Через полчаса вернулся Немезио с врачом, с ними были и Перфедия с Бьянкой.

— Ничего страшного с этим молодым человеком, — сказал врач, внимательно осмотрев ребенка. Это был мужчина лет пятидесяти, со спокойным взглядом много повидавшего человека.

— Что с ним? — спросила Мария, немного успокоившись уже самим присутствием доктора.

— Свинка, — улыбаясь, ответил тот. — Банальнейшая свинка.

— Что я должна делать?

— Ничего. Держать его в тепле, хорошо укрыть, натирать понемногу этой мазью, которую я выпишу, и ждать, пока болезнь сама пройдет.

Он вымыл руки в тазике и вытер их чистым полотенцем, которое Мария достала из ящика специально для него. Он был так любезен, что задержался, чтобы выпить стаканчик и поговорить о празднике, о снеге, о погоде, но когда Немезио попытался перевести разговор на политику, доктор попрощался и вышел.

Мария посмотрела на Перфедию.

— Я уже расплатился, — кивнул пекарь успокоительно.

— Мы вам отдадим, — сказала Мария, покраснев.

— Ну о чем ты думаешь, — ласково прервала ее Бьянка.

— Сегодня ты мне, завтра я тебе, — сказал Немезио, обращая все в шутку. Теперь, когда опасность миновала, он снова повеселел.

— Всегда сегодня, — съязвила Мария, — и всегда тебе.

Когда друзья вышли, она уложила ребенка в ивовую корзину и вернулась к прерванному разговору.

— Как только Джулио поправится, — сказала она, — я ухожу.

— Давай поговорим, когда он поправится, — поморщился Немезио. Он взял два куска угля, открыл кочергой железную дверцу печки и бросил их в ее раскаленное нутро. Мария подождала, пока муж закончит эту несложную операцию и, встав напротив него и глядя ему прямо в глаза, сказала:

— Я не собираюсь дискутировать по этому поводу с тобой. Я только сообщаю тебе, что я намерена сделать.

— А ребенок? — спросил он гневным тоном.

— Ребенок уедет со мной.

По улице с грохотом проехала повозка уборщика снега.

— А как ты думаешь прокормить его?

— Я буду работать.

Она раздельно сказала эти три слова, и Немезио прекрасно понял их смысл.

— Ты хочешь сказать, что я не в состоянии прокормить своего ребенка?

Мария усмехнулась.

— Разве ты не понимаешь, что сам ты большой ребенок? — Она говорила без обиды, без возмущения, как о чем-то, что невозможно исправить, что нужно принимать как есть.

— Поговорим завтра, хорошо? — Сила и решительность, которые так ярко проявлялись у него вовне, у Марии были внутри. И сейчас, когда он пытался не очень уверенно ей возражать, он видел, что в ее блестящих светло-карих глазах таилась бесповоротная решимость, та самая, которую он ощутил, когда, еще девушкой, она уехала с ним, несмотря на проклятия матери.

— Больше нам говорить не о чем, — заключила Мария, дотронувшись до его лица с синяками и ссадинами. — Одного сумасшедшего циркача в семье достаточно, тебе не кажется?

Было маловероятно, чтобы она передумала: последняя капля переполнила чашу.

— А пока ты будешь пропадать на работе, — спросил он, — с кем останется Джулио? — Они сидели по разные стороны стола, в центре которого горела керосиновая лампа.

— С моей матерью, — ответила Мария. — Она не хочет видеть тебя, но ребенка примет, как собственного сына.

— А если я по-настоящему устроюсь? — спросил он вызывающе.

— Сначала сделай это, а там видно будет. — Она смотрела на него грустным и трезвым взглядом матери, имеющей умного и способного сына, который, однако же, плохо учится и потому никак не может закончить школу.

— Но если я найду постоянное место? — настаивал он.

— Я по-прежнему твоя жена, — сказала она. — Ведь ты прекрасно знаешь, что я люблю тебя.

— И все будет, как прежде? — он улыбался, но ему хотелось плакать.

— Знаешь, Немезио, что-то сломалось у нас, — искренне сказала она, — и притворяться, что все так же, как раньше, было бы нечестно. Это не значит, однако, что нельзя восстановить прежнее равновесие. Но тут пусть решает судьба. — Она в последнее время много читала и стала лучше выражать свои мысли. Этим она была обязана Немезио.

— Договоримся, что пока ты возвращаешься в Милан к своей матери, а как только я найду постоянную работу, я приеду за тобой.

— Как только ты найдешь постоянную работу, — уточнила она, — мы вот так же сядем за стол и снова поговорим об этом.

Мария ожидала, что будет труднее убедить его, и у нее возникло подозрение, а не скрывается ли за этой разумной уступчивостью неосознанное желание освободиться от семьи. Они спали в одной постели, но уже много дней не занимались любовью, потому что Марии, удрученной заботами, было не до этого, да и Немезио возвращался по вечерам слишком поздно. К тому же она боялась нового зачатия, помня историю его матери, рожавшей год за годом подряд двадцать лет.

На другой день, гораздо больше, чем у ребенка, вспухло лицо у самого Немезио, и явно не от полученных в драке ударов.

