Вчера после встречи с Филиппом и его друзьями она спокойно доехала на велосипеде до дома, но не сразу вошла во двор, а выпустила на улицу соскучившегося по воле Рогдая — большую сибирскую лайку.

Его щенком подарили ей Мухины. Дождалась, пока он досыта набегается по обширной лужайке перед домом, сделает все свои собачьи дела в укромном уголке. Во дворе это ему под угрозой трепки категорически запрещалось. Завела во двор велосипед, поставила его под навес и спокойно отправилась в дом. Приняла душ, по привычке включила телевизор, выпила на ночь стаканчик простокваши, посмотрела вечерние новости и легла спать. Спала крепко, не просыпаясь и без сновидений.

Девушка не ведала, что Илька всю ночь прикладывал Филиппу холодные компрессы, чтобы хоть как-то уменьшить синяки под глазами. Его приятели, не дождавшись первого утреннего автобуса, уехали на попутке в район, глухо матерясь и проклиная белый свет.

Если бы участковому вдруг вздумалось расспросить прохожих об их особых приметах, то бабка Лушка, по кличке Сыроежка, собиравшая ранним утром пивные бутылки в сквере у Дома культуры, объяснила бы ему, что один из них заметно хромал, а другой, также весьма заметно, шел, широко расставляя ноги и придерживая рукой мотню штанов. Но бабку никто расспрашивать не собирался, так как оба уркагана за помощью к ментам не пошли, а решили поутру смыться, чтобы самих не замели куда следует.

В тот самый момент, когда бабка Лушка, оттерев последнюю бутылку от пыли ветхим грязным фартуком, проводила взглядом грузовик с двумя скукожившимися приятелями Филиппа, Лена надела шорты и длинную футболку с надписью «Kiss me sweetly, my love»[4], выпустила Рогдая и отправилась на свою обычную утреннюю пробежку.

Дом ее стоял на самой окраине поселка на вершине холма. Напротив, тоже на холме, располагалась школа, а внизу, в долине, и по склонам холмов лежал поселок Привольный.

Утренний туман клубами опустился на дома, огороды и реку Казыгаш, которая разрезала поселок на две части и уходила на встречу с великой сибирской рекой. С юго-востока над поселком возвышался голец[5] Бяшка: с одной стороны он напоминал огромный коренной зуб какого-то доисторического животного, а с другой — голову горного козла с двумя каменными выступами-рогами, отчего и получил свое название. В скальных кулуарах гольца даже в самое жаркое лето лежали островки снега, а за ним, километрах в пяти от поселка, располагалось большое моренное озеро, любимое место отдыха всех привольчан и многочисленных туристов. Одно время его окрестности едва не превратились в мусорную свалку. Покойный директор Боровский своей монаршей волей запретил массовые гулянья и туристические маршруты без специального разрешения. С тех пор у озера были оборудованы места для отдыха.

Сторож, бывший сержант милиции Рябов, исправно собирал плату за пользование красотами сибирской природы.

За исключительно богатый опыт в применении горячительных напитков по их прямому назначению, то есть с целью обогрева и смазки изношенных частей своего видавшего виды организма, старик получил прозвище Абсолют, которым гордился и охотно на него откликался.

Основной износившейся частью, по мнению Абсолюта, у него было горло, которому и доставалась большая часть ночных возлияний сторожа при озере. Несколько оставшихся капель он любил демонстративно вылить на ладонь и, задрав рубаху, протереть поясницу: она была второй по изношенности деталью отставного сержанта Рябова.

— Да, глотка у меня нынче совсем не та. Раньше, бывало, рявкнешь: «Шаг влево, вправо — стреляю без предупреждения!» — и тишина. Идут себе в колонне, дыхнуть боятся, а вдруг осерчаю. Сейчас орешь деньденьской, а порядку никакого. Видно, исчерпал я свои жизненные ресурсы, — горестно вздыхал вечерком у костра ветеран милиции, прижимая к груди очередную презентованную туристами фляжку. — Теперь люди пошли непугливые, неуважительные и нескромные. Все хотят получить сразу, лезут напролом, кровушку проливают почем зря, — жаловался старик, глядя в пламя костра помутневшими от воспоминаний глазами. Туристы его не слушали, целовались, рассказывали анекдоты, пили вино и тихо напевали старые, не вчера придуманные песни…

Сейчас время туристов еще не подошло. Ночи стоят холодные, а в горах зачастую выпадает снег, и идут нудные затяжные дожди. Их времечко наступит позже, ближе к июлю. Поэтому можно не опасаться, что на тропе, проложенной вокруг озера, встретишь незнакомых. Не все отдыхающие вели себя по-джентльменски, увидев в тайге одинокую красивую девушку.

Пару раз Лене не без помощи Рогдая пришлось отбивать атаки подвыпивших приезжих. Летом, в самый наплыв туристов, она обычно бегала в противоположном направлении вдоль реки, хотя маршрут там был не такой удобный. Кое-где тропа пересекала курумники[6] и покрытые толстым слоем мха пустоши.

