Татьяна Дубровина - Наваждение

— Помогай, — сказал он, и они вдвоем принялись сдвигать заржавевшую, непослушную застежку.

Сумели опустить ее лишь до половины, но этого оказалось достаточно. Дима извлек изнутри светлое чесучовое платье с коротким рукавчиком покроя «кимоно», украшенное на груди двумя рядами маленьких перламутровых пуговок.

Платье выглядело хоть и немного старомодным, однако опрятным и даже нарядным.

— По-моему, как раз твой размер, — прикинул он на глазок. — Ну-ка, примерь.

— Откуда это у тебя? — удивилась Катя.

Она не решилась спросить: «Неужели для меня купил?» И правильно не решилась.

— Материно, свадебное, — ответил Дима. — Она у меня не всегда была такой квашней, как теперь.

— Ой… как же… Я не могу, ведь это, наверное, святыня! Она же его хранит как память!

— Мать день своей свадьбы прокляла. А хранит этот наряд только из-за жадности. Говорит: надумаешь жениться, сыночка, я твоей невесте его подарю. Не надо будет на другой подарок тратиться.

— Я не могу без спросу, — колебалась Катюша. — Твоя мама может обидеться.

— Глупенькая, — Дима нагнулся и поцеловал ее в самый кончик носа. — Ведь сейчас тот самый случай. Фактически мы с тобой поженились.

— Да… правда…

— А что нет штампа в паспорте — так потому только, что тебе еще паспорт не выдали.

— А знаешь, Дим… мне бы хотелось венчаться, а не просто расписаться в загсе…

— Здрасте! Ты же никогда в церковь не ходила. Небось и креститься не умеешь.

— Ну и что, научусь. Лида говорит, я крещеная: нас обеих, маленькими, бабуля в церковь носила. И еще мне нравится, когда называют не «церковь», а «храм». Там так чудесно, свечки, и хор поет, и над головами у жениха и невесты короны держат…

— Да, обряд неплохой. Как театральный спектакль.

— Это называется не обряд.

— А как же?

Откинув голову, она мечтательно прошептала:

— Таинство!

Дмитрий начинал проявлять признаки нетерпения:

— Без паспорта и без штампика все равно не положено. Так что уж потерпи. А то сразу — венчаться!

— Да нет, не сейчас… Вообще… когда-нибудь.

— Ладно, одевайся, а то там все разойдутся.

Платье оказалось все-таки великовато, и Кате пришлось потуже перетянуть его пояском. От этого оно стало выглядеть даже праздничнее, чем прежде: многочисленные колышущиеся мягкие сборки создавали объем, благодаря которому тоненькая девушка выглядела совсем воздушной и невесомой. Поблескивали пуговки, и таким же перламутром переливались струящиеся распушенные волосы…

Закат угасал, и только, словно последний его отблеск, на матрасе алело небольшое пятнышко крови.

Телевидение давно уже свернуло свои пожитки: рабочий день кончился.

Журналистку, которая еще засветло наклюкалась до бессознательного состояния, коллеги-мужчины погрузили в автобус вместе с аппаратурой и осветительными приборами и увезли, как предмет реквизита.

А проводы призывников продолжались: события развивались согласно привычному для таких случаев сценарию и подходили к своему закономерному завершению.

На площади пьяный, с перекошенной побагровевшей физиономией Тимоха дрался с тремя «береговыми» — так называли ребят, обитавших возле самого водохранилища.

— Ты, трус! Баба ты, дырка между ног! — кричали ему. — Нам — воевать, а он дома отсидеться решил!

— Не ваше собачье дело! — орал в ответ Тимофей, отвешивая кому-то крепкую зуботычину и получая такую же сдачи.

Заметил Полякова, обрадовался:

— Демон, ты куда пропал? На меня тут наезжают!

Дима выпустил Катину руку и бросился к приятелю на подмогу:

— А ну разойдись, хорьки вонючие!

— Сами вы суслики!

— Размазать вас мало!

— Попробуй! Разбежался, ха!

— Таких, как вы, топить надо прям при рождении!

— А вас — давить!

Слишком много было выпито в этот день, чтобы все прошло чинно и мирно, однако недостаточно, чтобы просто по-тихому отключиться.

Неизрасходованная юношеская агрессия требовала выхода, и драка стала очень быстро из локальной перерастать во всеобщую.

В считанные минуты откуда ни возьмись объявились сторонники обоих враждующих лагерей и завязалась обширная потасовка.

Кому-то случайно поранили лицо, и вид крови еще больше подогрел страсти. Бились теперь не на шутку, а зверски, в полную силу, начисто забыв о том, что послужило поводом к побоищу.

Димка вдруг вскрикнул:

— Моя гитара!

Но было поздно: один из береговых уже опускал инструмент на Тимохину голову с ржанием:

— А испанский воротник не хочешь?

