— Ближе всего к тому, кого можно назвать «близким», наверное, Эми. Она моя подружка для перепиха.

— Не такой уж и близкий человек, раз ты мне об этом рассказываешь, — сказал я, опустив голову на подушку, глядя в потолок и ощущая вращение земли вокруг солнца, наклон улиц и блеск звезд.

-— Ну, ты же мой сосед по комнате. Ты курил мою травку. Теперь мы братья. И между нами с ней нет ничего серьезного. Мы просто встречаемся пару раз в неделю и трахаемся.

— Просто трахаетесь? Не разговариваете, никуда не ходите?

— Обычно мы выкуриваем трубку, перекусываем и идем домой. Сюда или к ней, на другой конец города. Она ходит в Уэйн.[38] Эми занимается литературой. Безумно классная, но еще просто безумная. В смысле, совсем чокнутая. Когда она говорит, использует эти метафоры, которые не имеют никакого смысла, и все болтает о том, как когда-нибудь она напишет эту книгу. У нее все спланировано, она изучает материал, делает заметки, но так и не пишет ее. Но она просто помешана на этом. Я даю ей покурить, просто чтобы она нахрен заткнулась.

Алекс поднялся, пошатываясь, прошел на кухню и вернулся с двумя банками пива «Бад Лайт», одну из которых бросил мне.

— Это, блин, по-настоящему бесит. То есть, напиши уж эту чертову книгу или заткнись. Господи. Такие-то персонажи, такие-то повороты сюжета и побочные сюжетные линии, и всякие завихрении и мотивы, но я никогда не видел, чтобы она писала или слышал, как она говорит, что продвинулась. Ничего. Пустой треп. Но книги она знает, это точно. Читает столько книг, что я о них и не слышал. Хотя, трахается она как богиня, а это все, что меня интересует. Она это знает, и я тоже. Мы об этом говорили.

По какой-то причине я никак не мог это понять. То есть, я, конечно, никогда не был влюблен в Луизу, но она была мне не безразлична. Она что-то для меня значила. Мы провели вместе два года нашей жизни. Но между нами никогда не был только секс. Скорее, дружба. Мы не трахались, даже если это и нельзя было назвать «занимались любовью». Я решил, что для этого слов не найти.

— Если ты не занимаешься любовью, потому что не влюблен, но и не трахаешься, потому что это нечто большее, как думаешь, как это называется? — спросил я у Алекса.

Он и глазом не моргнул от этого несоответствия.

— Вот дерьмо. Не знаю. Хороший, блин, вопрос. Трахаться — это... страсть. Это жар. Это грязь. Речь идет о действиях, об ощущениях. Вот и все. Заниматься любовью... тут дело касается сердца. О том, чтобы делиться какой-нибудь хренью. Знаешь? Со мной это было. До Эми. Эта сучка, блин, сердце мне разбила. Лиза. Лиза Эйлин Миллер. Втюрился в нее по самые уши. Пять лет. До десятого класса, а потом, год назад, она пошла и переспала с моим лучшим другом. Родила от него, вышла замуж. Ушла от меня, даже не обернувшись. Да и хрен с ней, с ним, со всеми.

Он удивленно посмотрел на меня.

— Блин. Прости, просто не сдержался, да? У меня хроническое недержание языка. Травка вроде как убивает во мне фильтр, знаешь? Ну, так вот, я не знаю, как это назвать. Эмоционально значимый секс? Траханье со смыслом? Не знаю.

— Как у тебя это получается? Трахаться без привязанности?

Алекс взял трубку со столика, где она лежала, позабытая всеми, затянулся и передал мне.

— Все дело в том, думаю, чтобы найти подходящую цыпочку. Можно сказать, мне повезло. Я встретил Эми в баре. Мы рассказали друг другу о наших бывших, о том, как нам обоим хочется заниматся любовью без обязательств, вот и все. Мы договорились, что ограничимся этим, а если бы для одного из нас это переросло в нечто большее, мы бы сказали об этом. Наверное, ты просто об этом не задумываешься. Не делаешь это чем-то личным.

— Не знаю, смог бы я так.

— А у тебя была девушка, которую ты любил?

Алекс взял блокнот, карандаш и провел ломаную линию. Потом еще одну, а потом дугу, а потом серию изогнутых линий, и внезапно эстетическое содержание обрело форму.

Я пожал плечами.

— Я потому и спросил. Она не была... мы оба договорились, что это не любовь. Но и нельзя сказать, что ничего не было. Что-то среднее. Мы оба заполняли пустоту в нашей жизни. Были вместе почти два года.

— Та девушка на картине?

Я выпустил струйку дыма, качая головой.

— Нет. Она... кое-кто еще.

Внезапно я почувствовал, как будто мой мозг просто взорвался изнутри, а его стенки разлетались во все стороны, как будто тело становилось нереальным, теряло значение, теряло всякий смысл. Как будто моя душа была точкой света во вселенной, и я мог плыть, куда захочу, и просто смотреть, ни с чем не соприкасаясь. Я чувствовал себя одновременно тяжелым, как планета, и легким, как пылинка. Я чувствовал без ощущений.

Я понимал, чем хорош кайф.

Алекс встал.

