Мери Каммингс - Наследница

Пес следил за ним поблескивавшими среди черной взлохмаченной шерсти глазками и, казалось, внимательно прислушивался к монологу:

— Если так, по правилам, разобраться — мы и познакомиться-то не должны были. Она — миллионерша, а я... И она ведь действительно не в моем вкусе — я всегда пышненьких любил, чтобы было за что подержаться. А сейчас вот еду к ней — и радуюсь, как щенок неразумный. У тебя щенки-то есть?

Тед понимал, что ответа на свои вопросы не дождется, и задавал их просто для оживления обстановки. Заслышав вопросительную интонацию, песик настораживал уши и слегка приподнимал хвост, словно не мог решить для себя, достоин ли сидящий рядом с ним человек полноценного виляния хвостом.

— Она на меня иногда так смотрит, будто я во всем мире единственный мужчина. Знаешь, на меня никто и никогда так не смотрел... Худенькая она, как птенчик — а мне и это нравится. Интересно, а ты имя-то ее хоть помнишь? Вот я сейчас скажу — Рене... смотри-ка, голову поднял! — Пес действительно поднял голову и насторожил уши. — Меня-то ты не помнишь, наверное. А она вот, выходит, помнила... и позвонила. И я помнил. Знаешь, стыдно сказать, я даже фотографию ее из газеты вырезал... как мальчишка. До сих пор в столе лежит.

В Париж они въехали на последнем издыхании. Точнее, на последнем издыхании был Тед — пес чувствовал себя превосходно и сопел в щель приоткрытого окна, принюхиваясь к незнакомым запахам. Что же касается Теда... Возможно, Джеймс Бонд и не обратил бы внимания на бессонную ночь и восемь часов за рулем. Черт, опять откуда не возьмись этот Джеймс Бонд!

Высадившись из машины, Тед совершил последний подвиг: прошелся с псом по набережной в надежде, что тот соизволит сделать все свои дела и не создаст хлопот в квартире. Пес соизволил — естественно, дождавшись, пока двое прохожих подойдут как можно ближе. Теду ничего не оставалось, кроме как сделать вид, что присевшая рядом с ним собака не имеет к нему ни малейшего отношения, хотя они и соединены пуповиной поводка — и стоит он посреди набережной исключительно ради собственного удовольствия.

На подходе к дому пес начал волноваться. Тед не сразу понял, в чем дело, когда тот, сопя и принюхиваясь, натянул поводок и устремился к нужному подъезду. Лишь через несколько секунд до него дошло, что собака учуяла — «мама» рядом!!!

По лестнице пес что есть силы тянул вверх и, добравшись до двери, буквально распластался по ней, встав на задние лапы и принюхиваясь к щели у косяка.

«Интересно, кому она больше обрадуется — мне или псу?» — эта ревнивая и глупая мысль не давала Теду покоя, пока он открывал дверь. Вот сейчас Рене выскочит... и можно будет обнять ее...

Его опередили. Стоило ему приоткрыть дверь, как сопящее черное тельце с неожиданной силой устремилось в брешь, вырвав у него из руки поводок. Тонкий истерический лай, вскрик — и через мгновение, шагнув внутрь, он увидел Рене уже на полу, на коленях. Она говорила что-то бессвязное, смеялась, плакала и обнимала пытавшуюся лизнуть ее в лицо собачонку. На миг приподняла голову — Тед успел заметить беспомощно-счастливый взгляд и залитое слезами лицо — и снова уткнулась в черную взъерошенную шерсть.

Несколько секунд он смотрел на них, потом прошел в спальню и сел на кровать, чувствуя себя обманутым и обделенным.

Радость, смех и слезы, и худенькое тельце в майке, прижавшееся к нему — он так мечтал об этом! И все это досталось не ему... Ревновать — к собаке! Как глупо!..

Сейчас нужно переодеться, выйти и сказать что-нибудь уместное — мол, видишь, я сделал все, что ты хотела! Начал стаскивать свитер — остановился и решил немного подождать, пока непонятно откуда появятся силы.

Что ж, надо радоваться — он сделал свою работу. Работу...

И вдруг он услышал — даже не услышал, ощутил, что Рене здесь, рядом. Легкое неуверенное прикосновение к волосам — наверное, она удивилась, почему он сидит, опустив голову, в полуснятом и повисшем на руках свитере. Сказала шепотом:

— Теди...

Так называл его только один человек — тетя Аннет. В детстве Тед иногда злился — по его мнению, это звучало недостаточно мужественно — потом привык.

— Теди?! — это прозвучало громче и заставило его поднять голову.

Она смотрела на него радостно и немного испуганно — смотрела, как на чудо, самое большое и главное в ее жизни. И от этого взгляда каштановых глаз, похожих на мокрые анютины глазки, на душе стало необыкновенно легко, и Тед улыбнулся, поняв всю глупость того, что он — наверное, с усталости — напридумывал.

Притянув Рене к себе, он уткнулся лицом ей в грудь, покрутился, пристраиваясь поудобнее, и засмеялся, внезапно почувствовав себя счастливым. От нее так чудесно, по-домашнему пахло: ее нежной шелковистой кожей, цветами — и еще чем-то вкусным.

