Грант не знал, сумеет ли. Он допил в тишине. Наконец, жалостливое и ужасно болезненное ощущение того, что ей неприятней будет, если он ничего не сделает, плюс неясное моральное обязательство — он сам понимал, как это смешно, — плюс факт, что она — женщина, — все это пришло на помощь. Господи, прости меня, подумал он о новой девушке в Нью-Йорке, ты прости меня. Он неласково пощупал ей промежность, чтобы слегка помочь себе. Руки она закинула за голову и не шевелилась. Он закатился на нее, воткнул и качал, пока не кончил. Как всегда, ног она не подняла и не двинулась.

Когда он засыпал, он снова услышал шелест одежды. Она надевала рубашку и халат, затем дверь тихо закрылась.

Разбуженный этим, он потерял сон, долго глядел в потолок и думал о Нью-Йорке.

2

Он приехал туда между Рождеством и Новым годом, так что праздничное питье уже началось и шло полным ходом в каждом баре на Третьей Авеню и в коктейль-холлах Ист-Сайда. Шел снег, когда он ехал в поезде через Огайо и Пенсильванию, снег шел и над Манхеттеном, когда поезд из родного Индианаполиса въехал на Центральный вокзал. В шесть вечера было уже темно, повсюду сверкали рождественские огни, и люди торопились на Центральный вокзал, чтобы ехать домой, или бегали в слякоти по улицам в отчаянных поисках такси. Этот особенный день всколыхнул в нем все самые ужасные чувства по отношению к Манхеттену, все самые бешеные, самые ненавистные воспоминания о нем. На вокзале он взял такси и поехал на квартиру, которую он снял в Нью-Вестоне, на углу Сорок девятой и Мэдисон.

Странно, как позднее, в феврале, на Ямайке, вскоре после того дня в декабре, все прежние воспоминания о Нью-Йорке — за все тринадцать лет знакомства с ним — оказались связанными с новой девушкой, которую он встретил, — с Лаки. Все, что случилось с ним в этом городе, эмоционально перестроилось в его памяти и включило в себя образ смеющейся двадцатисемилетней сирены из верхнего Нью-Йорка по имени Лаки Виденди.

В свои тридцать шесть лет ему должно быть стыдно даже просто употреблять такие фразы. Но он думал о ней именно так. Лючия Анжелина Елена Виденди. Даже память о пустых и искореженных днях, проведенных в Нью-Йорке сразу после войны, теперь, казалось, включала ее сверкающий образ, делающий воспоминания менее мрачными, менее ужасными, чем это было на самом деле. Но он ее раньше ведь не встречал.

Он не встречал ее до 10 января — зато встречал некоторых других. Но эти другие…

В течение девяти лет со времени своего первого большого успеха у Гранта было нормальное для знаменитого человека окружение. Особенно, когда он приезжал в Нью-Йорк. В щебечущих стайках девушек (он узнал это позднее, от Лаки, которая всех их знала) о нем говорили на тайных обеденных встречах не только как об очень хорошем гуляке и неплохом любовнике, но и как о человеке, который не хочет запутываться в силках, а потому иногда прикидывается очень утомленным. Он, кроме того, был последним неженатым писателем.

Но подлинным бедствием для него, и сам Грант это понимал, было жуткое изламывающее одиночество, «страсти», которые он испытывал, когда рядом не было девушки, и которые превращали его в гонимого хлыстом коня. И они не только не уменьшались, а наоборот, увеличивались, когда он, пресыщенный, но неудовлетворенный, впадал в забытье рядом с одной из них, ощущая на губах восхитительные запахи женской страсти. На самом деле, они не дали бы за него и ломаного гроша. Как и он за них. Вот что было для него подлинным бедствием. А также чувство ответственности за любовницу. Он не хотел обижать ее. Как бы смешно это ни выглядело.

Но при Лаки все это изменилось.

— Знаешь что? — сказал он однажды днем во Флориде, когда голова его покоилась на ее груди и губы прижимались к лужице пота, скопившейся между чудесными грудями с розовыми сосками. Он уже наполовину заснул и им овладел приступ откровения. — Мы Хансель и Гретель, ты и я. А мир — это леса, чаща.

— Я всегда думала о нас, как о Кларке Гейбле и Кэрол Ломбард, — мягко сказала Лаки и прижала руками его уши.

— Может быть. Для всех остальных. И может быть, они тоже испуганы. «Отпусти мои уши! Я знаю свое дело», — процитировал он. — Все равно, я считаю, что это не просто мир, а леса. Эта сраная Вселенная, — сказал он и восхищенно потер губами восхитительный пот на ее груди.

— Не думай, — сказала она. — Пей. — Он взглянул вверх и увидел ее улыбку.

