Гил-гомосексуалист был христианином-евангелистом, когда я встретила его. Теперь, когда он голубой, я уже не уверена, что он им остался. А в то время он был таким рьяным христианином, что мы встретились с ним в подвале церкви, где он обучал детей, чьи права были ущемлены. Наша церковь осуществляла социально-ориентированную программу по оказанию помощи нуждающимся, в соответствии с которой каждый вторник по вечерам туда привозили окрестных детишек, на которых мы должны были оказывать влияние. Мы распевали для них псалмы, пока они швыряли друг в друга чем попало, а потом помогали им делать домашнюю работу. Фокус заключался в том, чтобы заполучить семилетнего несмышленыша, которого можно было поразить подарками типа книжек-раскрасок, стакерами или наборами карандашей, вместо нахального и хамовитого четырнадцатилетнего подростка, который встречал вас фразой: «Ну, и че ты мне приволок?» Зачем и почему мы занимались этим неделя за неделей, я не знаю. Детишкам, я полагаю, нужны были пачки стикеров. Мне нужен был парень. Мне нужен был такой парень, который был бы христианином, но не помешанным христианином. Который был бы симпатичным и интеллигентным, у которого была бы интересная работа и чувство юмора, который мог бы употребить слово «трахаться», если того требовала ситуация. Кто пытался прочесть, но так и не закончил книгу святого Августина «Град Господень». Того, который мог поспорить о политике с моей матерью и поговорить о бизнесе с моим отцом. Которому нравилась бы индийская кухня, у которого были бы приятные друзья, который умел бы хорошо одеваться и который однажды захотел бы жить за границей. Я оглядела церковный подвал, и взгляд мой наткнулся на Гила.


Я только что сообразила, что так и не назвала вам фамилию Гила. А это означает, что большая часть связанной с ним истории осталась для вас неизвестной. Фамилия Гила была Чанг. Гил Чанг, однако, не был азиатом — что заставляет меня начать рассказ о еще неизвестной для вас части моих отношений с Гилом. Гил учился в крошечном баптистском колледже где-то в Алабаме, в котором, помимо прочих анахронизмов, студентам и студенткам не разрешалось целоваться, если они не были обручены. Ну, естественно, все обручались. Все обручались, большая часть потом сочетались браком, а потом целых шестьдесят процентов разводились в течение трех лет после окончания колледжа. Как бы то ни было (по его словам), но не успел Гил воспылать желанием поцеловать милую девочку из класса по изучению Нового Завета, как оказался женат на ней. Ее звали Лили Чанг, она была китаянкой, и Гил решил, что их детям будет легче жить, если у них будет этнически соответствующая фамилия, поэтому взял себе фамилию Лили. Это был чертовски прогрессивный шаг с его стороны, если вы попытаетесь задуматься над этим. Лили оказалась тоже очень прогрессивной, правда, по-своему: через восемь месяцев после того, как они поженились, она оставила его ради учителя танго. Гил сохранил друзей, и мебель, и свадебные подарки, и — очень эксцентричный поступок, объяснения которому я так и не добилась — фамилию Лили.


Это была одна из мыслей, за которую я уцепилась, столкнувшись с доказательствами латентного гомосексуализма Гила: он однажды уже был женат. «Голубые не женятся», — думала я, когда он говорил «противная», откручивая лампочку. Позже, к тому времени, когда заблуждение по поводу женитьбы начало рассеиваться, мы с Гилом перешли к занятиям сексом. «Голубые не занимаются сексом с женщинами», — думала я каждый раз, когда он вставал с постели посреди ночи и принимался разглаживать складочки на простыне. Мне каким-то образом удалось внушить себе, что они биологически неспособны на отношения с женщинами — что у них просто не срабатывает гидравлика. Впрочем, тот факт, что Гил уже был женат, многое объяснял о нем. Собственно, именно поэтому у него была королевских размеров кровать вишневого дерева — родители Лили подарили ее им на свадьбу. Она занимала половину его квартирки. Вторую половину оккупировали плоские серебряные блюда, медные подсвечники и хрустальные вазы, а в стеклянном комоде был любовно расставлен фарфоровый сервиз на четырнадцать персон, да еще на каждом предмете мебели красовались разные безделушки, отполированные и натертые до блеска.


