– Да, а вы – Инесса? – приподнял уголки губ Альберт. Он тоже бизнесмен, предприниматель. Альберт зарабатывает большие деньги. Он перевозит чужие письма министру, ночует в поездах, питается вокзальными пирожками. Но вид у него министерский. Объемное пальто из дорогой ткани, отлично сшитые брюки, безупречный воротник стильной рубашки, на гладко выбритом лице ни единой морщинки – отличный курьер, дорогостоящий. Мои двести баксов перекочевали в карман курьерского пальто. Почему-то мои деньги слишком часто перекочевывают в чужие карманы. Надо поставить туда заглушку, вбить клапан, намертво. Альберт протянул руку. Я крепко сжала его ладонь – холодная кожа, как мертвая. Мне стало страшно от чужой безжизненности.

– А результат будет? – спросила я, выдергивая руку из холодных тисков. – Когда мы узнаем?

– Результат будет, ждите. Я вам позвоню.

Альберт ушел к московскому поезду, небрежно помахивая кейсом. Толпа плавно обтекала его, как большое препятствие на пути, будто в муравьиную кучу случайно заполз огромный черный паук, по ошибке в общую свалку попал, нечаянно утратив жизненные ориентиры. Я медленно побрела по Невскому, не шарахаясь от прохожих, не останавливая проезжающие такси. Нечаянная прогулка перед сном полезна для организма. Я вдруг подумала, что еще недавно дрожала над собственным самоусовершенствованием. Рассматривала его на уровне жизни и смерти. Тряслась над фигурой, бережно относилась к оздоровлению, диетическому питанию, спорту, косметологическим процедурам, придавая всему этому огромное значение. Торопилась на тренировки, клевала еду, как птичка, изнывала на массажах. Все куда-то ушло, кануло в прошлое, мой жгучий интерес к модному течению безвозвратно угас. Мое тело должно служить мне, а не я ему, отбывая очередную трудовую повинность. Вообще-то тело и душа должны существовать в едином режиме, верно служить, подставляя плечо друг другу в трудную минуту. Так и мы с Гошей должны находиться в едином мирном пространстве, чтобы защитить наше дело от многочисленных напастей. Мы не имеем права ссориться, упрекать один другого. Надо заставить себя мгновенно адаптироваться к неожиданным ситуациям, вроде сегодняшней. Ведь мы с Гошей не предполагали, что простое дело регистрации потребует от нас моральной выносливости и материальных вливаний. Раньше мне бы и в голову не пришло брать деньги за то, что я с оказией отвезу чьи-то документы в министерство. И с меня не брали. И я не брала. Была взаимовыручка. Услуга считалась чем-то хорошим, вроде аванса на будущее. Времена изменились, новый мир требовал навести свежий глянец на застарелые принципы.

Я пришла домой, сбросила одежду и еще долго мучила словари, судорожно перелистывая страницу за страницей в поисках нужного слова. В половине четвертого я уснула в окружении исчирканных листов, растрепанных блокнотов, книг и словарей. Мне снился все тот же сон. Я догоняла поезд, взлетающий ввысь. Я бежала по рельсам, подсчитывая стук колес, с болью в сердце наблюдая, как начало поезда уже взлетает ввысь. И когда у меня иссякли силы, когда я почувствовала, что падаю прямо под колеса, я ухватилась за скользкий поручень. И от ощущения победы у меня едва не разорвалось сердце. Оно бешено колотилось от безудержного восторга. И я проснулась. Прижала руку к груди. Сердце выскакивало. Оно билось на поверхности тела, подпрыгивая, будто гуттаперчевый мячик.


Регистрационная суета отнимала много сил и времени. Мы с Гошей носились по городу, пытаясь объять необъятное. Дела разделили пополам, поровну, чтобы не обидно было. Составили список, пронумеровали необходимые поездки и согласования, затем по телефону долго обсуждали, что нужно вычеркнуть. Иногда надолго застревали, так как вычеркивания требовали дополнительных усилий. Тогда мы эти усилия объединяли. Гоша так и называл наши совместные мероприятия – сокрушительный фейерверк.

– Надо сокрушить чиновный мир пламенным фейерверком, – нудно и монотонно бубнил в мое ухо юридический Гошин голос.

Я лениво перелистывала словарь. И без того тощий конверт опустел. Надо было срочно пополнять материальные запасы. Первый перевод благополучно уехал за кордон осваивать необозримые книжные плантации. Мама тут же притаранила следующую книгу. Амбициозная писательница оказалась чрезмерно плодовитой. И мне немного перепадет от ее энергии.

– Гош, будет тебе, чего его сокрушать, этот чиновный мир, пусть люди живут. Им тоже жить надо, у них дети, жены, внуки, старики-родители, любовницы, машины, дачи, все это хозяйство требует больших материальных затрат, не трогай ты их, – монотонно, в тон Гоше, барабанила я.

– Инесса, в «Планете» произошли знаменательные пертурбации, – изрек Саакян. Он решил использовать апробированный прием, то есть воздействовать на меня прошлогодними эмоциями.

– Что там стряслось? – я покосилась на блокнот. Кажется, сегодняшнюю норму не выполню, придется отложить перевод, все равно Гоша не даст спокойно поработать. – Какие пертурбации, да еще и знаменательные?

