– Гош, порадуй меня, скажи, что министр наконец-то подписал наши документы, – я вдохнула вконец прокуренный запах саакяновского тела. Гоша весело рассмеялся.

– Дык, подписал, ды-ык, радую вот тебя. – И он схватил меня на руки и закружил в воздухе. Безоблачное счастье кружилось вместе с нами. Как снег. Как яблоневые лепестки. Начало пути, на реке туман, лодка еще на берегу. Страшно уходить в далекий рейс в дождь и слякоть, без четких ориентиров. И вдруг на небе неожиданно засияло солнце. Мы радовались удаче.

– Гоша, отпусти, немедленно отпусти, уронишь же! – Наверху было страшно, внизу пустота, наверху счастье. Страшно разбиться от счастья. Наверное, это самая страшная смерть, когда разбиваешься в сладкий миг привалившей наконец-то удачи.

– Гоша, я тебе не верю!

Я крикнула нарочно, чтобы он поставил меня на место. Но Гоша смертельно обиделся. Он опустил меня на землю и сердито пробурчал что-то сквозь зубы.

– Гош, я же пошутила, не обижайся, ну, не совсем удачная шутка, успокойся, мир, а? – Я доверчиво протянула ему руку. Но Гоша сунул обе руки в карманы пальто, зябко поежился и помрачнел. Я подтянула митенки, аккуратно поправляя каждый пальчик, сделав вид, что ничего не заметила.

– Поехали, что ли? – сказал он, ни к кому не обращаясь.

– Поехали, Гоша, – ответила я, будто ничего не произошло.

Мужчины – какие-то странные особи. Могут непредсказуемо обидеться, когда вообще грех на кого-либо дуться. Но Саакян надулся, как мышь на крупу.

– Гош, разгадай загадку, – я решила немного разрядить обстановку.

Сейчас начну сыпать анекдотами и афоризмами, разбрасывая вокруг бурное веселье, как конфетти, всем чертям тошно станет, не то что Саакяну.

– Лето. В офисе четверо. Из них работает только один. Кто это? – Я здорово веселилась. Меня радовало абсолютно все на свете – надувшийся Гоша, осчастливленная Блинова, уставший от жизни Бобылев. Точнее, меня радовал просто Бобылев. И меня печалило, что он смертельно устал. Но я прогоняла печаль. Пусть уляжется. Надо потихоньку привыкнуть к печали.

– Гош, так кто работает в офисе? – мне хотелось чем-то расшевелить Гошу. Но он угрюмо молчал. И я тоже замолчала. Пусть отойдет. Отмякнет.

– Чайник, – наконец сказал Саакян.

– Не чайник, а кондиционер, Гоша, – я рассмеялась.

Ведь все сложилось удачно. Можно спокойно работать. На себя. Не на фирму. Теперь мы с Гошей – сами себе фирма и хозяева жизни. Собственники своего дела.

– Я тут анекдот недавно слышала, прикольный, – болтала я без умолку. – В Таиланде группа российских туристов выходит после гулянки на балкон отеля, ошарашенно осматривают опустошенную цунами окрестность и удивленно восклицают: «Ну, мы вчера и погудели!» Смешно, Гоша?

– Не смешно, Инесса, угомонись ты, – буркнул Гоша. И я притихла. В конце концов, нельзя смешивать жанры. Один хочет болтать глупости, у второго вдруг пропало настроение. Надо считаться.

Мы доехали до Невского проспекта, Гоша вышел из машины, куда-то испарился. Я занялась физиономической гимнастикой, поднимала и опускала брови по японской системе. Вредную привычку можно перевести в косметическую процедуру. Такие тренировки полезны для глаз. Вскоре Саакян вернулся. Сел за руль, немного помолчал, затем сказал, опять ни к кому не обращаясь, будто меня не было в машине:

– Я, пожалуй, домой поеду.

– Гоша, а я? Ты меня не подбросишь до дома? – полезная физиономическая процедура застряла на середине. Брови остались вытянутыми на пять сантиметров выше положенной нормы.

