Петухов понятия не имел, что на этот товар есть купец. Асмодей в поисках Нечаева догадался расспросить соседей с Невского, ту неприметную прислугу в домах с малым достатком, которая, кажется, и неведомо зачем на свете живет. Его свели с Петуховым, а тот и выложил новость всего лишь за две чарки водки, не сообразив, что стоит она поболее.

Но господам французам Асмодей про это докладывать не стал.

– Кажется, мы с Шешковским идем по одному следу, – сказал Фрелон. – А хорошая новость где?

– Шешковский Нечаева отпустил!

– Как – отпустил? – Фурье подумал, что неверно понял русское слово.

– Отпустил, да еще велел доставить на квартиру в богатых санях! И его привез какой-то чин в шляпе с галуном, и был с ним любезен, будто он – гвардейский генерал!

Очевидно, в тот день дьявол оглох напрочь, иначе не устоял бы против столь частых поминаний и явился наконец к Фурье и Фрелону.

– Ты перепутал, Асмодей. Это как раз плохая новость, – сказал Фрелон.

– Что ж плохого? И женщин, которых вместе с ним взяли, тоже отпустили. Правда, там сани были попроще.

– Значит, теперь он будет жить в том же доме, над фехтовальным залом? – уточнил Фурье.

– Это я проверю. Проверить несложно!

– Хорошо, ступай.

Когда Асмодей вышел, французы заговорили не сразу.

Милосердие Шешковского могло иметь лишь одно объяснение – Нечаев рассказал все, что знал и чего не знал. То есть, выдал всех, замешанных в деле об изготовлении фальшивых ассигнаций.

– Сколько он просидел в крепости? – спросил Фрелон.

– Поболее двух недель, – ответил Фурье.

– Ждали, пока у него спина заживет.

– Да…

На самом деле Шешковский дожидался вестей из Москвы. Там по его приказу допрашивали вице-президента Мануфактур-коллегии Федора Сукина.

Сукин клялся и божился, что к затее братьев Пушкиных отношения не имеет – выслушал-де их бредни и посмеялся. А меж тем с перепугу рассказал решительно все об афере и назвал имя Бротара. Донесение было доставлено Шешковскому, Степан Иванович сверил его с донесениями Бергмана о сомнительных французах, обретавшихся в столице, и дал распоряжение отыскать аббата-расстригу.

Нечаев все это время сидел в казематке.

Шешковский решил его обработать грамотно. Мишку два дня подряд водили на допросы каких-то злоумышленников – со всеми положенными обстоятельствами: дыбой, плетьми, криками, стонами, кровью. Самого не трогали – аккуратно готовили к встрече с Шешковским.

Он понимал, что это означает, он только не понимал, каких сведений от него желают. И когда конвоир, доставлявший его, безмерно перепуганного, в сырое помещение без окон, шепотом посоветовал ему припомнить всех знакомых французов, Мишка впал в тяжкое недоумение. Были среди них танцмейстеры, цирюльники, домашние учителя, музыканты… человек с полсотни было, пожалуй, да и у кого из столичных жителей менее наберется?..

Наконец он сообразил: речь о Бурдоне и Фурье.

Первый допрос был формальным, прямо в крепости. Приехал скучный чиновник, вместо воспоминаний о французах стребовал все жизнеописание Глеба Воротынского. Тут Мишке скрывать было нечего – что знал, то и рассказал. Но вот на вопрос, для чего Воротынскому знакомство с начальством Коллегии иностранных дел, ответить не смог. Сам он знал там только Фомина, в чем честно признался. Его попросили не врать. Он поклялся, что не врет, и понял, что не поверили. Ему посоветовали рассказать прямо, кто нанял его и Воротынского. Он назвал Фомина – и опять ему приказали не валять дурака и прекратить враки.

Нечаев ничего не понимал. Его отпустили, пообещав, что утром он жестоко пожалеет о своем запирательстве. И в беспросветном мраке казематки он сидел сгорбившись и плакал. Очень уж ему было тошно. Потом он мучительно вспоминал, кому хвастался своими светскими знакомствами – в том числе и приятельством с графом Паниным. Потом думал о Воротынском – куда ж тот запропал и что натворил? Ночь получилась гадкая и бессонная.

Однако наутро за Нечаевым не пришли. Только принесли миску с классической тюремной баландой, чуть тепловатой.

Ему не пришло в голову делать хоть какие отметки на стенке, и он потерял счет дням. Ощущение было – будто его законопатили в каземат навеки, сунули сюда – и забыли о нем, и нет более в мире Михайлы Нечаева со всеми его грехами и крошечными добродетелями.

Он пытался развлечь себя пением – ибо чем другим займешься в потемках? И как раз затянул прежалостные сумароковские куплеты «Смертельного наполнен яда, в бедах младой мой век течёт…», когда в замке его казематки со скрежетом заворочался ключ.

– Выходите, сударь, – хмуро сказал незнакомый офицер. – Благоволите следовать за мной.

Это было и странно и страшно.

Мишка выпрямился, вздернул подбородок, накинул на плечи отсыревшую епанчу и легким шагом бойца и танцора пошел по узкому мрачному коридору Трубецкого бастиона.

