Мама к тому времени была уже в больнице. Она прожила еще две недели, почти не приходя в себя.

На похоронах они стояли рядом, принимая соболезнования — высокий мрачноватый красавец и худенькая девушка в трауре.


Они жили в одном доме, но мало общались — Виктор был занят делами фирмы, а Рене предпочитала сидеть у себя в комнатах, в своем маленьком мирке, где жили ее собаки, стояли знакомые с детства вещи, где все было мирно и уютно. Встречались они лишь за ужином, кроме тех случаев, когда, примерно раз в месяц, он уезжал на уик-энд к своей матери, живущей где-то на севере Италии.

Рене могла бы привязаться к нему, даже полюбить — если бы он был добр к ней, проявлял хоть малую толику интереса, сочувствия и понимания. Но она видела, что не интересует его ни как человек, ни как женщина. Временами ей казалось, что она даже раздражает его, но на людях Виктор был неизменно вежлив и предупредителен.

Естественно, она выполняла функции хозяйки дома: сопровождала его на балы и различные мероприятия, устраивала приемы — но к делам фирмы ее больше не допускали. Когда она осмелилась спросить о подробностях реорганизации «Солариума», Виктор впервые ударил ее.

Потом он долго просил прощения, обещал, что больше не будет — а у нее в душе было лишь чувство недоумения и безмерной обиды — даже не на него, а вообще: как же так, она ведь все сделала правильно, она четко выполняет условия соглашения!

С тех пор раздражение, которое она в нем чувствовала, иногда прорывалось — в ответ на какое-то случайное слово, вопрос, поступок. Потом он извинялся, но больше не обещал, что не сделает этого снова.

При людях Виктор не позволял себе ни одного грубого слова или жеста — лишь несколько человек из прислуги догадывались, что «бедненькая мадемуазель Рене» не так уж неуклюжа, и синяк на ее руке или лице вызван не ее собственной неловкостью...

Единственное, что давало ей силы жить — это сознание того, что она поступила правильно, так, как должна была поступить. А теперь этот долговязый француз своими дурацкими вопросами и замечаниями заставлял ее думать о том, о чем думать не следовало, чтобы не лишиться последней опоры.

Почему она слушала его и отвечала, вместо того чтобы просто оборвать разговор, и рассказывала то, чего не рассказывала никому и никогда? Что в этом человеке было такого, что заставляло ее делать все это? Широкий рот, который охотно и часто расплывался в улыбке — так, что невольно хотелось улыбнуться в ответ? Сочувствие в голосе? Смешно: он — нищий, вор — сочувствовал ей!

А может, это просто был первый и единственный человек, который прилепил ей на разбитое колено листик подорожника? 

ГЛАВА ПЯТАЯ

— Ты с ума сошла! Ты что, не понимаешь, кто он такой?

— Он человек, который может руководить «Солариумом», — снова объяснила она. — Это главное.

— Это главное? — переспросил Тед, сам не понимая, почему эти слова вызвали у него такой приступ ярости. — Это — главное? А ты, ты сама — ты что, побоку?

— Я... — начала Рене — и запнулась, закрыв глаза. Что она хотела ответить? Что не все выходят замуж по любви, особенно среди людей ее круга? Что бывают разные обстоятельства, и не ему судить ее? Но вместо всего этого она только сказала беспомощно, почти по-детски: — Я должна. Я обещала.

Чего ему от нее надо? Скорей бы он уже ушел!

Она спасла его, как спасла бы собачонку, попавшую под машину — просто из нежелания видеть, что кому-то больно. А теперь он делал больно ей — и все никак не мог угомониться...

— Так нужно... Сколько тебе лет?!

— Двадцать.

— Ты выглядишь младше. Там, в парке, я вообще подумал вначале, что тебе лет шестнадцать.

Рене молча пожала плечами и вздохнула, сжав зубы — мало ему всего остального, так он еще и насчет ее внешности начал прохаживаться!

— Да представь ты себе на секунду — год за годом, всю жизнь — вот так?! И знать, что уже никогда не будет лучше, и ждать, что в конце концов он тебя искалечит... или сведет с ума. Рене! Это же твоя жизнь — единственная, которая у тебя есть и будет...

Она почувствовала, что сейчас не выдержит и заревет — глупо, невоспитанно и некрасиво. Вскочила — так внезапно, что он, наконец, замолчал, и выкрикнула, забыв, что надо говорить тихо:

— Хватит! — вспомнила и продолжила тише — быстро, лихорадочно, уже не пытаясь скрыть дрожь в голосе и близкие слезы: — Лучше бы я не полезла спасать тебя. И вообще — лучше бы здесь был Виктор. Он, по крайней мере, ударит, извинится и уйдет — а ты тут... — договорить сил не было — слезы залили глаза. Выскочив из комнаты, она пронеслась через спальню, забилась в ванну и расплакалась уже по-настоящему.

Тихий стук в дверь раздался довольно скоро. Вздохнув, Рене сполоснула лицо, вытерла и щелкнула задвижкой.

— Ну что еще?