— Но… что это с тобой? — поразилась Мария.

Немезио схватился руками за голову и пошел к зеркалу.

— Я похож на Бенито Муссолини, — сказал он, выпятив грудь и жестикулируя точно так же, как этот диктатор во время своих речей в палаццо Венеция. — Смотри, какая мощная нижняя челюсть.

Это было так похоже и так смешно, что беспокойство на лице Марии сменилось улыбкой.

— Ты и в самом деле точно, как он, — согласилась она, разражаясь веселым смехом.

— Только Господь Бог может сломить неукротимую волю фашистов! — продекламировал Немезио, позируя перед зеркалом. — А люди и обстоятельства — никогда!

— У тебя тоже свинка, — сказала Мария, которая перед лицом такой смешной, но малоопасной болезни могла позволить себе пошутить. — Урсус, самый сильный человек в мире, сраженный коварной и страшной свинкой.

Ухаживая за мужем и сыном, она снова сделалась ласковой и заботливой, как всегда. Воспрянувший духом Немезио уже подумал было, что решение вернуться в Милан забыто ею. Но, как только врач объявил о том, что болезнь отступила, Мария без лишних слов собрала чемодан.

— Завтра я уезжаю, — заявила она.

И уехала на другой день с ребенком.

— Когда я найду место, — спросил он, провожая ее на вокзале, — ты вернешься ко мне?

— Когда ты найдешь место, мы поговорим об этом, — решительно отрезала она.

— Ты не женщина, — покачал головой Немезио. — Ты командир жандармов Ломбардо-Венето.

4

В Милане дышалось иначе, здесь был другой ритм жизни, другая атмосфера. Убожество и нищета здесь меньше бросались в глаза, точно растворялись в более широком и свободном пространстве. Марии казалось, что ветер большого города каким-то образом выветрил тревогу из души. Автомобили, трамваи, широкие витрины, которые отражали ее стройную фигуру, ставшую более женственной от недавнего материнства, доставляли ей неизъяснимую радость. Встреча с матерью была короткой и сдержанной.

Вера испытывала чувство радости и нежности, вызванные возвращением дочери, но не выказывала их даже с ребенком, которого, однако, тут же взяла под свою опеку. Это была встреча дочери, неудачно вышедшей замуж, и матери, ожесточившейся от горечи, разочарований и одиночества. Вера не удержалась, конечно, чтобы не упрекнуть дочь за ошибки, которые та наделала, но Мария все это предвидела и снесла довольно легко.

Она шла по виа Орефичи к пьяцца Кордузио, свободная и легкая, как воздух, готовая улыбаться всем прохожим, всем землякам. Это был отпуск, о котором она и не мечтала. Она как будто вновь стала девушкой, которая никогда не знала своего циркача, не знала замужества; даже то, что у нее есть ребенок, которого она оставила в надежных руках матери, казалось сейчас пустяком.

На просторе пьяцца Кордузио она окинула взглядом великолепный ансамбль зданий, принадлежавших страховым и банковским компаниям, — этим своего рода храмам коммерции. На виа Данте полюбовалась башней Филарете над замком Сфорца и, выйдя из Кайроли, повернула направо к Форо Бонапарте.

Здесь она остановилась перед старинным особняком и позвонила в блестящий медный колокольчик, приделанный к косяку массивной двери из черного дерева. Медная дощечка с выгравированной на ней изящным курсивом фамилией «Лемонье» была такой блестящей, что в нее можно было смотреться, как в зеркало. Мария приблизилась, чтобы проверить, в порядке ли волосы, но от ее дыхания дощечка запотела, не позволив ей как следует рассмотреть себя.

Дверь открылась, и на пороге ее встретила молодая служанка в черном атласном платье, белом переднике, отороченном кружевом, и крахмальной наколке на голове. Опрятная, с живым взглядом, слегка вздернутым носиком и крепкого сложения, эта девушка была образцом настоящей служанки, какой и следовало быть во всем, до мелочей.

— Я бы хотела поговорить с синьорой Лемонье, — сказала Мария напористым тоном, сознавая, что ей нелегко будет добраться до хозяйки.

— Она назначила вам встречу? — Этот прямой вопрос прозвучал как объявление войны.

— Нет, — уверенно ответила она, — не назначала, но думаю, что синьоре будет неприятно узнать, что я приходила и не имела возможности увидеть ее. — Она вспомнила Немезио, его находчивость, достойную авантюриста, его постоянные выходки; этот пустомеля и задира кое-чему ее научил.

— Синьора вас знает? — нерешительно уточнила горничная, уже готовая сдаться.

На Марию это подействовало ободряюще.

— Если бы это было не так, — сказала она, одаряя девушку ослепительной улыбкой, — разве стала бы я докучать ей?

— Проходите, — пригласила горничная, пропуская ее, — я посмотрю, может ли синьора принять вас.

Мария вошла и оказалась в просторной прихожей, которую особенно украшал овальный диван голубого бархата. По углам в огромных кашпо того же цвета стояли пышные ухоженные цветы. Два больших змея из синего китайского фарфора казались экзотическими стражами у двери. Это дивное сочетание голубого и зеленого навело Марию на мысль о прихожей в раю.