Раздался всхлип рвущихся струн. Гитара проломилась насквозь и теперь висела у Тимофея на шее действительно в виде фасонного деревянного воротника.

Дмитрий схватил одну из многочисленных пустых бутылок, стукнул о край стола, отбивая горлышко, и с этим грозным оружием двинулся на обидчика.

Кто-то из взрослых, остававшихся на празднике, кинулся разнимать дерущихся, кто-то побежал к телефону-автомату, чтобы вызвать милицию.

Но дежурные милиционеры, усиленные наряды которых и без того были присланы сюда по случаю чреватого беспорядками «пира на весь мир», и так уже рысцой направлялись к тесно переплетенному клубку вояк. Не слишком, правда, ретиво: получить по морде ни за что ни про что, только потому что каких-то юнцов провожают в армию, — не самое большое удовольствие.

Милиционеры переговаривались с начальством по рациям и лениво дули в свои свистки, слабеньких трелей которых никто из бузотеров в пылу «махаловки» не слышал.

Но приказ был, видимо, отдан вполне определенный, потому что блюстители порядка хоть и с явной неохотой, но все же одновременно схватились за резиновые дубинки.

И вдруг над площадью разнесся звонкий, куда звонче милицейских свистков, дрожащий голосок, усиленный микрофоном.

Кто-то произнес неожиданную, загадочную фразу, которая словно заставила каждого споткнуться и глянуть себе под ноги: куда же это я иду?

Нет, неправда, не под ноги — наоборот, захотелось поднять взгляд к небесам.

— Бог есть любовь!

Это сказала Катя Криницына в микрофон с той самой наспех сколоченной сцены, откуда не так давно звучали официальные, заученные речи. И откуда чуть позже лилась песня, посвященная ей.

Все замерли и обернулись к помосту. Забыли о драке, о вражде, вообще обо всем дурном.

Уже почти стемнело, и лишь горящие окна да стоящие в отдалении фонари неярко высвечивали тонкую девушку в белом платье не то невесты, не то весталки.

А девушка, приподнявшись на цыпочки, так как микрофон был закреплен слишком высоко для нее, запела вдруг «Ave, Maria» Шуберта. Без аккомпанемента, «а капелла».

Вначале ее голосок звучал старательно, ученически и немного напряженно, как на уроке сольфеджио. Потом — окреп, набрал силу. И — захватил, подчинил себе всех.

Никто не смел вымолвить и слова. Площадь погрузилась в такую тишину, какая бывает только в наглухо запертом помещении. Казалось, даже машины не проезжали в это время по окрестным улицам. Даже деревья не шумели молодой листвой.

Битая бутылка выпала из Диминых рук на асфальт, но и звон стекла не разрушил музыки: Катя не вздрогнула, не прервала строфу.

Впервые в жизни она не боялась выступать публично, оказаться в центре всеобщего внимания. Наверное, потому, что не думала о себе.

Она пела о любви, но не о земной, о высшей. Она призывала к ней — великой и светлой — всех, всех.

Она имела на это право, потому что сама умела любить. В латинские слова она вкладывала свой собственный, душою прочувствованный смысл.

Аве, Мария… Славься, Пресвятая Дева! Славься вовеки и молись, Светлая, за нас, грешных.

Аве, Мария… тихая Дева, которая прядет пурпурную пряжу для храмовой завесы… когда край завесы приподнимется, все мы окажемся посвященными в Таинство.

Аве, Мария… Любовь и страдание приходят вместе, но одна лишь любовь дает силы пережить беду и выйти из нее несломленными, сильными и чистыми. Полюбив, мы расправляем плечи, и взоры наши становятся открытыми…

Молись же, Царица Небесная, благословенная, за наших мальчиков, которые уходят туда, где опасно, и за девушек, которые остаются их ждать.

Молись за всех, всех людей на Земле, потому что люди, по природе своей, добры, и только слабость заставляет их подчас совершать зло. Молись, чтобы прощены им были их ошибки…

Я верю Тебе. Я верю в счастье. Я счастлива. Пусть же будут счастливы и все, кого я люблю. Пусть будет счастлив мой любимый, мой единственный!

Аве, Мария…

— Я, гражданин России, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников…

«Здравствуй, мой Димочка!

Это ничего, что ты пишешь мне реже, чем я тебе. У тебя ведь совсем нет времени, а у меня его полным-полно. Особенно ночью.

Игоряшка засыпает, а я так рано ложиться не привыкла. Но мне, пока ты далеко, больше не к кому вылезать в окно. Вот и пишу. И кажется, что мы снова сидим с тобой на наших качелях. Может быть, для тебя это и было пыткой, а для меня… даже не знаю, как сказать… Ну, в общем, ты сам понимаешь!»

— Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему Народу, своей Родине…