— С очень немногими.

— Вы получали письма из Парижа?

— Одно.

— Только одно письмо?

— И больше ничего, — подтвердила Мария, чувствуя, что спокойствие, которое не покидало ее до сих пор, понемногу уходит. — С ним случилось что-нибудь? — с беспокойством спросила она.

Чиновник только и ждал этого, чтобы ввести в оборот классическую фразу из своего репертуара:

— Здесь вопросы задаю я, — заявил он с видимым удовольствием. — А вы, — сменил он тон, намекая на ее заметную беременность, — в каких отношениях вы с вашим мужем?

— Не понимаю. — Мария покраснела от негодования.

Зазвонил телефон, чиновник дал ему прозвонить пару раз, небрежным жестом сорвал трубку и поднес ее к уху.

— Алло! — гаркнул он и тут же побледнел, раскаявшись в своем вызывающем тоне. — Да, ваше превосходительство, — сказал он через несколько секунд. — Нет, ваше превосходительство. — Во время пауз его маленькие тусклые глазки бегали в попытках осознать, какую же выбрать линию поведения, и начинали посматривать на Марию с явным уважением. — Она здесь, передо мной, ваше превосходительство. — Но что за чушь ему сказали эти олухи из ОВРА: конечно, не прислуга. — Слушаюсь, ваше превосходительство!

Чиновник осторожно положил трубку на аппарат. Он сразу забыл про свои болезни и попытался привести в порядок свой затрапезный серый костюм; нервно пригладил рукой редкие на почти голом черепе волосы.

— Очевидно, — начал он, поднимаясь, — мои люди, как говорится, перестарались, синьора. — Он счел за благо приветливо улыбнуться, но только ухудшил дело: уродливый стальной мост поддерживал у него во рту то немногое, что осталось от зубов.

— Похоже, они у вас плохо воспитаны, — поправила его Мария, ощутив за всем этим сильную руку Чезаре Больдрани, направлявшую того, кого чиновник безлично называл «ваше превосходительство».

— Естественно, я приму меры, — пообещал чиновник, пытаясь спасти свое лицо, хотя, будь на то его воля, он засадил бы ее в тюрьму. Эти бунтари, связанные с верхами, опаснее всех прочих.

— Я могу идти? — спросила Мария.

— Ваш… — сконфузился он, но тут же исправился. — За вами скоро приедут. Нужно уладить некоторые формальности. — Он ходил вокруг нее, виляя хвостом, как комнатная собачонка.

Чезаре Больдрани появился через пять минут, и сотрудник тайной полиции рассыпался перед ним в извинениях. Но Больдрани даже не взглянул на него. Он сразу подошел к Марии и взял ее за руки.

— Ничего не случилось, — сказал он. — Поезжай домой. Вернее, не домой, а прямо в Караваджо. На улице ждет Пациенца, он сам отвезет тебя. Ты должна успокоиться и отдохнуть. А мне нужно утрясти кое-какие формальности.

— Я спокойна, — сказала она, улыбаясь. Этот властный и уверенный человек, перед которым открывались все двери и склонялись все головы, был для нее прообразом будущего того ребенка, которого она носит под сердцем. Да, он будет Больдрани; и судьба улыбнется ему.

— Они с тобой плохо обошлись? — поинтересовался Пациенца, пока вез на своей «изотте фраскини» в Караваджо.

— Нет, — ответила она. — Я бы этого не сказала. Они были невежливы, это да, и спесивы. Но почему они забрали меня?

— Они подозревали тебя в политических связях с твоим мужем.

— Они приняли меня за прислугу, — нахмурилась она.

— Да нет, — солгал он. — Они так со всеми поступают.

Шикарный лимузин подкатил к вилле.

— Какими судьбами? — весело спросила Аузония, открывая Марии дверцу. И, не давая ей раскрыть рта, продолжала: — Дай-ка я на тебя посмотрю. Ага, располнела. Когда же появится малыш?

— Через месяц, — сказала Мария, — может, дней через двадцать.

— Ты хорошо сделала, что приехала сюда, — одобрила та. — Надолго останешься?

— На несколько дней, я думаю. Это мы еще не решили. — Светило солнце, и воздух был полон весенних красок и ароматов.

— Ты не устала? — в своей заботливости Аузония была готова внести ее в дом на руках.

— Нет, хочу немного пройтись. — Мария пошла по усыпанной гравием дорожке, забыв про Пациенцу.

— Я вернусь в город, — предупредил ее адвокат.

— Ой, извини, Миммо, — сказала она, остановившись. — Мой эгоизм непростителен. Я думаю только о себе.

— Кажется, этим грешат все женщины на сносях. Как видишь, я тоже в этом немного разбираюсь. — Ему бы понравилась такая жена, как эта, гордая своим материнством.

— Ты не останешься с нами? — спросила Мария.

— У меня дела в Милане. Мне очень жаль. И потом, сегодня вечером я должен ехать в Рим.

— Едешь за границу, — пошутила она.

— К сожалению. — Он любил Рим, но ненавидел министерства, по которым вынужден был там скитаться.

Когда машина Пациенцы исчезла в глубине аллеи, Мария переоделась, разобрала вещи в своей синей комнате и обошла вместе с Аузонией дом. Потом направилась прямиком на лужайку нарциссов, которую Романо разбил по поручению хозяина с большим искусством. Ее красивое платье нежным голубым пятном словно светилось на этом душистом желто-зеленом море, которое ласкал теплый апрельский ветерок.