– Такси возьми, – в сердцах буркнул Гоша и открыл дверцу. Для этого он перегнулся через меня.

– Хорошо, возьму, – согласилась, – ты, когда успокоишься, позвони. И запомни, Гоша, я не хотела тебя обидеть. А на обиженных воду возят.

Я вышла из машины и пошла по Невскому проспекту, вклиниваясь в поток прохожих. Не знаю, почему мне нравится идти против общего течения. И, наверное, никогда уже не узнаю. Но я шла сквозь поток человеческих тел, пронзая его своим телом, пытаясь понять, что находится внутри каждого человека. Почему люди не могут понять друг друга, что им мешает насладиться общим успехом? И что ждет меня в будущем? Не все человечество, а меня конкретно, и, кажется, последний вопрос волновал меня больше всего. Я никогда не смогу разобраться в первых двух вопросах, даже тогда, когда стану такой же большой и взрослой, как моя мама. Наверное, никто и никогда не сможет понять секреты человеческого устройства. Может, это и к лучшему, мы не должны разбирать душу человека на части, все же не часовой механизм. Это и есть великая тайна жизни. А вот мое будущее меня здорово беспокоило. В будущем меня ждал Сергей Бобылев. Он страдал, не скрываясь от людей. Сергей не прятал свое горе под подушку. Страдал по-мужски, не таясь, не боясь людского осуждения. И мне нравилась его мужественность. Я любила его таким, мужественным и открытым. Смелым и волевым. Я вздымала высоко брови, пытаясь навязать свое желание Бобылеву, я хотела, чтобы он почувствовал мои мысли, узнал, о чем я думаю. Расстояние – не помеха влюбленным. Я знала, что он слышит меня. И я знала, что он ждет меня.

На лестничной площадке никого не было. Никто меня не ждал. Я вздохнула. Мысли на расстоянии может читать только маг и чародей. Зря старалась. Только народ на Невском распугала. Я открыла дверь и вошла в квартиру. И в прихожей я остро почувствовала одиночество. Женщина не имеет права быть одинокой. Это противоестественно. Женщина обязана ухаживать за мужчиной, холить его и лелеять. И она не должна входить в пустую квартиру. Я вдруг разрыдалась, сползая по стене, и, усевшись на полу, долго и смачно плакала, слизывая слезы языком. В кухне звонил телефон. Он долго сотрясался от звона, наверное, мне названивал образумившийся Саакян. Жена научила его уму-разуму. Она у него большая умница. Умеет поставить Гошину голову на место, как горшок. Женские природные инстинкты она реализовала по прямому назначению, в отличие от меня. А потом мне надоело плакать. Совсем как Блинова стала, честное слово. Я облизала пересохшие губы, смоченные горючими слезами одиночества, и сбросила куртку. В зеркало смотреть не стала. Вдруг там что-нибудь не то покажется. Вместо красивой девушки на меня посмотрит незнакомая зареванная тетка. Без Цезаря мне скучно. Он действовал на меня как успокоительные таблетки. Кот ни за что не позволил бы мне сидеть на полу и рыдать без остановки. Надо забрать его из ссылки. Ему, наверное, уже надоело в гостях. Дома все-таки лучше. Я долго стояла под душем, смывая с себя слезы и горечь. Жаль, что мысли невозможно передать по воздуху. Бобылев не знает, как мне плохо и одиноко. Он не слышит мои призывы. Не чувствует моего отчаяния. Я давно все поняла. Во всем разобралась. И мне хотелось, чтобы Бобылев узнал об этом. Сергей устал зарабатывать деньги. Внутренний моторчик сломался. Немного заклинило механизм. В моей голове что-то зазвенело. Наверное, от недостатка слезной жидкости. Всю выплакала. Пустое тело звенит, как струна. Звон усилился. Пожалуй, это что-то другое звенит, а не моя пустая душа. Я приглушила воду. Звонил телефон. Противный Саакян. Хочет испортить настроение. А у меня перевод. Осталось чуть больше половины. Я медленно выбралась из ванны, замоталась полотенцем. Подошла к телефону.