Это могло быть ее философией. И было. Когда вышла книга Роки Грациано о призраках, с ужасным названием «Кто-то там, наверху», сделанным по коммерческим соображениям «для засранцев», как любили выражаться парни из рекламных агентств на Мэдисон Авеню, Лаки Виденди взяла и перевернула его по-своему, сказав, что надо читать: «Кто-то там, наверху, меня ненавидит». Слова были взяты из работы П.Дж. Кларка о Марокко, но она и в самом деле так считала. Она решила брать от жизни все мимолетные радости и удовольствия, пока Бог или какое-то чудовище наверху не вырвало у нее это. Она также обернула в свою пользу высказывание Спинозы: «Из того, что я люблю Бога, вовсе не следует, что Бог должен любить меня». Она преобразовала эту формулу в более приемлемую для нашего века форму: «Из того, что Бог ненавидит меня, вовсе не следует, что я должна любить Бога». Она также говорила: «Причина, по которой в сегодняшней Америке так много разводов, в том, что семейный секс недостаточно грязен. Он слишком стерилен».

Грант считал все это не просто разумным, но и эмоционально верным. Особенно после сумасшедшего оккультизма его любовницы со Среднего Запада и ее болтовни насчет моральной ответственности. Потому что, если уж быть откровенным, сказанное точно соответствовало тому, что он сам думал о мире. К такой-то матери ответственность. Создавать литературу и нести ответственность? Ответственность перед кем? Перед бесчеловечным человечеством? Юношеские наивные представления о значении литературы давно исчезли, они насмерть задушены и похоронены лавиной современной пропаганды, средствами массовой коммуникации и людьми, их создающими. Бюрократией Мэдисон Авеню.

Но когда он поделился этим с Лаки, она вновь удивила его.

— Такие люди, как ты, должны создавать литературу, — убежденно сказала она.

Грант поддразнил ее:

— Да ну? Для кого? Для человеческого рода?

Но она не отступила.

— Для меня, — сказала она, глядя ему прямо в глаза. Помолчав, она добавила: — Все равно, ты все равно ничего не можешь поделать с собой.

Он встретился с ней так же, как встречался со всеми нью-йоркскими девушками. Какой-то приятель, который любит девушек и хочет сделать вам приятное, обычно, приятель, который сам спал когда-то с ними, устраивает вежливое знакомство, а дальше все зависит от вас. В случае с Лаки Грант бежал от одиночества к Харви Миллеру, критику, жившему на шестидесятых улицах. Для драматурга это был довольно смелый шаг, хотя Миллеру нравились его работы и он всегда хорошо о нем писал. Но страсти вили из него веревки. Он провел долгий новогодний уик-энд в Коннектикуте со своим другом, писателем Фрэнком Олдейном и его семьей, где спал с писательницей уже в возрасте, которая жила неподалеку. Никакого выигрыша. Хорошо попотел, но никакого выигрыша. Всем им наплевать. Потом, снова в городе, он все же сделал это со второй из двух новых секретарш, появившихся в офисе его продюсера уже после последнего приезда Гранта на Восток. Снова никакого выигрыша. Все очень по-дружески, но без настоящего выигрыша. Он не позвал ее во второй раз. И вот пять часов. Он в одиночестве в доме Харви Миллера, чтобы выпить. А здесь ввалился Бадди Ландсбаум.

Бадди был чуть старше и был его конкурентом в театре. Сейчас он работал с Харви Миллером над фильмом. Что было более важно для Гранта, так это то, что Бадди устраивал прием в гостинице, прощальную вечеринку для актеров и съемочной группы своего последнего фильма. В самый раз для одинокого драматурга, сказал Бадди, когда услышал о затруднениях Гранта. Но оказалось, что все не так. Пять-шесть юных цыпочек было, как и обещал Бадди. Все они были киноактрисами. Одну из них Бадди только что сделал звездой, и она появилась на обложке журнала «Лайф». Сама юная звезда тоже присутствовала и очень старалась соблюсти свои интересы. Постепенно пять-шесть цыпочек расползлись — без Гранта. Все они, конечно, знали его фамилию, но он не делал фильмов, а они мечтали о кино. Потом пришел муж юной звезды и забрал ее. Так что после того, как ушел последний напившийся техник, Бадди и Грант уселись с остатками виски посреди разгрома и продолжали пить вдвоем.

Они вовсе не были близки. Бадди всегда был то в Голливуде, то в Южной Америке, то во Флориде, а Грант всегда был дома, в Индианаполисе со своей неизвестной (но о ней все подозревали) «любовницей». У Бадди, как оказалось, тоже были свои заботы. Развод со второй женой обошелся в такую сумму, что Бадди, даже если и захотел бы, едва ли мог еще раз жениться. Вдобавок, магазин одежды, которым она владела в Майами Бич, обанкротился, так что он должен был проглотить и это. Созданная им юная звезда, которую этим вечером видел Грант, уже начала флиртовать со следующим продюсером-режиссером. Когда виски кончился, они пошли спать. В чем причина одинокого возвращения Гранта в Нью-Вестон? Именно утром, когда они начали с апельсинового сока и водки, Бадди вспомнил о Лаки. Лаки Виденди.

— Я не знаю, следует ли знакомить тебя с ней, — сказал Бадди уже после того, как пообещал позвонить ей и уже снял трубку. Он положил трубку обратно. — Ты же такой твердый, грубый мужчина, а она — очень сложная, чувствительная девушка.

Грант ухмыльнулся. Он знал, что многие о нем гак думают. Но он слишком хорошо знал «настоящих мужчин», чтобы понимать, что такое мнение о нем относительно, весьма относительно.

— Заткни пасть, — сказал он. — Я не больший грубиян, чем ты или кто-либо другой.