Случалось, что когда-нибудь днем, дома, до Бенджамина доносились звуки религиозных песнопений: девочка в синагоге запоминала их и пела.

«Какой голос!» – бормотал он, буквально цепенея от изумления. «Софи, дорогая, если бы ты родилась мальчиком, тебе бы было суждено стать певчим. Видимо у Бога были свои соображения, когда он поместил такой голос в женское тело, но они недоступны моему разуму».

Когда Леон и Рашель возвращались из лавки, Софи обычно уже спала и им не доводилось слышать ее пение. Бенджамин лишь рассказывал им о ее изумительном голосе.

– Нужно что-то делать. Я не знаю что именно, но такой дар нельзя оставлять без внимания, – говорил старик родителям Софи.

– Да, да, папа. Ты прав, но сейчас есть вещи и поважнее, – слышалось в ответ.

– Что же, что же это? Что может быть важнее вашего единственного ребенка?

– Папа, мы переживаем сейчас великие дни. Посмотри, что происходит в Америке – революция не больше и не меньше. А теперь во Франции происходят такие вещи, что…

Леон с энтузиазмом заговорил о том политическом подъеме, который охватил Францию. Очарованный видами на будущее, Леон не мог усмотреть во всем этом надвигающейся катастрофы. А она готова была вот-вот разразиться. Леон не видел того, что над прекрасной страной уже простирала свои серые крылья тень la guillotin.[1] «Наступает новый век, – говорил он отцу, – он обещает быть чудесным. Папа, поверь, ты еще доживешь до тех времен, когда нам выпадет увидеть, о чем мы и мечтать-то не могли».

«Может быть. Если Богу угодно, он сделает сутки по десять часов вместо двадцати четырех и месяцы будут длинною в две недели», – размышлял Бенджамин. «Я, сын мой, старик. Будущее не может для меня наступить в один момент. Все это предназначается для тебя и для маленькой Софи тоже. Может быть в этом прекрасном будущем найдется место и для ее голоса…»

В силу того, что Бенджамин не был человеком, склонным к рассуждениям о политике, он не мог расслышать песен в другой тональности, которые в те времена распевали во Франции. Но Леон был прав – они слышались достаточно отчетливо. Их пели на берегах рек, на полях деревень, на каменных мостовых городов. «Хлеба для всех, долой угнетателей», – слышалось в этих песнях. Своего крещендо, они достигли в день рождения Софи – 14 июля 1789 года. Штурмом была взята Бастилия. Началась французская революция.

«Я говорил тебе, папа, говорил», – ликовал Леон. И его эйфория, казалось, имела основания, когда в конце января 1790 года все сефарды юга Франции были объявлены ее полноправными гражданами, детьми la patrie.[2]

Страна была словно охвачена каким-то гигантским вихрем. Евреи, теперь новоиспеченные граждане Франции, готовы были отдать революции все: сердца, души, финансы, лишь бы обеспечить ее успех. Они всё до последнего сантима жертвовали в фонды и записывались в гвардию. Леону и Рашель также не сиделось на месте. «Папа, мы отправляемся в Париж», – объявил своему отцу Леон в сентябре. «Ненадолго, на несколько недель всего. Просто хочется посмотреть и, если сумеем, помочь революции. Ни с тобой, ни с Софи за это время ничего не случится».

Схоласт по своей натуре, Бенджамин не читал газет и не вдумывался в происходящее. Эта осень в окрестностях Бордо выдалась мягкой и теплой; Они с Софи много гуляли. О происходящих в стране событиях он узнавал из пересудов на улицах, когда водил по ним за руку Софи. В первые дни гражданской войны людские идеалы о свободе, равенстве и братстве не были омрачены надвигающимся ужасом: власть Террора была всего лишь облачком, дымкой на ясном горизонте.

Кроме сына Бенджамину некому было объяснить происходящее. Леон был своего рода интерпретатором, популяризатором событий для него. Но сын отсутствовал и отец был вынужден формировать собственный взгляд на события. По какой-то неясной причине старик уверовал в то, что Европа теперь стала для евреев безопасным местом и что грядет новый, чуть ли не мессианский век.

– Сам hamashiah[3] должен прийти, Софи, – сказал он однажды. – Я жил для того, чтобы увидеть его и ты родилась как раз ко времени, чтобы его лицезреть…

Предаваясь грезам об этих чудесах, он выработал некий план. Вместе со своей любимой Софи Бенджамин отправится за горы, в Испанию. И там, на родине своих предков, они обратятся к помазаннику Божьему.

По узенькой тропке над обрывом ущелья пробирались два человека. В этом месте начинались отроги южных Пиренеи, еще относительно невысоких на территории испанской провинции Лерида. Именно в этом месте бурная и ледяная река Ногуэра прорезала узкое ущелье, круто уходящее вниз.

Эти двое шли медленно. Первый в этом году морозец покрыл узкую полосу дороги льдом, идти было трудно и опасно. Оба были цыганами. Старший, Хоселито, шел впереди.

– Здесь самое опасное место, – бормотал он, – немного осталось, дальше дорога станет шире.

Мужчины были вынуждены прижаться всем телом к стене обрыва и изо всех сил вцепиться в выступы камней.

– Здесь можно опереться ногами, – прошептал Хоселито, – давай за мной.