– Слащев отошел от дел. Парень в доле остался, но от руководства отстранился, всей фирмой заправляют теперь Норкин и Бобылев. Как ты лично ко всему этому относишься? – с изрядной долей ехидства полюбопытствовал Саакян.

– Никак, Гоша, я никак не отношусь к проблемам Слащева и «Планеты», и проблемы со мной не соотносятся, – сказала я и с трудом оторвала взгляд от словаря. Сегодня не усну, но норму выполню, деньги позарез нужны.

– Инесса, не может быть, ты же всегда нервно относилась к служебным дрязгам, – рассмеялся Гоша.

– Гош, отстань, пусть грызутся, как пауки в банке. Лучше ответь мне, твой Альберт уже вернулся из Москвы, что происходит с нашими документами?

– Вопрос решается. Ответ будет через неделю. Альберт сказал, что вопрос решится положительно. Нам завизируют разрешение, – радостно вещал Гоша, ему было чему радоваться, ведь у него появился веский повод для безделья. Жена со скалкой ему не страшна. Все ждут Альберта. Я жду – он ждет – мы ждем. Объемное пальто без устали курсирует между Питером и Москвой, оно живет в поезде.

– Гош, пришли мне модему на вычитку, я посмотрю, – мне надоело изображать из себя вежливую девушку.

Пора и честь знать, все правила приличия исчерпаны, Гоша может трепаться сутками напролет. А у меня книжные дела, словари, блокноты и заметки, мне баксы нужно заработать. Мы общаемся с Гошей по телефону и на переговорах. Мы сожительствуем в виртуальном мире, почти живем в нем. И не только живем, но и работаем. Гоша превосходно делает верстки, присылает мне на вычитку, я вношу правку, и вся эта ботва немедленно отправляется в типографию. Мы готовим рекламную акцию. Новое предприятие должно предстать перед горожанами в первозданной новизне и свежести.

– Вредная ты, Инесса, – не преминул нахамить мне Гоша и отключился. Я воззрилась на онемевшую трубку. Возразить нечего, главное, некому. И я вновь принялась за перевод. Едва я вывела первое слово, давшееся мне с великим трудом, зазвонил телефон. Наверное, мама. Я мысленно чертыхнулась.

– Да, – недовольно буркнула я, пытаясь отвадить маму от частых звонков.

– Инесса, – сказала трубка и угасла, кто-то зажал мембрану рукой, но это была не мама. С чего бы это матери зажимать трубки руками.

– Д-да, – сказала я в пустоту.

– Инесса, ты совсем забыла про меня? – из трубки вдруг возникла Блинова, она разговаривала каким-то уж совсем трубным и плачущим голосом. Голос трещал по швам, рыдал и содрогался, что означало: его хозяйка впала в возмущение. Соединение двух несоединимых компонентов жутко возбуждало. Я даже про словари забыла, двинула их ногой, они повалились на пол, как дрова. Я не знала, как отреагировать на вопрос, по этой причине промолчала. А зря. Из трубки такое понеслось. И что я – эгоистка. И забыла про своих друзей. И что я – Фома, не помнящая родства. Кажется, это кто-то другой родства не помнил. А Фома был просто неверующим человеком. Блинова, по обыкновению, перепутала людей и события и, спутав их в клубок нелепицы, свалила его на мои хрупкие плечи.

– Кать, опомнись, кого я забыла? Почему я должна звонить? Меня уволили, и никто даже ни слова не сказал в мою защиту, все промолчали. Я же не обиделась. Ушла молча, без скандала. Ты что там опять придумала? Не вешай на меня липовые обвинения, – я все же успела вбить клин в торопливую и стремительную речь Блиновой.

– Я в больнице, Инесса, в сто двадцать второй медсанчасти лежу, – вмиг пригорюнилась Блинова.

– А у меня насморк, я простужена, – в ответ прогугнила я, а мысленно хихикнула. Наш ответ Чемберлену. Вслух это прозвучало примерно так: «У быдя даз-зборг, я б-браз-здужена». Простудилась я давно, две недели назад, когда вместе с Гошей ходила к инспектору на прием. Мы выскочили на улицу, распаренные и разгоряченные, будто не из Центра регистрации вышли, а из горячей сауны. И на нас набросился северный ветер, он выдул из наших с Гошей мозгов мечты о сладкой жизни, забросал наши глаза песком, а меня лично наградил простудой. С тех пор я разговариваю с легким прононсом.

– Инесса, а к тебе кто-нибудь приезжает? – спросила проигравшаяся в пух и прах Блинова. Моя простуда раздавила Катькины обиды.

– Ну, это, да, приезжает, – нерешительно сказала я, не поняв, что имела Блинова в виду. С какой целью и кто приезжает? Мама каждый день бывает. Гоша – мой ежедневный партнер, почти что муж. Кого бы хотелось видеть Кате в моем доме? Странный вопрос.

– Тебя навещает кто-нибудь? – надавила подруга на больную мозоль. Вот она о чем. Катю интересует, кто просиживает у моей постели дни и ночи, ухаживая за тяжело больной женщиной. Вопрос измучил Блинову, кажется, моя бедная подруга умирает в сто двадцать второй медсанчасти от смертельного любопытства.

– Кать, я ношусь с утра до вечера по городу, куска хлеба во рту не бывает за день, о чем ты говоришь? Хочешь, чтобы я приехала? Так и скажи. Я приеду. Все брошу, но до тебя доползу. Когда нужно быть?