С нижних ступеней общественной лестницы (и даже со средних) эти достижения Балтацци выглядели пределом мечтаний. Для молодого Артура Шницлера[6], который пока еще корпит над медициной, а пьесы пописывает лишь втайне, "Генри Балтацци — недосягаемый идеал". С завистью и вожделением следит он за своим кумиром в саду ресторанчика в Пратере, когда тот в компании приятелей обедает после скачек за соседним столом. Впоследствии Генри Балтацци послужит прототипом графа в "Хороводе".

Но зато с верхних ступеней (с высот истинного величия) клан Балтацци являл собою не столь завораживающее зрелище; при дворе, где тщательно блюлись ранги, иерархия и исповедовались незыблемые принципы касательно общественного положения личности, упорное и безоглядное стремление Балтацци вскарабкаться наверх вызывало лишь неудовольствие и подозрительность. Ведь представители этой фамилии перепробовали все способы — и во всем превзошли меру. Картежничали и проигрывали больше истинных аристократов, лучше кого бы то ни было скакали верхом, а их конный завод соперничал со знаменитыми заводами в Липицце и Баболне. Баронесса Вечера приобрела себе особняк в посольском квартале по соседству с дворцами Шварценберга и Меттерниха, а это тоже не шутка.

И все же Балтацци не удалось одолеть общественные барьеры, хотя они и перепробовали буквально все средства, и не совсем безуспешно. "О ее связи с эрцгерцогом Вильгельмом и князем Эстерхази знал весь двор. Никто ее особенно не жаловал, в свете скорее побаивались ее, поскольку обо всех скандальных историях, как мелких, так и крупных, ей было известно все досконально". Такую характеристику матери Марии, баронессе Вечера, дает уже упомянутый нами граф Монц, советник германского посольства. А в дневнике одной из придворных дам Елизаветы — столь же опасно всеведущей графини Фештетич — о Балтацци читаем следующее: "Сними надлежит вести себя очень осмотрительно. Люди они умные… все как один с завлекательными, красивыми глазами… Но уж очень пронырливы, не лежит у меня к ним душа. И в спорте горазды, и в седле куда как ловко держатся, да вот не нравятся они мне".

Балтацци, с небрежной элегантностью рассиживающие в ресторанном саду, постоянно били дальше намеченной цели. В своем необузданном усердии они всегда стремились урвать слишком большой куш. Гектор демонстративно добивался расположения Катарины Шратт, не желая довольствоваться меньшим, хотя считалось неприличным показывать, что тебе известно об отношениях актрисы и императора, впрочем не являющихся тайной; да и вообще актрисе место на сцене, а богатому графу — в зрительном зале. Но граф Балтацци в своей бестактности дошел прямо-таки до фамильярничанья, галантно предложив актрисе выбрать себе для утренних прогулок скакуна из его чистокровных лошадей. Однако бдительный Франц Иосиф был начеку. "Во-первых, я вовсе не уверен, достаточно ли смирны для тебя эти лошади, — писал он Катарине Шратт 7 июня 1888 года, — к тому же и репутация означенного господина отнюдь не безупречна”. Францу Иосифу и это было известно.

И все же искусство верховой езды во многом помогало; верхом на лошади порою удавалось перепрыгнуть через пропасть имущественных и ранговых различий. Так и Хелена Вечера, будучи прославленной наездницей, получила приглашение — по крайней мере однажды — на охоту в Гёдёллё, где придворная аристократия держалась свободнее. Баронесса Вечера не замедлила воспользоваться случаем. "Ужас, что выделывает эта женщина с Рудольфом! — якобы жаловался графине Фештетич Франц Иосиф. — Все время скачет за ним следом, не отставая ни на шаг. А сегодня даже вручила ему какой-то подарок". Подарила она ему серебряный портсигар-узнаем мы, как и император, от всезнающей графини, — на котором даже было выгравировано ее имя: "Хелена". Более того, в портсигар баронесса вложила свернутое трубочкой послание, где (если это правда) было написано: "Завтра утром в половине двенадцатого у меня". Хелена, как и все Балтацци, тоже претендовала на самый крупный приз.

В период короткого (предположительно) романа между юным, еще неженатым наследником и матерью Марии Вечера самой Марии было семь лет. И все же девочка, тогда еще не вошедшая в пору отрочества… — чуть ли не само напрашивается начало следующей фразы; однако, из сколь дешевого материала ни строилась бы "майерлингская трагедия", все же костяк ее не настолько примитивен. Во всяком случае, в центре одного из возможных вариантов действительно находится Рудольф — сказочный рыцарь, вожделенный объект любовных и социальных амбиций всех трех женских персонажей истории. Окутанный алеющей дымкой жестокий эротический роман, в котором мать, дочь и влюбленная сводница соперничают меж собой из-за байронически пресыщенного, бледного, утомленного жизнью принца — соперничают ради поцелуя смерти, ведь наградой победительнице послужит любовное воссоединение в смерти, высшее наслаждение, багрово-черные объятия Эроса и Танатоса. Ну как тут не содрогнуться!