Второму, Карлсону, было пятнадцать лет – уже не мальчик, но еще и не мужчина. Он был выше Хоселито, хорошо физически сложен, в смекалке не уступал своему старшему партнеру, а потому держался увереннее его. За свою короткую жизнь Карлос уже на опыте убедился, каким хорошим учителем может стать сама жизнь в условиях постоянного преследования. Он был проворнее и выносливее своего проводника. – Хоселито становился для него обузой, но оставлять его он не желал.

– Долго еще нам идти? – лишь поинтересовался Карлос.

– Нет. Деревня за следующим поворотом. Карлос взглянул на небо.

Хотя уже миновал полдень и солнце достигло своей крайней зимней точки, оно по-прежнему сияло ослепительно. Молодой цыган попытался придать своему лицу безразличное выражение, но в его серых глазах затаилась тревога. Хоселито смог прочитать мысли Карлоса и поэтому угрюмо произнес:

– Я тебя понимаю, но там недалеко есть пещера, где можно дождаться темноты. Нас никто не заметит. Да к тому же они все тупые – эти деревенские, типичные чужаки, – добавил он.

Младший и бровью не повел при этих словах, хотя слово чужаки его задело за живое. На древнем языке, который их предки принесли с собой в Испанию, это слово означало «другие, не цыгане, остальные». Мать Карлоса была цыганка. Она умерла при его родах. Отцом Карлоса был чужак. Вырастил его табор, но для Хоселито и всех остальных он был и остался изгоем, одним из тех, на ком лежит вечная отметина нечистой крови и греха матери.

Еще минут десять ходьбы по ухабистой тропе и они достигли места, откуда открылся вид на селение. Оно находилось в каких-нибудь двадцати футах от них, внизу, прилепившись к откосу подобно гнезду птицы и видимее постороннему глазу лишь благодаря изгибам единственной, ведущей к нему дороги. Карлос и Хоселито с минуту постояли в тени скалы, обозревая деревню.

Кучка каменных хижин, сгрудившихся вокруг небольшой открытой площадки, служившей местом для сбора членов этой убогой общины могла при желании сойти за деревню под названием Мухергорда. Один из углов этой импровизированной рыночной площади занимал сарай – трехстенка. Несколько козлов и ослов находили там убежище от ветра. Недалеко от сарая стояли мешки с зерном и корзины с чем-то, что походило на сушеные бобы или чечевицу.

– Да… Много здесь не возьмешь, – разочарованно протянул Карлос.

– Все-таки больше, чем у нас есть, – произнес с укоризной Хоселито.

Карлос кивнул в знак согласия. Хоселито и Карлос были членами небольшой группы цыган, которая все лето кочевала по стране, зарабатывая себе на жизнь как придется. Сезон окончился и цыгане возвращались домой, в пещеры поблизости Севильи. Поездка была забавной вплоть до вчерашнего дня, когда один из принадлежащих им ослов сорвался с обрыва. Вместе с ним в пропасти исчезли припасы еды и нехитрый, но крайне необходимый инструментарий, которым и был нагружен осел. Положение в группе сложилось отчаянное. Ко всему прочему среди них не было женщин, которые могли бы пойти в какой-нибудь городок и правдами и неправдами заработать денег для всех. Лишившись инструментов исчезла возможность для мужчин заниматься мелким ремонтом в обмен на еду. А подступала зима… Выбор оставался единственный – либо красть, либо умирать с голоду.

Всем цыганам было известно, что их кочевой образ жизни своими корнями уходит вглубь веков. В Испанию они пришли по меньшей мере лет триста назад, а воровство всегда было неотъемлемой частью их существования. Но оно таило в себе и опасность, хоть лучшим оружием для воровства являются хитрость и изворотливость. Теперь, оценив ситуацию, Карлос и Хоселито решили, что без мелкого, осторожного воровства им не обойтись. В их группе было пятеро цыган. Посовещавшись, решили в разведку отправить Хоселито. По возвращении он сообщил, что население Мухергорды обвести вокруг пальца ничего не стоит.

Наконец оба юноши добрались до небольшой пещеры, о которой говорил Хоселито. Он сразу же решил забраться в нее.

– Давай, залезай и ты, поспим немного. Впереди еще долгая ночь.

Карлос полез следом за ним, но спать не стал. Он лежал на животе, высунув голову и следил за тем, что происходило внизу. Он насчитал несколько десятков людей, среди которых были и дети. Они сновали из хижины в хижину. Среди них трое или четверо, если судить по телосложению, были способны защитить себя. Карлос нащупал рукоятку ножа, висевшего на поясе. Может он и не понадобится. Лучше всего было бы дождаться когда все заснут, затем вместе с Хоселито спуститься вниз, прирезать пару козлов и взять с собой столько мяса и зерна, сколько они смогут унести на себе. Возможно, никто из жителей даже и не проснется и они еще затемно смогут вернуться к своим и кровь на ножах будет лишь козлиной.

Хоселито едва заметно фыркнул, как будто читал его мысли. Он, прикрыв лишь глаза, отдыхал после дороги и наблюдал за напарником. Карлос был разборчив и не всегда поступал так, как принято было среди его соплеменников. Это не всем нравилось и приписывалось его «чужой» крови.