Мери Каммингс - Наследница

— Я люблю тебя. Все эти годы... кажется, всю жизнь — с того самого дня. — Тед никогда не говорил этого раньше, боясь показаться сентиментальным и смешным, но теперь было уже все равно — теперь он мог сказать, потому что знал, что больше такой возможности не будет: — Мы сидели, и ты говорила, что боишься змей и копченых миног... Наверное, именно тогда я полюбил тебя и не понимал этого — а потом приехал на свадьбу — глупо, правда, и всю ночь представлял себе тебя с ним... и тогда понял... И все эти годы помнил тебя и ловил малейшее упоминание о тебе в газетах, и никогда не надеялся, что снова тебя увижу, услышу твой голос. А когда ты тогда позвонила и мы встретились — это было как во сне, словно все мои мечты вдруг сбылись... Но сны должны вовремя кончаться, Рене, и нам обоим пора это понять.

— Я не хочу ничего понимать. Я хочу, чтобы ты был со мной. Я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю...

— Ты хочешь меня бросить...

— Нет. Просто я понимаю, что был нужен тебе, когда тебе было плохо. А сейчас ты вернула себе ту жизнь, для которой родилась... и мне в ней нет места.

— Ты даже не предлагаешь мне поехать с тобой...

— Нет. Это твой дом... и твоя жизнь. Я не имею права лишать тебя всего этого.

— Вот уж никогда не думала, — голос ее прозвучал еле слышно, но внезапно окреп и стал суше и жестче: — Вот уж не думала, что ты когда-нибудь бросишь меня из-за денег...

Это прозвучало как пощечина, неожиданная и несправедливая. За что, почему? Он же не из-за денег, он же... наоборот!

Тед хотел сказать, что дело не в деньгах, а в том, что он не может жить за ее счет, что все вокруг думают, будто он с ней из-за денег, и ему противно ловить косые взгляды... И без него ей будет лучше, ведь она еще так молода... а он действительно «не ее круга»... — и прекратил этот беспомощный лепет от одного ее жеста.

— Тебе так важно, кто что скажет и подумает... — Рене говорила размеренно и жестко. — И значит, всей твоей любви не хватает, чтобы любить меня. Значит, главное — деньги. Меня просто... берут к ним в придачу, или... или отвергают в придачу, — она помолчала несколько секунд, глядя на него, но сквозь эту жесткую маску Тед все явственнее видел беззащитную девочку, растерянную и изо всех сил пытающуюся не заплакать. Губы ее искривились в каком-то гротескном подобии улыбки. — Знаешь... меня еще никогда не бросали... Наверное, я должна сейчас рассердиться, сказать: «Ну и уходи, раз ты... раз я тебе не нужна!» — да?

Он кивнул — говорить было уже невозможно — и судорожно вцепился обеими руками в кресло, потому что ничего так не хотелось, как броситься к ней и прижать к себе, защитив, закрыв от всего, что приносит ей боль. И сказать, что да, конечно, он останется, и будет жить в этом проклятом доме, и ждать ее, как пес...

Если он дотронется до нее, то может не выдержать. Поэтому Тед молча смотрел, как глаза Рене медленно наполняются слезами. Сейчас она скажет: «Уходи!»... и правильно, и он сразу уйдет — и так будет лучше и легче для них обоих...

Но лучше и легче не стало.

— Не уходи, Теди... пожалуйста, не уходи, я не могу без тебя... — она пыталась улыбаться и мотала головой, но слезы уже текли по исказившемуся лицу, — не уходи... — и, как тогда, пять лет назад, неожиданно прижала руку к горлу, вскочила и выбежала из комнаты.

Казалось, даже сквозь толстую дубовую дверь Тед слышал тихий плач, и мысль о том, что она там плачет одна, была невыносима. Встал, вздохнул, глядя куда-то в пол — и шагнул в спальню.

Рене лежала на кровати — маленький живой комочек, зарывшийся в подушку лицом и изредка коротко всхлипывающий — и даже не обернулась, когда он присел рядом и притянул ее к себе.

— Солнышко мое... ну прости меня. Прости, пожалуйста, я не могу иначе. Здесь все на меня давит, все чужое. Прости... И тебе так будет лучше. — Кажется, она хотела что-то сказать, но он легонько прикоснулся пальцами к ее губам. — Тс-с... не надо... не спорь больше, это бесполезно. Я люблю тебя, но... пожалуйста... Солнышко, ласточка, детонька, птенчик мой пушистенький... прости меня, я не могу иначе...

Тед сам не заметил, как его поцелуи перестали быть утешающими, а руки скользнули под халат, чтобы добраться до нежной, как лепесток цветка, кожи. Он понимал, что Рене сейчас оттолкнет его... и будет права — но она все не отталкивала...

Он называл ее сотнями ласковых имен, повторяя их снова и снова — и одним, вмещавшим в себя их все: «Рене!» — и ласкал, то нежно, едва прикасаясь к шелковистому хрупкому телу, то неистово вонзаясь в него, выкладываясь до последнего, слыша собственный стон — и сам не понимая, отчаяние или блаженство породило его.