Такой и увидел ее Чезаре, возвращаясь из города. Мария кинулась ему навстречу. Она была счастлива, как никогда, и вся светилась под этим утренним солнцем на лугу из нарциссов, с ветром в распущенных волосах. Она была счастлива подарить сына этому человеку — теперь у нее не было больше сомнений: ребенок, который должен вот-вот родиться, был именно от Чезаре.

Задыхаясь, она бросилась ему на грудь.

— Я рада, что ты здесь. — Она тяжело дышала, прижимаясь к нему, но было что-то необычное в нем, какой-то странный холодок. Она хотела прильнуть к нему, но натолкнулась на абсолютное равнодушие.

— В чем дело? — спросила она тревожно.

— Почему ты не сказала мне, что твой муж был в Милане в июле? — Этот вопрос, заданный ледяным тоном, точно удар, обрушился на нее. Ребенок резко зашевелился, и Мария почувствовала внутри боль и страх.

— Потому что ты меня об этом не спрашивал, — отпарировала она. Ветер упал, нарциссы побледнели, и не было больше аромата цветов. Небо на западе заволокло облаками.

— Я ненавижу ложь, Мария. — Лицо мужчины было бесстрастно, только шрам на щеке побелел.

— Я всегда говорила правду, — сказала она, сама поверив в собственную ложь. Пути назад у нее не было. Мохнатый шмель жужжал у нее перед лицом, но она не шевелилась.

— Возможно, я бы понял, если бы ты мне призналась, что влюблена в этого человека. — Казалось, он говорил сам с собой, готовясь сообщить решение, которое в глубине души уже принял.

— Признаваться было не в чем. — Инстинкт подсказывал ей слова.

— Может быть, — снова начал он, сделав долгую паузу, — может быть, я бы взял тебя даже с сыном от другого.

— Это неправда! — выкрикнула она с отчаянием.

— Что неправда? — закричал он. — Неправда, что я бы взял тебя с чужим ребенком, или неправда, что другой — отец твоего ребенка?

— Это все выдумки! — завопила она с яростью человека, раскрытого в тот момент, когда он был уже уверен, что вышел сухим из воды. Но не только это было в ее отчаянном вопле: она знала — ребенок этот от Чезаре.

— А это письмо? — Чезаре взмахнул листком, исписанным изящным, с легким наклоном, почерком Немезио. — «Моя сладчайшая любовь», — процитировал он спокойным голосом, в котором уже не было прежнего волнения. — Здесь есть все: дата, место, подробности вашей встречи в июле. — Ревность заставила его зверски страдать — это было чувство, которого он никогда не испытывал. Какая-то служанка и жалкий фигляр-циркач насмеялись над ним, Больдрани, которому не было равных.

— Послушай меня, Чезаре, — Мария лихорадочно искала выход, — я не хочу знать, что написано в этом письме. Я не хочу знать, кто тебе его дал. Но ты не имел права читать его, — добавила она, уповая на его чувство порядочности.

— Я не искал этих сведений. — Голубые глаза Чезаре отливали стальным блеском. — Но их невозможно отрицать.

— Пожалуйста, выслушай меня, я тебе все расскажу, — пообещала она, изо всех сил обнимая его.

— Я не хочу тебя больше слушать! — крикнул он, беря ее за плечи и отрывая от себя. — Я не хочу тебя больше видеть!

— Умоляю, Чезаре, выслушай меня. — Ребенок еще раз перевернулся у нее в животе и застыл, как камень: Мария почувствовала, как что-то давит внизу, и испытала болезненную схватку.

— Ты вела себя, как уличная женщина! — хрипел он, яростно тряся ее. — Ты вела себя хуже шлюхи. — Ревность и гнев исказили его черты. — Примерная экономка. Нежная Мария. Красавица Мария… — произнес он с сарказмом. — Великая шлюха! Грязная потаскуха! Решила соблазнить меня, чтобы получше пристроить своего ублюдка!

— Чезаре, — крикнула она, как раненый зверь, — этот ребенок — твой! — Вторая схватка, сильнее первой, не оставляла сомнений, что роды, ускоренные этим потрясением, уже начались.

Больдрани резким толчком отбросил ее назад, и Мария упала среди нарциссов. У нее хватило лишь сил подняться, опираясь на локти.

— Этот ребенок — твой, — почти прохрипела она мужчине, который стоял над ней с лицом гневного бога-мстителя. — Он твой, Чезаре Больдрани. Он твой, хоть ты и не хочешь это признать, и никто никогда не докажет тебе обратное. — Новые схватки разрывали ей внутренность, и Мария поняла, что она вот-вот родит, на месяц раньше срока. — Позови кого-нибудь, — сказала она едва слышно. — Твой ребенок сейчас родится. — И в этот момент почувствовала, что у нее пошли воды. — Он родится здесь, на этом поле нарциссов, но ты не увидишь, как он будет похож на тебя. Я увезу его далеко и научу ненавидеть тебя. За то зло, что ты нам причинил.

Поняв наконец, что роды и в самом деле уже начались, Чезаре бросился на виллу и позвал Аузонию.