Джон с горестным раздражением твердил себе, что он — в безвыходном положении. Уезжая в Лондон для свидания с премьером, он был полон надежд. Надежд его не разрушили, но…

Райвингтон Мэннерс говорил с ним откровенно касательно вакантной должности: «Вы и Раттер — кандидаты с равными шансами», — сказал он.

Джон знал, что Мэннерс к нему расположен, — и ответил на эти слова только торопливой, немного нервной улыбкой. Мэннерс предложил отправиться куда-нибудь вместе завтракать и, глядя в окно, возле которого они уселись в клубе, завел разговор о различных «внешних помехах», которые иной раз губят карьеру человека, занимающего видное положение в обществе.

— Вам следовало бы жениться, мой милый Теннент, — сказал он веско. — Смею думать, вы меня понимаете. Человек, который стремится к власти, должен тщательно оберегать свою репутацию.

Джон отлично понял, что хотел этим сказать Мэннерс. До тех пор, пока он будет верен Виоле, он не может рассчитывать получить государственный пост. Если он оставит ее, то получит назначение. Но он не может бросить Виолу, он любит ее. Значит, официальную его карьеру надо считать конченой.

В тот же день, попозже, он виделся одну минуту с премьер-министром и тот в беседе очень напирал на «огромные заслуги» Мэннерса. Это был явный намек на то, что Джону следует «держаться» последнего.

После этого Джон пил чай у Кэролайн и, хотя тон их беседы был только дружеский, Джон чувствовал себя так, как будто совершил какое-то предательство. Он боролся с этим, говоря себе, что нельзя же рассматривать каждое чаепитие с другой женщиной, как неверность Виоле.

Правда, Кэролайн говорила о его будущности… Кажется, все окружающие в заговоре против него! Отчего Виола не свободна, отчего «главари» — такие поборники «нравственности». Значит, человек не свободен устраивать свою личную жизнь, как хочет?

Да, тупик без выхода…

Вечером в своей комнате, полной аромата каприфолий, росших под окном, он все еще боролся с грызшим его раздражением.

Не то чтобы он любил Виолу меньше, чем свои честолюбивые мечты. Нет. Трудность положения заключалась в том, что и то, и другое было ему одинаково дорого.

Глава XXI

На следующей неделе Джон снова уехал в Лондон и писал оттуда, что «работает, как вол». Он действительно трудился изо всех сил, втайне надеясь повлиять этим на решение «главарей».

Леди Карней снова приехала в «Гейдон».

— Я хочу увезти вас в «Красное», — заявила она не допускающим возражения тоном. — И вы можете пригласить туда Теннента на конец недели. Один раз куда ни шло!

Отвечая на какое-то деловое письмо Джона, Виола приписала:

«Родной, приезжай пятнадцатого в «Красное». Я знаю, что ты постараешься, чтобы ничто не помешало. Буду ждать тебя в нашем саду».

Письмо это Джон получил в самый разгар своей тайной борьбы с Мэннерсом. Оно его тронуло, хотя, может быть, не совсем так, как тронуло бы раньше, и он тотчас телеграфировал, что благодарит леди Карней и приедет непременно, в субботу, четырехчасовым.

В кармане у него лежало приглашение Кэро. Он отправился к ней.

Кэро приняла его в черном с белым будуаре, гармонировавшем с ее траурным платьем. Она была одна. Тихо, каким-то чужим голосом, призналась ему, что любит его до сих пор.

— Прошло столько времени, — сказала она, — а вы не женились. Говорят, вы будете большим человеком. Я хотела бы быть вам помощницей. Брак со мной очень подвинет вас вперед.

Она отклонилась от спинки стула:

— И… неужели вы все забыли, Джон?

Что было делать Джону? Девяносто девять из ста мужчин в таких «случаях» растроганы, польщены и оказываются «пойманными». Один из ста — встает, уходит и наживает себе смертельного врага. Но и тот, кто слушает мольбы и не имеет духу оттолкнуть молящего, не совершает предательства по отношению к женщине, которую он любит. Все мы выслушиваем признания в любви, хотя бы и не склонны были отвечать на них, все мы пытаемся найти самый легкий путь к отступлению.

Джон так и сделал. Не отвечал, но и не отталкивал. И оставил Кэролайн расстроенной, уязвленной, еще более прежнего в разладе с собою. Но он и сам был несколько взволнован. Трудно остаться совершенно равнодушным, когда женщина, которую когда-то любил, взывает к тебе, и время давно смягчило горечь.

Джон не чувствовал никакого влечения к Кэро, но не забыл, как волновала его прежде ее близость. Кроме того, Кэро принимала такое участие в нем!

Она первая заговорила о «совете» Мэннерса. Она, конечно, не позволила себе ни тени намека на Виолу, на то, что личная жизнь Джона, так сказать, не «в должном порядке». Нет, она только сообщила, что вакансия будет замещена уже на следующей неделе, и подчеркнула, что Джон должен сделать все, чтобы получить назначение.

— Камой Раттер поступает как разумный человек, — сказала она небрежно. — Посмотрите, например, какая удачная женитьба!