Наслаждение было сродни боли, и, казалось, уже не оставалось сил — но они возвращались снова и снова, и аромат цветов бил в ноздри и кружил голову. Все чувства в эту ночь обострились, и он запоминал и запах, и вкус, и прикосновение тонких рук, которые то покорно раскидывались перед ним, то самозабвенно тянулись к нему, моля, требуя, обещая.

В какой-то момент, когда он был глубоко в ней, Рене вдруг сказала — чужим, незнакомым, охрипшим голосом:

— Зачем были эти проклятые таблетки... — и он зажал ей рот губами, чтобы не услышать еще что-то, после чего вообще невозможно будет жить...

Ей казалось, что пока она не спит и держится за него, и прижимает к себе — крепко-крепко, и смотрит на него — до тех пор он никуда не денется, и еще можно будет что-то сделать, как-то исправить все, что не так. Потому что это не главное, а главное, что они любят друг друга — надо только суметь объяснить ему это!

Глаза закрылись сами. Продолжая отчаянно цепляться за него, она провалилась в сон и проснулась, казалось, почти сразу — но рядом уже никого не было... 

Иногда он ненавидел свою квартиру, потому что она предала его, став тоскливой и осиротевшей. Потому что, когда бы он ни пришел, в окнах было темно, и никто не выскакивал в прихожую в нелепых золоченых тапках, и не пахло подгоревшим печеньем...

Сразу после приезда Тед отправился к себе в контору и сообщил, что он снова в Париже. Просидел там пару часов, узнал, что нового, выдержал положенную порцию дурацких шуточек, в основном, Жувена — вроде того, что неужели такому «любимцу публики» все еще нужна работа — и где же это его лимузин?

Он пожимал плечами, отшучивался... Правила игры были известны: если не реагировать — а еще лучше, посмеяться вместе со всеми, то это закончится быстрее.

И тетя Аннет... К ней он тоже зашел — лучше уж сразу.

Увидев его, тетя обомлела и быстро метнула глазами влево-вправо. Тед знал, что — точнее, кого — она ищет. Снова посмотрела на него, обшарила глазами лицо... Не дожидаясь конца осмотра, он развернулся и пошел наверх, зная, что она уже спешит сзади и разговора не избежать.

— Что случилось?! — Именно этого вопроса он и ждал.

— Ничего. Я вернулся. Вот, мышку тебе привез, — достал из кармана коробочку со стеклянным мышонком — усишки в разные стороны, хвостик закручен спиралькой...

— А... Рене?! — Никогда раньше тетя не называла ее по имени — только «она»...

— А она осталась, — попытался сказать легко, почти весело, мол, дело житейское — но голос внезапно предательски сорвался, и Тед почувствовал себя мальчишкой, которому безумно хочется зареветь — и нельзя, потому что он уже взрослый. Подошел к тете, обнял ее, мельком удивился, какая она стала маленькая по сравнению с ним, и повторил, уже не пытаясь притворяться: — А она осталась...

Чтобы окончательно не расклеиться, отошел и посмотрел в окно, на дождливую улицу.

— Вы что — поссорились?

— Нет... — он покачал головой. — Ну пойми: она миллионерша — а я кто? Все же с самого начала было ясно.

— Она что, сказала тебе что-то на эту тему?! — казалось, тетя мгновенно стала выше ростом, глаза сверкнули.

— Нет, что ты, — Тед даже усмехнулся от такой идиотской мысли. — Она бы мне в жизни ничего не сказала... ей это и в голову не пришло.

— Так что же?!

— Ничего... — вздохнул, в который раз попытался улыбнуться — и в который раз не получилось. Сел и опустил голову, чтобы было не видно лица. — Я сам все решил и... так будет лучше...

— А она тоже так считает? — Вопрос прозвучал тихо, словно из другого мира.

— Она плакала и просила, чтобы я остался. Ну ничего, со временем поймет, что я был прав.

— Что же ты наделал... — Тед ожидал услышать что угодно, только не это, только не жалость в ее голосе. — Что же ты наделал... дурачок. — Полагалось обидеться, но сил не было, тетя подошла ближе, и он молча уткнулся лицом ей в бок, чувствуя, как она гладит его по голове и повторяет: — Что же ты наделал...

То ли благодаря мэтру Валлу, который рекомендовал его теперь всем своим знакомым, то ли еще по какой-то непонятной причине, но неожиданно для себя Тед стал «широко известным в узких кругах» — клиенты просто перли косяком.

Правда, некоторых клиенток интересовала не столько реальная проблема, сколько возможность познакомиться — а может, и близко познакомиться с бывшим «героем» светской хроники. Многозначительные улыбки, якобы смущенные взгляды, приглашение «более подробно» поговорить дома... Еще год назад Тед охотно подыграл бы в подобной ситуации, а сейчас становилось просто скучно и тоскливо, и он старался спихнуть клиентку кому-нибудь из коллег. И без того приходилось вести по два-три дела сразу, свободного времени почти не оставалось — хотя, может, и к лучшему...

Потому что когда он не думал о работе — он думал о Рене. Вспоминал каждую фразу, каждое движение, легкий поворот головы и брови, изогнутые ровной дужкой. Мысленно разговаривал, вновь и вновь пытаясь объяснить, что все правильно, что так будет лучше — и, казалось, опять слышал в ответ: «Не уходи, Теди... пожалуйста, не уходи!..»