпурнии». Я стыдливо отворачивалась. Дизайн этикеток на бутылках принадлежал мне. Лучше бы злополучные этикетки рисовал Саакян. Покупатели охотно раскупали живительную воду, не зная, что неподалеку незадачливый пиар-менеджер корчится в муках от стыда за содеянное злодеяние. А пока меня сжигала мысль, как бы не нажить парочку-тройку новых грехов. И я решила трансформироваться в купчиху. Любое благосостояние можно заработать перепродажей товара. Либо чужого, либо собственного. Собственным товаром я не обзавелась. Ума не хватило. Придется торговать чужим. Для этого нужно найти готовый товар. И тут я призадумалась. Где же в России можно найти бесхозный товар? Вся страна чем-нибудь торгует, что-нибудь продает, кого-нибудь обманывает. Неужели все места заняты, все углы схвачены, ярлыки помечены? Не может такого быть. И я обложилась справочниками. Словари плавно переместились на полку. Переводы отслужили свой срок. Надоело. Наступила пора для решительных действий. Звонки по городам и весям отнимали много времени, почтовый ящик был забит счетами за телефонные переговоры, Цезарь одиноко тосковал на половичке, испуганно вздрагивая при очередном выкрике: «Алло! Это – Казань?»