Мне следовало бы лучше разобраться в Гиле. Мне следовало бы разбираться в нем, как вы разбираетесь, скажем, в смятых консервных банках. Но в этом все дело: все знают о банках со вмятинами, но ведь не каждая из них плоха, иначе их не разрешили бы продавать вообще, правильно? Кто-то же покупает эти консервы. Кто-то же приносит их домой, вскрывает, проверяет содержимое, а потом держит пари, безопасно его есть или нет. И должна сказать, что когда вам двадцать пять лет и вы — девственница, и вы отказываетесь встречаться с кем-либо, кто не является христианином — и не просто христианином, а особым христианином — ваш выбор ограничен смятыми консервными банками. Когда мы с Гилом наконец расстались, я снова обвела взглядом церковный подвал, и моим глазам предстало самое что ни на есть настоящие видение. Там сидел Брайан Берримен. Холостяк. Тридцать два года. Адвокат. Кронпринц церковного подвала. Он придерживался правил такой строгой морали, что не верил в свидания; он верил в молитву. Он молил о ниспослании ему жены с тех пор, как ему исполнилось шестнадцать. Он составил целый список качеств, которыми она должна была обладать, список, в который он постоянно вносил исправления и дополнения, и на который потом молился, а затем снова исправлял и дополнял, и который неофициально распространял среди незамужних женщин в церкви. Список начинался следующей характеристикой: женщина с чистым сердцем. С нежным и спокойным характером. Покорная и смиренная. «Разве не этого вы хотите от мужа?» — услышала я внутренний голос. Ну, не то чтобы голос, но это было и так ясно как день. Я поняла, что если и дальше буду продолжать искать мужа в церковных подвалах, то найду лишь консервную банку с серьезными повреждениями. А Гил, несмотря на все свои недостатки, по крайней мере, освободил меня от девственности. Это означало, что отныне я могла без опаски выйти в открытый мир и встречаться с нормальными мужчинами, которым захочется — и которые будут полагать это само собой разумеющимся — спать со мной.


Что бы вы делали на моем месте, позвольте поинтересоваться? Что бы вы сделали? Невозможно передать, против чего мне пришлось восстать и с чем бороться. Годы ужасных банальностей, которые преподносились мне как откровение. «Никому не нужна бывшая в употреблении одежда, которую перебирают на столе для распродаж. Никому не нужен цветок, сорванный до того, как он успел расцвести». И долгое время мне все это представлялось совершенно очевидным. Разумеется, никому не нужна подержанная одежда. Разумеется, никому не нужен цветок, который уже был сорван. Однако в один прекрасный день меня осенило: но я не цветок и не одежда. Я вообще не предмет. Было так здорово наконец во всем разобраться, так что я считаю это откровение началом моей предположительно пробуждающейся женственности. Том всегда говорил, что я придерживаюсь традиций, когда они помогают мне достичь своей цели, и что чувствую себя раскованной, когда раскованность идет мне на пользу, и хотя он не пытался сделать мне комплимент этими словами, я всегда считала их именно похвалой. Тем не менее я часто задавала себе вопрос: почему же мне не удалось превратиться в настоящую, стопроцентную феминистку? Иногда мне кажется, что, покинув ряды одной разновидности фарисейской ортодоксальности, я не захотела сразу присоединяться к другой, но вполне возможно, что я просто дурочка. О Боже. Но я уже в достаточной степени феминистка, чтобы меня приводили в бешенство некоторые вещи. Я имею в виду, что одно дело — жить в обществе, которое рассматривает женщин как неодушевленные предметы, и совсем другое — когда в церкви молодым девушкам именно такой взгляд вдалбливается в голову. От этого мне очень захотелось, чтобы меня лапали, просто чтобы досадить им. Я так и делала, это было классно, а какое-то время мне казалось, что мне удалось освободиться от своего прошлого. На самом деле, конечно, ни от чего я не освободилась, во всяком случае, далеко не в полной мере. Потому что стоило мне задуматься о том, что произошло между Томом и мной, как часть меня не могла примириться с тем, что настоящий ответ очень прост: Том потерял интерес к резинке, которую уже пожевал. Он получал молоко даром, поэтому ему не было надобности покупать корову, а теперь ему пришла блажь найти себе новую. Какое право я имела удивляться? В конце концов, именно от этого меня предостерегали всю мою сознательную жизнь. Мне совершенно определенно дали понять, в чем будут заключаться плоды сексуальной свободы. Стало ясно, что закончу я свои дни в одиночестве, нелюбимая, не замужем и не имеющая детей, объектом презрения и жалости, лишенная даже утешения в своей вере. И вот, лежа в своей постели на следующее утро после того, как я занималась сексом с Генри, в одиночестве (потому что он ушел), нелюбимая (я думаю, безопаснее считать, что я чувствовала себя нелюбимой), я была вынуждена спросить себя: что же из того, о чем мне говорили, оказалось правдой?


Я вижу, что, пытаясь разобраться в вопросах своей веры, я сосредоточилась почти исключительно на сексе. Вероятно, вы думаете, что духовные традиции святого Павла, Фомы Аквинского и Мартина Лютера этим не ограничиваются. Так оно и есть. Однако я больше не буду надоедать вам своими переживаниями. На самом деле я испытываю сложные чувства ко всему, что произошло со мной. Без сомнения, некоторые из них резко отрицательные, а те, что не являются отрицательными, трудно выразить словами. И, я полагаю, если бы меня воспитали в духе «Христианской науки»[13], я бы сходила с ума совершенно по другому поводу, например, из-за визита к врачу. И непременно случилось бы вот что: в течение долгого времени я не могла бы собраться с духом сходить к врачу, а когда наконец пошла бы, то это стало бы результатом сомнений, любопытства и отчаянной нужды в медицинской помощи, а когда мир не перевернулся бы после моего похода к врачу, меня стали бы одолевать еще большие сомнения, и очень скоро я просто не выходила бы из врачебных кабинетов и перестала быть «научной христианкой». Разумеется, я вижу всю несерьезность и смехотворность своих рассуждений. Однако от них не всегда легко избавиться.