Он приготовился к худшему – и вот это худшее ждало за поворотом стены. Но с каждым шагом он все выше устремлял взгляд. Идущий впереди тюремщик с фонарем горбился, едва волочил ноги, и Мишка едва не наступал ему на пятки.

Но его не в пыточное помещение привели, а во двор крепости, где ждали великолепные сани.

– Садитесь, сударь, – велел офицер, сам сел рядом и поморщился – Мишка был грязен и вонюч.

Когда сани покатили по Невскому, Мишка съежился – не к Шешковскому ли повезли? Но опасный поворот остался позади, а остановились сани возле фехтовального зала Бальтазара Фишера.

– Сказывали, в вашу квартиру можно попасть с черного хода, где он? – спросил офицер. Мишка показал, и через пять минут был уже в своем жилище – разоренном, выстуженном.

– Надеюсь, вам на первое время хватит, – сказал офицер, выкладывая на стол червонцы. – Тут полсотни. Приведите себя в божеский вид, навестите знакомых. Успокойте их – виновных наше ведомство жестоко карает, а невинному человеку возмещает ущерб от беспокойства.

Тут-то Мишка и разинул рот. Не было еще случая, чтобы Шешковский кого-то награждал за беспокойство.

– Вы хотели знать про женщин, – уверенно сказал офицер. – Их сегодня привезут. Есть ли у вас еще вопросы?

– Да. Что с Воротынским? – прямо спросил Мишка.

– Упокоен на кладбище при Александроневской лавре, – был ответ. – Неподалеку от того места, где было найдено его тело.

– Глеб?.. Глеб Фомич?.. – Мишка даже растерялся. Такого исхода он не ожидал.

– Да.

– Но кто?

– Я полагаю, убийца вам известен. Честь имею, сударь, – с тем офицер покинул квартиру.

Мишка сбросил епанчу – в ней было едва ли не холоднее, чем без нее. На кухне он нашел у печи вязанку дров, затопил, сел поближе к огню и пригорюнился. Воротынский был давний приятель. Хоть и ссорились, а все же приятель… и кто убийца, черт побери?!.

Видимо, некоторым две недели в каземате Петропавловской крепости идут лишь на пользу. Мишка немало там передумал, и сейчас, пытаясь согреться у печки, сводил мысли воедино. Его арестовали из-за каких-то французов – и он уже был уверен, что это подозрительные Бурдон и Фурье. Воротынский в последнее время ни в какие авантюры не встревал, ждал обещанных Фоминым денег, отчего и злился. Фомин убить его не мог – кишка тонка… и Воротынскому сильно не понравились оба француза…

Мишка обошел кухню, нашел ведро с водой, перелил в котелок, поставил греться. Он не мог больше жить грязным!

Трудно было догадаться, как встретились и чего не поделили французы и Воротынский. Оставалось ждать их появления – если они отправили на тот свет Воротынского из-за того, что он узнал что-то для них опасное, значит, следующий должен стать Нечаев…

Тут забрезжило понимание: отчего его вдруг выпустили из крепости и вернули в прежнее жилище. Ведь именно тут его станут искать Бурдон и Фурье…

Но чем он им сперва понравился и чем впоследствии не угодил? Эту загадку он разгадать никак не мог.

Раздевшись догола, Мишка кое-как помылся, надел чистое исподнее и вздохнул с немалым облегчением. Ему доводилось и по две недели не бывать в бане, не менять рубашку, но это не была отсидка в казематке!

Когда он натянул чулки, замысел уже приобрел словесный вид: не просто ждать явления французов или их посланца, а ждать во всеоружии и даже нарочно являться всюду, где это может случиться.

Ему доводилось идти навстречу опасности и действовать решительно, только нелепое житье-бытье в ожидании фоминских денег его избаловало, азарт уснул. А вот каземат и известие о смерти Воротынского стали той необходимой встряской, которая пробудила к жизни иного Мишку Нечаева… впрочем, только ли это?..

Лихое ассо с мадемуазель Фортуной тоже что-то значило…

Ждать, пока тебя найдут и что-то с тобой проделают – этим Нечаев всю осень занимался. И такое времяпрепровождение ему осточертело. Он встряхнулся, он уже хотел сам идти навстречу опасности.

Не загибая буклей, а лишь собрав влажные волосы в косицу, Мишка оделся и поспешил вниз, в зал – авось там будут новости. И новости были!

Арист, почти не удивившись Мишкиному явлению, рассказал диковинное: дура оказалась отнюдь не дурой, а очень даже сообразительной курляндской баронессой, и она не побоялась отправиться к самому Шешковскому, чтобы просить за Нечаева. Что она говорила – неизвестно, а после беседы ее отвезли обратно к госпоже Егуновой, которая, оказывается, была единственной родительницей дуры, и та приняла девицу как родную дочь, клянясь, что безмерно к ней привязалась и жить без нее не в силах.

– Ох, ни хрена себе! – воскликнул Мишка. Надежда получить деньги от Фомина с треском рухнула в тартарары.

– Весьма тонко подмечено, – согласился Арист.

– Но ежели мы каким-то бесовским образом притащили в столицу баронессу, то где же дура?!