С собой Лена прихватила пару банок немецкого пива для старика и несколько кусочков сахара, чтобы побаловать своего любимца мерина Гнедка. Она уже неделю не видела Абсолюта. С раннего утра он обходил свои владения, приводил в порядок места стоянок, обустраивал костровища, развозил на старом мерине огромные мусорные баки, любовно разрисованные березками и мухоморами. С буквами у него получалось похуже, но надписи вроде:


«Мусор наш первейший враг,

Спрячь его скорее в бак!» -


были хоть и кривоватыми, зато виднелись издалека.

В прошлом году Лена со своим классом отдыхала на озере. Дежурные вывалили в бак ведро картофельных очисток прямо на голову местному бомжу. Оказывается, собирая бутылки, которые в народе любовно прозвали «Чебурашками», и успешно сдавая их в местные магазины, бичи распределили между собой баки и добывали себе на жизнь, ныряя туда и обратно после очередного поступления отходов.

Итак, время туристов и бичей еще не наступило.

Воздух был упоительно чист, молодая листва не успела потемнеть, только что взошедшее солнце едва согревало воздух, и у бежавших рысцой по утоптанной тропе Лены и Рогдая при дыхании вырывался легкий парок.

С тропы на склоне горы хорошо был виден поселок. По центральной улице двигалось стадо коров.

Лена пригляделась: действительно, у многих хозяек в руках вместе с хворостиной были ведра. Привольчане знали по прежнему опыту, что с начальством лучше не связываться. От директора в поселке зависело слишком многое, и жители, не дожидаясь крутых мер, бросили все силы на борьбу за удаление коровьих лепешек с поселковых улиц.

На огородах там и тут виднелись разноцветные фигурки. Люди вышли посадить картофель пораньше, чтобы успеть до дневной жары. От конторы лесхоза в сторону трассы потянулась цепочка автобусов. Основные плантации картофеля были в подтаежной зоне, километрах в пятидесяти от Привольного. В дни массовой посадки, прополки или сбора картофеля поселок почти безлюдел. Дома оставались лишь старики, совсем малые дети да такие безлошадные интеллигенты, как Лена, которым вполне хватало нескольких мешков картошки с приусадебного участка.

Жили привольчане вне зависимости от политических катаклизмов в достатке, так как почти за триста лет потомкам староверов и донских казаков, обживавших когда-то эти дикие, суровые места, в кровь и в пот прочно въелось понимание: в этой жизни нужно полагаться только на собственный ум, крепкие руки и хорошие отношения с соседями.

Выбрав для жизни Привольный словно по наитию, Лена нисколько не была разочарована. Односельчане не плакали, не ныли и не надеялись на помощь государства. Держали коров, свиней, кур, гектарами выращивали картошку и лук, табак и садовую клубнику. Она родилась здесь на удивление крупной и ароматной. Нигде в округе не удавалось собирать такие обильные урожаи. В начале июля горожане буквально ломились в Привольный. Самосбором ягода обходилась раза в два, а то и в три дешевле, чем на городских рынках.

Тайга, начинавшаяся сразу за последними домами, давала весомый приварок в кастрюли охочим до работы привольчанам, и они умело пользовались ее щедротами. Рыба, черемша, папоротник… С наступлением первых теплых дней большинство жителей выходило в тайгу на заготовку припасов. Потом наступала пора ягод, грибов, которых в окрестных лесах хоть косой коси. В сентябре приступали к сбору кедровых орехов, которые потом отправляли в магазины края, а недавно, еще при старом директоре, заключили прямые договора с некоторыми ближними и дальними городами на поставку таежных деликатесов в свежем, консервированном и копченом виде.

Хороший доход давала пушнина. На долгие четыре-пять зимних месяцев многие мужчины уходили в тайгу, добывали соболя, белку, колонка.

За медом с лесхозовской пасеки выстраивались очереди на рынках и в магазинах, а соленый папоротник продавали за валюту в Японию, Китай и даже в Сингапур.

Да, новый директор получил в наследство крепкое, с хорошо организованным и отлаженным производством хозяйство. Вот почему так волновался и гудел поселок: от знаний и деловой хватки нового начальства зависели в первую очередь благосостояние и покой каждого из его жителей.

Но основной заботой привольчан все-таки был маралий заказник. Несколько тысяч гектаров тайги, на котором водилась большая часть поредевшего маральего стада Сибири, а кое-где и дикие северные олени, были взяты человеком под защиту. Отстрел животных был категорически запрещен. Часть маралов проживала в огромном, отгороженном от трассы частоколом загоне. Работники биостанции и егеря наблюдали за состоянием животных, подкармливали в зимнее время, выхаживали родившийся слабым молодняк. Покой маралов нарушался один раз в год: в середине лета созревают панты, наливаются кровью молодые рога оленей. Отпиливают их в специальных станках и повторяют эту неприятную для оленя, но необходимую для человека операцию лет шестнадцать — восемнадцать, пока марал не одряхлеет. Срезанные панты освобождают от кожного покрова, сушат в специальной камере…

Вот этих благородных животных, едва ли не самых совершенных существ на планете, варварски истребляли браконьеры. В прошлом году, случалось, марала убивали только из-за пары пантов, а мясо оставляли нетронутым.