Наверное, Джеймс Бонд — тьфу, опять он тут! — уже не преминул бы, как говорится... «подхватить ее на руки и опустить в призывно манящую постель». Что делать, возможно, этому английскому супермену никогда не понять простого человека, который усталым вернулся домой, сделав то, что должен был сделать, и сейчас хочет лишь одного — чтобы женщина, ради которой он делал все это, обнимала его, гладила по голове, и чтобы ее дыхание щекотало уютным теплом его макушку... 

Тед никогда не предполагал, что в его любимой и лелеемой квартире поселится собака. Но что делать — с этим пришлось примириться. Разумеется, все его мрачные прогнозы по поводу погрызанной мебели были встречены полнейшим непониманием:

— Ну что ты говоришь, он же хорошая воспитанная собака!

Хорошая воспитанная собака присутствовала тут же, и у Теда создалось впечатление, что на него укоризненно смотрят сразу две пары глаз.

Надо признать, хлопот из-за собачонки было не так уж и много. После того как Рене, причитая: «Ох, как они тебя там запустили!», помыла пса в ванне, от него даже псиной не пахло.

Песик ел все, что давали, не шумел, не кусался и хотел лишь одного — быть рядом с Рене. Стоило ей выйти из комнаты, как собака вскакивала и, постукивая коготками, устремлялась за ней.

С первого момента у Теда началось что-то вроде негласного соперничества с псом: на кого Рене обращает больше внимания. Он понимал, что это, мягко говоря, неразумно, но ничего не мог с собой поделать и продолжал ревниво — или торжествующе — поглядывать на собачонку после каждого заработанного или проигранного «очка».

Рене расцветала на глазах. Взгляд был уже не таким встревоженным, немного округлились щеки, но главное — она держалась по-другому.

Легкая, веселая, чуть озорная улыбка, горделивый поворот пушистой головки... — теперь Тед понимал, какой Рене могла бы быть, если бы ее жизнь сложилась иначе.

За эти дни в Цюрихе он многое узнал о ней и многое понял — узнал со слов Робера, который тридцать лет был шофером ее бабушки. Вся жизнь Рене протекала у старика на глазах, и как-то он с гордостью сообщил, что вез ее «еще вот такусенькую!» из больницы, когда ей было всего-навсего три дня.

То, что Рене назвала Теда своим другом, было для Робера лучшей рекомендацией — он мог говорить о ней часами:

— Такая славная малышечка была — веселая, ласковая! Помню, ее няня гулять ведет, так она ручку вырывает — и ко мне бегом, и обнимает... А потом как-то услышал — мать ей выговаривает... мне аж не по себе стало: и, мол, поцелуи твои слюнявые никому не нужны, и с прислугой запанибрата обращаться нельзя — это она про меня, про прислугу-то — и чего ты ко всем обниматься лезешь? И почему у тебя руки вечно грязные да липкие — прямо противно! Да уж, руки... сколько ей тогда было — пять, шесть? И с тех пор — как отрезало. Смотрит грустно — и мимо проходит...

Раньше Теду часто казалось, что она лишь терпит его поцелуи, отвечает на них, никогда сама не проявляя инициативы. Только теперь он понимал, какого труда ей поначалу стоило просто лишний раз прикоснуться к нему...

…Они ее всю жизнь под себя ломали, а она угодить им старалась. И не потому, что слабачка — не-ет, она в бабку, характера ей не занимать. Просто она думала, что если будет такой, как им надо — так они ее больше любить будут. А того не понимала, что они любить-то просто не умеют! Мать — упокой Господи ее душу, сука была еще та — никого, кроме себя, в жизни вообще не любила, отец занят очень был, а бабка... та на свой лад, пожалуй, и любила — да только на свой лад. Гордилась ею: растет, мол, будущая глава фирмы... а то что просто растет хорошая, добрая девчушечка — это ей вовсе неважно было...

Виктора Робер ненавидел куда больше, чем сама Рене. Та хоть не подвергала сомнению его способность управлять фирмой, считая именно это причиной их брака — а старик имел свою версию происшедшего:

— Ты думаешь, ее мать из-за фирмы все это сделала? Не-ет, я так думаю — по-другому дело вышло. Этой гадине просто бес в ребро на старости лет ударил, а парень ее лет на пятнадцать моложе был. Вот она и решила ему фирму посулить... и этим при себе удержать — до конца. А девчоночка — что ж, девчоночка просто в придачу к фирме пошла.

Так ли это было? Иначе? Сейчас уже неважно: скоро все это останется в прошлом и будет вспоминаться лишь изредка, как страшный сон...

В субботу утром, сразу после завтрака, Рене уселась на полу и, положив собаку на колени, начала методично выдирать из нее шерсть тупым столовым ножом. Песик оказался явным мазохистом: он спокойно лежат и даже закатывал глазки от удовольствия!

Тед втайне ревновал, хотя поменяться с псом местами не согласился бы ни за какие коврижки.

К обеду собака преобразилась: вместо клубка черной взъерошенной шерсти перед ним предстал элегантный холеный песик с гладкой спинкой и аккуратно подстриженной мордочкой, на которой четко выделялись лохматые брови, усы и бородка. Ноги скрывала тщательно расчесанная «юбочка» — Рене сказала, что именно так называется у собаководов эта густая бахрома внизу.