— Мне нужно закончить задание, чел. Твоя комната там. Ешь, что угодно, если только найдешь.

Он пошел в комнату, видимо, в свою спальню, закрыв за собой дверь и оставив трубку на кофейном столике.

Я не мог понять, как он в состоянии стоять, говорить, думать о задании. Я был никем, ничем, просто пылинкой. Как пыль на ветру. Меня бесила эта песня.

Мои веки были слишком тяжелыми, я не мог держать глаза открытыми и просто закрыл их, стал смотреть на внутреннюю поверхность век, где передо мной проносились причудливые световые вихри.

Меня разбудила темнота. Во сне я видел Эвер. Ее лицо, нарисованное углем, которое говорило со мной. Я забыл ее слова, когда проснулся, но ее лицо с выражением пылкой страсти и печали продолжало преследовать меня.

Я пытался заснуть снова, даже пошел в спальню. Но обнаружил, что у меня не было кровати, а в комнате было совершенно пусто. В шкафу у ванной я нашел одеяло, лег на диван и стал смотреть в потолок. Мне хотелось найти причину своего сна об Эвер, хотелось написать ей, но я понимал, что просто не знаю, что сказать. 

Глава 21

Эвер

Я смотрела, как Уилл спит. Его длинные волосы почти доставали до плеч. За последние полтора года он отрастил их, а еще отращивал бородку, которую тщательно подстригал. Она мне не нравилась, но я и не возражала. Он все еще был чертовски привлекателен, только по-другому. Мы были в моей комнате, в моей однокомнатной квартире в Бирмингеме. Он учился в Мичиганском университете, получал специальность, связанную с музыкой, и одновременно обучался бизнесу. По выходным приезжал ко мне, и вечера пятницы, субботние и воскресные дни мы заполняли ужинами в дорогих ресторанах, концертами, долгими прогулками по центру Бирмингема и сексом. В те дни это была... идиллия.

Потом, когда он уехал в Анн-Арбор, я задумалась. Обо всем. Об Уилле. О наших отношениях. О себе. О стопке рисунков, которые я прятала в гардеробной от Уилла и от самой себя.

Несколько месяцев назад он нашел письма Кейда ко мне. Уилл просто вышел из себя, сказал, что это не честно. Вопил, орал, так напугал меня, что я вся побледнела. Не слушал ни слова, что я говорила, даже не дал мне шанс высказаться. Он сказал, что у него не было секретов. На следующие выходные он не приехал, не отвечал на звонки и смс, но появился в следующий четверг с букетом серебряных роз и бутылкой шампанского, которая, как я поняла, была безумно дорогая. Уилл извинялся целый час, потом напоил меня и приготовил идеальный кордон-блю[39] из курицы, потом занялся со мной любовью на диване. Он делал это медленно, как будто извиняясь, и все шептал, что все в порядке, что он прощает меня, что у нас все было хорошо.

Я так и не извинилась. Так и не простила его. Когда он двигался, склонившись надо мной, я держала его за плечи, смотрела, как его волосы падают ему на лицо и думала, осмелюсь ли я назвать это занятием любовью, любила ли я его, любил ли он меня? Я кончила медленно, и оргазм был слабым, неполноценным, вялым. Пьяным.

Теперь я смотрела, как Уилл спит, и думала, что бы он сделал, если бы я показала ему стопку писем, теперь потолстевшую на три письма (только три за последние шесть месяцев; каким печальным, странным, далеким был мой дорогой Кейд, и я хотела, но все не решалась спросить его, почему он казался таким отстраненным). Я думала о том, что бы сделал Уилл, если бы я достала эти письма, все еще обнаженная, а еще достала бы из гардеробной двадцать шесть рисунков, где они были спрятаны под грудой старых пальто и потрепанным одеялом с эмблемой Гарвардского университета, которое принадлежало моему прадедушке.

Двадцать шесть рисунков, размеры которых различались от четырех на шесть дюймов[40] до шести на шесть футов.[41] На всех было одно и то же. Разные ракурсы, цвета, позы, освещение, разная степень реализма. Кейден. Только лицо Кейдена. Серьезное, задумчивое, печальное, то он смеялся, то глядел прямо на меня. На одной картине он смотрел на меня чувственно и обольстительно, как будто лежал рядом со мной в постели, и его глаза светились от приятных чувств.

Я не могла перестать рисовать лица Кейдена. Когда у меня не получался какой-нибудь рисунок, или когда я нервничала из-за курсовой, или из-за того, что сроки поджимали, или из-за невероятной ревности и собственнического поведения Уилла, я обнаруживала, что рисую Кейдена. Это всегда начиналось с глаз. С выражения его глаз, с бровей, со рта, а потом и остальное вставало на свои места. Это помогало мне успокоиться.

Уилл повернулся ко мне лицом. Его ресницы были длинными и темными, красивая рука обнимала мое бедро, его рот был слегка приоткрыт. Он был красив, о да, это уж точно. Иногда у меня все еще перехватывало дыхание, когда я просто смотрела на него, как будто видела сон наяву. Секс с ним был похож на сказку. Свидания с ним были фантастическими, и каждый раз напоминали идеальные примеры Голливудских свиданий.