– Ну? – сказала я.

В конце концов, у меня достаточно веских причин, чтобы тоже обидеться на Гошу. Но я же не злюсь на него. Делаю вид, что все у нас хорошо и ровно. Мы равноправные партнеры, почти подельники. Трубка молча дышала, как одушевленный предмет. Пластмассовые вещи могут издавать звуки, могут сопеть и кашлять, ругаться и молчать. Кто придумал говорящий материал, какой великий химик? Посмотреть бы на него.

– Ну? – повторила я с явной угрозой, дескать, еще секунда, и брошу трубку. И вдруг трубка заговорила нормальным человеческим голосом. Как в сказке. Но это был не Саакян. И не мама. И даже не Блинова. Это был Сам Бобылев.


Сначала я не поверила. Я вспомнила, что мне приснилось предыдущей ночью. Мне снился Сергей. Спокойный и сильный. Во сне он не страдал олигархизмом. Он вообще ничем не страдал. Бобылев любил меня во сне. А утром я забыла свой сон. И как ни напрягала память, так ничего и не вспомнила. Психолог советовал мне запоминать сны, дескать, это занятие дисциплинирует и тренирует мозг. Беспамятные извилины прислали мне забытый сон в телефонную трубку. Я слушала, а трубка говорила, совсем как в том забытом сне.

– Инесса, я не могу без тебя, я умру от любви к тебе… – Какие старые слова, обычные, простые, если их услышишь днем, в конторе или офисе, запросто можно умереть от смеха. Животик надорвать от обыденных фраз с легким налетом пошлости. Но если их произносит волшебная трубка поздним вечером, после затяжной женской истерики и горючих слез, напоминающих соляную кислоту, простые слова звучат иначе. Они ложатся на сердце, как заклинание. Говори, Бобылев, говори. Только не молчи. Я могу слушать тебя вечно, стоя в прихожей, с босыми ногами, обмотанная мокрым полотенцем, слизывая капли воды и слез с запекшихся губ.

– Инесса, ты слышишь меня? – спросил Бобылев. Я молчала. Я больше не могла выговорить ни одного мало-мальски внятного слова. Я разучилась говорить.

– Д-да, слышу, – едва шевеля неповоротливым языком, прошептала я. – Я все слышу. И ты меня слышишь. Мы вместе. До самой смерти.

Да. Свершилось. Сергей меня слышит. Я убедилась в этом. Он слышит меня на расстоянии. Мои призывы, мольбы, стоны и признания донеслись до него. Беспроводная связь налажена.

– Я стою под дверью. Может, откроешь мне? – запросто сказал Бобылев. Дескать, зашел на огонек. Шел мимо и зашел. А я чуть не грохнулась в обморок. Бобылев признавался в любви, стоя рядом со мной, рукой можно потрогать, а я думала, что он находится за тридевять земель. Борис Захарыч, наверное, с диктофоном мучается, устал пленки менять. Уже на палец километры наматывает. Я заметалась, не зная, что делать. Я голая, в полотенце, зареванная, опухшая, волосы стянуты в мокрый узел. Пока я приведу себя в порядок, Бобылев состарится. Станет седым как лунь. Что делать? Делать-то что, скажите, добрые люди! Я металась по квартире с прижатой к уху трубкой, а Бобылев ждал. Дышал рядом со мной. Жил. Волновался. Стоял за дверью. А я не верила. И одновременно верила. И не знала, что делать. Организм сработал за меня. Рука протянулась к защелке и повернула. Жест на уровне подсознания. Я метнулась в ванную вместе с телефонной трубкой, ощущая присутствие Бобылева. Он тоже не хотел разрывать связь. Я судорожно пыталась втиснуть тело в какую-нибудь упаковку. Руки застревали в одежде, трубка мешала, но в ней был Сергей. Я боялась потерять его. Я не переживу, если он исчезнет. Я сразу умру.