В поезде, который мчал его в «Красное», Джон обратил внимание на худощавого, загорелого субъекта с крючковатым носом и добродушными глазами. Когда они приехали на станцию, этот человек тоже уселся в ожидавший автомобиль леди Карней. Очевидно, и он ехал в «Красное». «Так там нынче съезд гостей?» — подумал Джон.

Он не мог определить, приятно это ему или нет. Пожалуй, это упростит ситуацию. И поможет забыть о том, что его мучает. Он жаждал, чтобы вакансия поскорее была замещена и со всем этим было покончено!

Меднокожий спутник Джона вдруг нарушил молчание:

— Забавно, не правда ли, что мы с вами оказались попутчиками?

Поговорили о «Красном». Незнакомец похвалил местность и дом и прибавил:

— Вот уже десять лет я не видел «Красного», не видел Англии вообще.

У него был приятный голос. Джон из вежливости задал несколько обычных вопросов.

— Мое имя — Хериот, Кортриль Хериот. Знавал когда-то кучу людей в Лондоне. Теперь, должно быть, меня мало кто помнит… Леди Карней мне приходится теткой.

Кортриль Хериот!

— Мне ваше имя хорошо знакомо, — сказал Джон. — Я просто упивался вашей книгой об Америке.

— Очень мило с вашей стороны говорить так. Вы наслаждались книгой, а я — всеми приключениями, что в ней описаны. Это самое приятное из моих путешествий.

Хериот неожиданно переменил тему:

— Вы не знаете, кто гостит в «Красном»? Хоть я и давно не был в Англии, а может быть, кое-кого я припомню.

— Там, например, миссис Сэвернейк, — сообщил ему Джон.

— Да неужели?! — оживился Хериот. — Помню ее, как же, очень красивая дама. Я присутствовал при кончине бедняга Сэвернейка… Не долго они и прожили вместе… Этому будет лет пятнадцать… а то и семнадцать, пожалуй. Чудаковатый был человек, тяжелый человек, надо сказать правду. А все же она, по-видимому, не вышла вторично замуж? Честное слово, это меня удивляет!

Автомобиль уже въезжал в ворота «Красного». — А вы были с Сэвернейком, когда он умирал? — повторил Джон.

— Ну да, я же говорю вам. Я и похоронил его. И должен был взять на себя неприятную миссию сообщить вдове о его смерти.

— А я слыхал какую-то другую версию, — сказал нерешительно Джон. — Будто Сэвернейк жив, но не хочет возвращаться…

Он остановился. Хериот отозвался своим скрипучим голосом:

— Ерунда! Ничего подобного! Смерть его прошла как-то незамеченной — вот кто не слышал о ней в свое время, и болтает. Ага, вот и дом! Господи, хорошо уезжать в странствие, но не худо и возвратиться домой!

Автомобиль остановился. Через несколько минут появится Виола. В душе Джона кипело бешенство. Сильное изумление парализовало его, какая-то путаница мучительных идей сверлила мозг, а воспоминания еще подливали масла в огонь.

Он прошел в приготовленную для него комнату, желая отдалить на минуту встречу с Виолой и предоставить ей встретиться с Хериотом без свидетелей.

Обманут, одурачен!

Нет, он должен увидеть ее сейчас же, выпытать правду. Он позвонил лакею и попросил снести записку Виоле. В записке стояло: «Я жду у солнечных часов». И, не переодеваясь, Джон направился в «их» сад.

Зачем, зачем, зачем она сыграла с ним эту нелепую, возмутительную штуку, в течение двух лет держала его в этом адски неприятном, безвыходном положении, сгубившем его карьеру, осквернявшем их любовь?..

Пришла Виола. Он стоял неподвижно, не в силах пойти ей навстречу. Виола подходила, чуть-чуть улыбаясь. Ее тонкое платье зацепилось за розовый куст и задержало ее, когда она уже протянула руки, чтобы обнять Джона. Пока она отцепляла платье, Джон произнес:

— Я говорил с Хериотом. Мы вместе приехали. Он сказал мне, что собственными руками похоронил Сэвернейка… К чему ты это сделала?

Он видел, как побледнело и исказилось лицо Виолы. Как маска падает с лица, так вмиг померкло то сияющее выражение, с каким она вошла в сад. Исчезла, кажется, даже ее красота. Она словно состарилась сразу на глазах Джона. Но она не проявила слабости, как он ожидал.

— Я солгала тебе потому, что не хотела выходить за тебя замуж, не хотела губить твою будущность, а может быть, и жизнь. Если бы ты добился того положения, о котором мечтаешь, развод был бы невозможен для тебя, а я помнила о разнице лет и боялась надоесть тебе. Отчасти это была с моей стороны трусость, но отчасти — и желание уберечь тебя.

— Уберечь меня! Недурно уберегла! На прошлой неделе Мэннерс меня предупредил, что вряд ли предложит видный пост человеку, о личной жизни которого ходят сплетни.

Он остановился. Оба смотрели друг на друга. Джон с каким-то сердитым изумлением увидел в глазах Виолы нежность, почти жалость.

— Но это не имеет никакого значения, — заторопился он, скрывая под своей горячностью неприятное сознание, что не следовало и упоминать об этом факте, если он хотел доказать, что это не имеет для него значения. — Меня волнует только одно то, что ты не доверяла мне никогда, обманула мою любовь.