– Да вот и ничего же такого! Ты сам её спроси!

– Тыщу раз спрашивал! То же, что и ты, говорит, зараза!

– Так какого ж ещё чёрта тебе?!.

Митро, сердито сопя, умолк, зашарил руками вокруг себя, отыскивая трубку. Илья нашёл её первым, подал.

– Табак есть?

– У тебя не возьму, не дождёшься… – проворчал Митро. Через некоторое время, очень старательно набивая трубку, спросил: – Смоляко, ты мне хоть сейчас растолкуй: чем ты мою Маргитку взял?

Тишина. Чёрные, чуть раскосые глаза Ильи смотрели прямо в огонь, в них билась золотистая искра. Он жевал травинку, молчал. На какое-то мгновение Митро показалось, что Илья улыбается, но, приглядевшись, понял, что это просто игра неверного света костра.

– Чем ты её взял, образина черномордая?! Ведь в дочери, в дочери она тебе годилась! Как присушил-то, чёрт?

– Оставь… – не поворачивая головы, проворчал Илья. – Какая теперь-то разница?

– Тебе, может, и никакой, – Митро сердито отвернулся, сунул в рот незажжённую трубку, долго и безуспешно пытался её раскурить, затем, чертыхнувшись, выплюнул трубку в траву и тоже уставился в огонь, который уже прибивался к земле порывами поднявшегося ветра.

– Вот что, Смоляко… Ты мне хоть одно скажи. Маргитка моя, она ж ведь всегда… Цыгане про неё нехорошо говорили – прости меня, господи, ежели уже померла… Я ведь знаю, она хоть и дочь мне была, но я-то не слепым родился… Ты мне только скажи – ТЫ её сговорил? Или, может, ОНА сама тебя… Я ж её помню, ох как помню, Смоляко! Бой-девка была, кому угодно голову закружить могла! А уж для тебя-то, кобеля, много не требовалось… Скажи!

Илья молчал. Митро долго, пристально всматривался в его лицо через пламя костра, но так и не дождался ни слова в ответ. Туча уже накрыла реку, и луга на дальнем берегу потемнели, слились с береговыми ракитами. Со стороны Цыганской слободы слабо доносились голоса, крики, ржание лошадей.

– Митро, не обессудь – я тебе про это говорить не буду. Что толку-то, через столько лет? Мой грех… когда я отказывался? Хочешь, чтоб я на колени перед тобой встал, – встану, ежель тебе в радость будет.

– Велик барыш… Иди ты к чёртовой матери… Скажи мне лучше – не слыхал от цыган, жива ли она, Маргитка-то?

– Не слыхал. Ей-богу.

– А Варька твоя где? – вдруг спросил Митро, снова поднимая с травы трубку и озабоченно рассматривая её. – Я думал, при тебе она, в таборе…

– С какой стати? Что ей в таборе делать? В Питере Варька, при детях…

– Они ж навроде в Крым уехали? Я узнавал…

– Стало быть, и она с ними. А ты так уж и обрадовался?! – не стерпел Илья.

– Язык придержи, откручу не то! – зарычал Митро. И осёкся на полуслове, увидев, как резко, всем телом повернулся Илья в сторону косогора. Оттуда кто-то быстро шёл, почти бежал по крутому берегу. Илья и Митро, посмотрев друг на друга, одновременно встали – и сразу же в рыжий круг света вбежала Настя.

– Вот они, бессовестные! – провозгласила она, едва переведя дыхание. – Сидят на бережочке! Выпивают! А цыгане их уж с огнём по всей округе ищут! Невестки, кобылищи, воют дурниной – мол, деды друг друга порешили и в реку побросали! Меня, дуру старую, и то перепугали, помчалась искать вас, хвост задравши! Без вас горя нынче мало?!

– Уймись, уймись, глупая… И не выпивал никто… Кричишь, как кликуша, – проворчал Илья. – Сама видишь, дура, – оба живы-здоровы. Мочи нет на вас всех глядеть – вот и ушли… Что там делается-то? Успокоились? Как Динка?