— Извини... — Тед сказал это и осекся, вспомнив ее слова: «ударит, извинится...» — Давай не будем больше об этом говорить. Пойдем, — взял ее за руку и повел как маленькую обратно в комнату.

— У тебя ничего сладкого нет? — На ее удивленный сердитый взгляд пожал плечами. — Успокаивает хорошо.

— В шкафчике, справа, — вздохнула Рене.

В шкафчике оказался шоколадный ликер — густой и тягучий, как мед. Налив ей полную рюмку, он плеснул и себе, все в тот же неизменный круглый стакан.

Внезапное легкое прикосновение заставило его вздрогнуть. Это была желтая тощая собачонка. Она стояла на задних лапах, опираясь на его колено, и, вытянув длинный нос, принюхивалась, поводя узкой головкой.

Только усилием воли Тед сдержал желание смахнуть ее со своего колена. Очевидно, выражение легкой паники все же промелькнуло на его лице, потому что девушка улыбнулась.

— Она не кусается.

— А чего ей надо? — спросил он — собачонка упорно не уходила.

— Она шоколад любит.

Тед готов был отдать собаке хоть всю бутылку — лишь бы она отодвинулась. Или, может, налить ей в тарелку?

— Макни палец и дай ей облизать, — разрешила его сомнения Рене, — с нее хватит.

Это предложение не показалось ему привлекательным. Судя по всему, она поняла это, потому что сама макнула палец в рюмку и опустила вниз, позвав: «Нелли!» Собачонка бросилась к ней и торопливо, трясясь от волнения, заработала языком.

— Ты не любишь собак? — спросила Рене, поворачивая палец так, чтобы собачке было удобно.

— Да нет, не то чтобы не люблю, — Тед не знал, как ответить, чтобы не пасть слишком низко в ее глазах. Решил, что лучше сказать правду: — Меня в детстве собака... дог здоровенный... В общем, я их до сих пор немного... вроде как боюсь.

— Покусал, что ли? — в голосе Рене послышалось сочувствие.

— Да нет, — махнул он рукой. — Просто лапами по земле валял и встать не давал. И дышал прямо в лицо... пастью. Я потом заикался долго — даже в школе дразнили.

Тед не стал добавлять остальных пикантных подробностей: что этот огромный черный пес, судя по откровенным телодвижениям, принял его за сучку. И — самое неприятное — как он обделался со страху, а потом бежал домой, зареванный и в мокрых штанах, и старшеклассники, затеявшие всю эту забаву, хохотали ему вслед.

Наверное, не стоило вообще об этом рассказывать — теперь было жутко стыдно.

— А я змей боюсь, — неожиданно сказала Рене, — и угрей.

— Кого? — не понял он.

— Угрей... и миног тоже. У нас в Дерривале их очень много. Их там ловят и коптят. Так даже когда они копченые в кладовой висели, я туда заходить в детстве боялась.

— А Дерриваль — это где?

— Это наше поместье, недалеко от Ниццы. Раньше я туда каждый год ездила на каникулы.

— А теперь?

Тед пожалел, что спросил — ее лицо, только украсившееся теплой улыбкой, снова помрачнело.

— А теперь... я не знаю, что будет. Виктор никуда меня одну не отпускает.

Это имя, сорвавшееся с ее губ, заставило их обоих обрести чувство реальности. Только что они мирно болтали — два человека, которые, возможно, при других обстоятельствах могли бы стать друзьями. Но теперь они вспомнили, что свело их вместе в этой комнате.

Рене взглянула на часы.

— Минут через двадцать я схожу посмотрю... — встала, подошла к бюро и, вернувшись, положила на стол пузырек.

— Возьми. Тут еще несколько таблеток. Одной хватает часов на восемь.

— Спасибо, — он сунул таблетки в карман — от этого движения успокоившиеся было ребра опять заныли.

Она снова отошла к бюро и нерешительно спросила:

— Может, тебе деньги нужны?

— Перестань!

— Извини... — вздохнула и вернулась в кресло.

Несколько минут они сидели молча.

— Рене! — наконец решился он прервать эту давящую тишину.

— Не надо... Если ты снова об этом — то не надо!

— Нет. Я хотел тебе оставить свой телефон. Если тебе когда-нибудь потребуется помощь... любая помощь — позвони мне!

Не дожидаясь, пока она откажется, Тед вскочил и шагнул к бюро. Нашел какую-то тетрадь с формулами а на одной из страниц, прямо между ровными синими строчками, вписал карандашом несколько цифр.

— Это телефон в Париже. Там автоответчик. Я каждый день его проверяю, — он говорил быстро, не давая ей возможности вставить что-нибудь вроде «Ни к чему».

Но вместо этого Рене лишь спросила:

— Ты в Париже живешь?

— Да. Но если ты позвонишь — я приеду, очень скоро.

— Спасибо, — неожиданно она улыбнулась своей обычной, не очень веселой и немного виноватой, улыбкой. — А знаешь, если бы обстоятельства сложились иначе, я бы сейчас тоже жила в Париже и училась в Сорбонне, — вздохнула и решительно встала. — Ладно, я пойду проверять. А тебе придется... — кивнула на потайную дверь.