И все же и впрямь не исключено, что Мария унаследовала не только мечтательно-восторженный взгляд устремленных горе дивных голубых глаз, не только само-уничтожающую, свойственную имперским буржуа жадную устремленность наверх, но и конкретный образ, олицетворяющий сии устремления. С безграничной самоуверенностью семнадцатилетних девушек, обращающихся к знаменитостям за автографом, Мария знает, что в беспрерывной императорской оперетте, разыгрываемой в декорациях охоты, балов и скачек, она призвана спеть основной любовный дуэт с тенором. Где уж ей было удовольствоваться претендентом на португальский трон, которого остепенившаяся баронесса Вечера, трезво взвесив все за и против, присмотрела для дочери. Графиня Лариш поперхнулась от удивления, когда услышала, с каким безразличием отзывается Мария о принце Браган-це. Какая дерзость! Да что она о себе воображает, эта девчонка! Ведь Браганца и в самом деле не прочь на ней жениться, а в его жилах, что ни говорите, течет королевская кровь!

Конечно, в графине Лариш говорит своего рода ревность, ведь когда-то она тоже была влюблена в Рудольфа, да, пожалуй, и сейчас его любит. Только ей не удалось добиться своего; не помогло и то, что она была любимой племянницей Елизаветы, ее в два счета выдали замуж и спровадили подальше в чешское поместье супруга, дабы она не мутила воду вокруг Рудольфа…

Однако не позволим нашему сюжету ускользнуть в этом направлении; о графине, прожившей печально долгую и полную превратностей жизнь (она скончалась лишь в 1940 году, в аугсбургской богадельне — какая судьба!), у нас еще неоднократно пойдет речь, а пока что уместнее вернуться к фактам, если вообще можно считать фактами неточные сведения, какими мы располагаем в преизбытке. Однако же, прежде чем углубиться в их истолкование, спешу предупредить: того, кто непременно желает узнать "истину", ждет разочарование. Вместо одной-единственной, абсолютно верной истины нам придется довольствоваться несколькими. И тут лишь слабым утешением послужит вывод, что в конечном счете подойдет любая из них. Ведь развязка каждой из этих историй одинакова.

*

Мы остановились в своем повествовании на том, что юная баронесса послала (вроде бы) анонимное письмо наследнику: она, мол, влюблена в него и жаждет с ним познакомиться. Если Рудольф согласен встретиться с ней, пусть ответит "poste restante"[7].

Это произошло, по всей вероятности, в октябре. 21 августа 1888 года Рудольф отпраздновал свое тридцатилетие — отнюдь не в радужном настроении, как выясняется из письма к Морицу Сепшу, тому самому, единственному другу и политическому единомышленнику:

"Тридцатилетняя годовщина — поворотный пункт в жизни человека, к тому же не очень приятный. Эта дата напоминает о том, сколько лет уже прожито, пусть с большей или меньшей пользой, но все же без истинно великих деяний и подлинных успехов. Мы живем в медли-тельный, застойный период. Кто скажет, долго ли еще это продлится?.. Ведь с течением лет я старею, теряю бодрость тела и духа. Будничная жизнь перемалывает меня своими жерновами без остатка. Это вечное ожидание, в котором проходит моя жизнь, постоянная готовность действовать, когда наступит наконец пора реформ, вытягивают из меня все силы…" И с этим вялым, разочарованным в жизни тридцатилетним старцем столкнула злая судьба юную, восторженную девушку!

Пусть такое настроение всего лишь сплин, либо отклик иссякающей уверенности в себе у приверженца политической партии, вынужденной таиться во внутренней эмиграции, либо первый вестник срыва перегруженной, капризной нервной системы, для нас во всяком случае это полезная подсказка, объясняющая, почему ответил Рудольф на анонимное письмо. (Если, конечно, оно было анонимным и если вообще было написано, хотя, впрочем, не исключено…) Наследник томился скукой. Ему надоел император, надоел статус наследного принца, прискучила видимость существования, которое он вынужден принимать за подлинную жизнь. "С. ль я хотел на этот престол, — якобы говорил он, — пускай Фердинанду достается".

Зато влюбленная женщина — это вам не журавль в небе, особенно если сама просится в руки.

И Рудольф ответил незнакомке: каждой ночью от двенадцати до часу ее будет ждать карета на углу Марокканергассе и Салезианергассе (там находился особняк Вечера). Если Марии удастся сбежать из дому, она знает, что ей делать.

После трагедии в Майерлинге полиция допросила Йозефа Братфиша, личного кучера наследника, верного сообщника и курьера, посвященного во все интимные дела хозяина; вместе с черной каретой без номера — не зарегистрированной в официальном списке транспортных средств — он в любое время суток находился в распоряжении своего господина, готовый выполнить любое его поручение. Так вот, в изложении Братфиша события выглядят несколько иначе:

"Он сообщает, что более трех месяцев знал в лицо баронессу Вечера и, когда встретился с ней впервые, баронесса села в его карету в обществе графини Лариш. Ему помнится, что в общей сложности он раз двадцать отвозил баронессу в Бург. Не раз случалось ему по ночам ожидать на Марокканергассе, чтобы оттуда доставить баронессу в Бург. По общему моему впечатлению, на слова Йозефа Братфиша можно положиться, его показания правдивы".