– Ничего… Лежит, плачет. И Дашка вместе с ней плачет, – отрывисто произнесла Настя. – Остальные укладываются помаленьку. Вы же ехать решили назавтра.

– И поедем. Ты-то уложилась уж?

– Девки узлы вяжут, без меня управятся.

– А этот… где?

– Делся куда-то со двора… С утра не видала, – Настя поняла, что муж имел в виду Сеньку. – Илья, я тебе вот что скажу… Думай себе что хочешь, но не он это.

– А кто? – ровно спросил Илья, глядя в огонь.

– Не он.

– А кто?! Кто, скажи, коль умная такая?! – взорвался он, резко поворачиваясь к жене, и Митро на всякий случай тронул его за плечо. – Другой кто, может, объявился?! Отвечай!

– И отвечу, – глухо проговорила Настя, садясь на траву возле углей, так что мужу волей-неволей пришлось сесть рядом. Опустился на траву, не сводя с сестры глаз, и Митро.

– Вот скажи мне, Илья… Ты Митьку нашего вчера видал?

– Нет… – Илья честно напряг память. – Вчера, кажись, не видал. Ну и что? Он завсегда болтается где-то, ещё мне за ним дозоры выставлять…

– Когда он пришёл, знаешь?

– Откуда? Хоть, кажись, Юлька-то голосила посреди ночи… – Илья потёр кулаком лоб, вспоминая невесткины вопли, разбудившие его и полслободы далеко за полночь. – Да, верно! Вопила, что, мол, пьяный пришёл, поливала его всячески… И что с того?

– Может, и ничего. Только ты хоть раз за шесть лет слышал, чтоб Юлька на мужа голос подымала?

Илья внимательно посмотрел на жену. Настя ответила прямым тревожным взглядом. Митро напряжённо переводил глаза с Ильи на сестру.

– А сегодня ты Митьку видал?

– Нет… – совсем растерялся Илья. – А ты?..

– А я видала. Нарочно пошла в баню поглядеть. Морда у него – как с кошачьей свадьбы вернулся. Говорит – с гаджами подрался. И Юлька то же повторяет.

– Так это что ж… – Илья ошалело запустил обе руки в волосы. – Это что ж… Они вдвоём, что ль, Динку-то… С Сенькой – на пару?! А Копчёнка их покрывает зачем-то?! Настя! Да ведь это ни в какие ворота не лезет! Что ж ты себе придумала-то?!

– Тьфу, дурак старый… Ничего я не придумала! – Настя вдруг заплакала. – Ничего я не придумала, Илья… Только если мне поверить, что это мой Сенька сделал, тогда и вовсе жить незачем, впору самой в гроб ложиться и крышкой задвигаться…

Илья молчал, потому что целый день думал точь-в-точь так же.

– Как же быть-то, Настя? Что делать? – растерянно спросил он, зачем-то оглядываясь на Митро. – Сеньку порасспросить бы по-хорошему… Попробовала б ты, а? У тебя сподручней получится, я ж не умею… Вот из Митьки я душу кнутом выбью! Со всей радостью, ежели…

– За что?! – махнула на него рукой Настя. – Что он пьяным напился да подрался где-то? Да и поздно уж пороть его, не дитё… не поможет. Я тебе ещё когда говорила – вразумляй его, до беды добегается… А ты всё с кнутом своим, ничему другому за шесть десятков не выучился! А Сенька… – Настя чуть заметно, горько вздохнула. – Ничего он тебе не скажет. Он ведь не для забавы своей это сделал. Клянусь, Илья, я сама ничего не пойму.

Настя встала. Вместе с ней поднялись и мужчины.

– Пойдёмте домой, – тяжело вздохнув, произнесла она. – Собираться надо. Завтра в дорогу… а там как бог пошлёт.


Когда уже совсем стемнело, над Днепром поднялся ветер. Он в минуту разметал тяжёлые дождевые облака, превратив их в рваные клочья, пестрящие тёмное небо. Изредка сквозь них пробивались звёзды и тревожная ущербная луна. Вода реки морщилась, холодно поблёскивала в свете лунного пятна, иногда появлявшегося на её поверхности. Шумели, стучали ветвями, клонясь к земле, старые вётлы по берегам. По пустынному косогору скользили то тени облаков, то полосы лунного света, но это было ненадолго: луна пряталась, и крутой, едва обросший травой горб земли вновь погружался в темноту.

Сенька не знал, сколько времени просидел здесь, рядом с круглым, мшистым камнем, на котором вчера всю ночь проплакала Дина. Он пришёл сюда ещё днём, когда уже не было сил сидеть у ворот дома и видеть, как косятся на него то и дело пересекающие двор цыганки… как сплёвывают, не таясь, мужчины постарше… как молодые парни, сгрудившись в кучу у забора и, судя по всему, взахлёб обсуждая происшествие, бросают на него настороженные, испуганные и недоверчивые взгляды. Против Сенькиных ожиданий, никто не ругал его, никто не проклинал. Он ждал, что вернётся дед, но Илья так и не появился. Не было и бабки, и через час сидения во дворе Сенька уже всерьёз опасался завыть в голос прилюдно. Чтобы этого позора не случилось, он вскочил и пошёл за ворота – прочь. Несколько человек обернулись парню вслед, но никто его не окликнул.

Сенька ушёл за слободу, на косогор, сел рядом с камнем, обхватил колени руками и закрыл глаза. Весь остаток минувшей ночи, всё утро его трясло от страха и нетерпения: скорей бы кончилось всё… Скорее бы привести Динку к родне, показать её рубашку, и – чтоб никто не догадался, чтоб даже в голову никому не пришло… Скорей бы вытерпеть этот крик и гам, и проклятья, и плевки в лицо, а дальше будет уже лучше, легче… Но вот сейчас всё позади. Сенька даже удивился тому, как легко им поверили, – и это при том, что Дина, очутившись с «мужем» во дворе среди цыган, сразу же забыла свои обещания и, не ругаясь, не жалуясь, не крича, лишь тихо плакала. Он только бога благодарил, что здесь не оказалось Мардо: увидев его, Динка запросто могла бы сорваться, и тогда всё пошло бы прахом… Но у Митьки хватило ума не высовываться, и получилось именно так, как хотел Сенька.

Когда цыганки увели Дину, он почувствовал невероятное облегчение: его задумка удалась, им поверили, Митька молчит, Дину все жалеют, никто не клянёт, она теперь его, Сенькина, жена… всё. Но почти сразу же пришла острая, страшная мысль о Мери. Он думал о ней и минувшей ночью, но в запале, мельком, с едва кольнувшей в сердце тоской: жаль, не выйдет теперь с раклюшкой… И сразу же эта боль в груди прошла, заслонённая лихорадочными мыслями о том, как всё будет завтра, удастся ли убедить цыган, поверят ли они… Поверили, горько усмехнулся Сенька, чувствуя, как вновь стискивает сердце острая тоска. Ещё как поверили, и уговаривать не пришлось, чего только он, дурак, боялся… Только сейчас он понял, что всё утро в глубине души отчаянно надеялся: хоть один голос прозвучит в его оправдание, хоть кто-нибудь усомнится в том, что он, Сенька, внук Ильи Смоляко, мог сотворить такое с девочкой, хоть один цыган сурово скажет: «Брешешь, чяворо, бога не гневи!», хоть одна цыганка завизжит: «Да кого вы слушаете, люди добрые, разве мальчик наш сумел бы?!.» Конечно, это погубило бы всю их затею, погубило бы Дину, и слава богу, что ничего такого не случилось… но сейчас от подступившего к горлу отчаяния Сенька едва мог дышать. Только сейчас, когда схлынула, прошла лихорадочная одурь, туманящая мозги, когда сердце забилось спокойнее, он отчётливо понял, что дальше будет ещё хуже.