— А животные и птицы имеют ли душу? — спрашивает бельчонок.

— Да, они имеют душу.

— А мы с тобой, Андрей, грешники? Ведь когда парень любит парня, это ведь нехорошо, да?

— Да кто тебе сказал?

— В Библии написано.

— Вдвоем легче спастись и легче погибнуть. Бывает, один человек встретит другого — и через него спасается. Всякий, кто общается с тобой, приобретает своеобразный комплекс качеств, потому что ты прекрасен. Может быть, слишком прекрасен. Человек не должен быть одинок, но быть одиноким — нравственный подвиг в некоторых случаях, потому что это трудно, а для меня просто невозможно. Я хочу разделить жизнь с тобой, я хочу всегда быть с тобой…

— А за гробом мы встретимся?

— Без сомнения!

— Ты бы и в ад меня с собой взял? — допытывается Денис.

— Ну если только ты сам этого захочешь: Вообще-то, в аду компания интересная, — я пытаюсь пошутить, но Денис серьезен.

— Ты что, взаправду веришь, что ад существует?

— Ад существует, но ад будет закрыт, я тебе обещаю.

— Ад будет закрыт! — восклицает Рафик, прислушивавшийся к нашему разговору. — Все слышали?! Найтов обещает, что ад будет закрыт! Пророк! Наконец-то я услышал приятную новость, которая может изменить всю мою жизнь! За это надо выпить, ребята…

— Ну для тебя-то, Раф, ад специально откроют, — говорит Олег, — тебя там с музыкой встретят, с фонтанами твоей же горячей спермы, которую ты растратил не по назначению. И все твои не рожденные дети будут водить вокруг тебя хороводы.

— По крайней мере, — замечает Рафик, — в аду, я уверен, много секса, а в раю секс запрещен.

— Ты в аду козла будешь трахать, — добавляет Олег, — тебе все равно кого.

Солдат сплюнул сквозь зубы и, хлопнув Рафика по спине, спросил:

— Ребята, а почему вы так помешаны на сексе? Секс — это такая ерунда!

— Действительно, секс — не главное в жизни, это ерунда, — соглашается Рафик.

— А ты только сейчас это понял? — говорит Олег.

— …Слушайте, мужики, — продолжает солдат, — хотите, я перед вами… эх-х-х… хотите? Вот ты, — он показал пальцем на Рафа, — ты у меня за щеку возьмешь?

Рафик проглотил судорожно слюну и подмигнул мне. Стройбатовец стал путаться со своим широким ремнем и, не удержав равновесия, упал со ступеней беседки в заросли крапивы.

— Хорошо! Голой жопой в крапиву! Это Бог тебя наказал, — захлопал в ладоши Олег и выплеснул из стакана остатки портвейна солдату в лицо. Ни Алексею, ни Рафику столь вежливый жест не понравился, и началась обычная пьяная разборка с выяснением, кто же кого уважает, а заодно и степени уважения. Устав примирять враждующие стороны, я посадил Дениса к себе на плечи и, покачиваясь, но балансируя, направился к дому.


В гостиной мы уютно устроились возле камина — обнявшись, смотрим на танцующий огонь. И я почему-то сознаю, что никогда, никогда больше не буду так счастлив, как сейчас. В общем, я был тогда трагически прав: многих обнимал я в этой жизни, со многими разделял свои чувства, эмоции и постель, порой был уверен в мимолетном порыве, что вот этот любовник навсегда и по-настоящему, но Денис был той самой мастер-программой, копии которой останутся только копиями. Наверное, это я был запрограммирован, но как убить эту память? Оглушаю ненадолго алкоголем, а дождливым похмельным утром воспоминания о потерянном рае еще невыносимей. Эта память не только в моей воспаленной голове, но в костном моем мозге, в печени, в селезенке — во всем теле, дрожащим перед прыжком в небытие. Сам себе кажусь лунным призраком — оттуда, с волжских берегов. Может быть, вся цель моей жизни и была — запечатлеть тебя? Прости, что этот снимок получился неудачно, у меня руки дрожали от волнения.

…Да, у меня руки дрожали от волнения, точно я знал, что это твой последний снимок: ты сидишь у камина и задумчиво смотришь на огонь, рождающий золотых саламандр.

Из сада доносится пьяная матерщина моих друзей. Невыносимо пахнет жасмином. Закатное солнце не оранжево-розовое, как вчера, а почти багровое — среди рваных черных зонтиков дождевых туч. В бутылке, которую я прихватил с собой в спальню, почему-то плавала мертвая пчела, и я безуспешно пытался выудить ее сухой травинкой. Перед тем как лечь в постель, мы изучаем с тобой разложенную на полу политическую карту мира, которую я вчера нашел у Рафика в сарае.

Потом мы забрались под клетчатый плед и положили с собой Ботаника Багратиона.

— Когда ты выпивши, твои поцелуи слаще, — говорит Денис. — Скажи, Андрей, если я повзрослею, ты меня уже не будешь любить?

Я попытался представить его взрослым мужчиной — и не смог.

— Ну что же ты молчишь? — допытывался бельчонок. — А хочешь, я ради тебя никогда не буду взрослым, хочешь?

Сначала мне сделалось смешно, а потом страшно. Я вдруг вспомнил Никиту и сеанс с Алевтиной. Мне стало страшно. Я выпил и закурил. Денис тоже попросил сигарету. Ночь была теплой и нежной, но Денис дрожал и прижимался ко мне. Снизу доносился смех и звон бутылок. Я зажег свечи и попросил Дениса почитать что-нибудь вслух из Завета.

— Что почитать? — спросил Денис.

— Раскрой наугад.

Я и сейчас слышу его тихий, бесконечно родной голос — с придыханием и немного картавым «р».

— «Когда я был с ними в мире, я соблюдал их во имя Твое; тех, которых Ты дал мне, я сохранил, и никто из них не погиб, кроме сына погибели… Ныне же к Тебе иду и сие говорю в мире, чтобы они имели в себе радость мою совершенную. Я передал им слово Твое, и мир возненавидел их, потому что они не от мира, как и Я не от мира. Но молю, чтобы Ты взял их из мира, но чтобы сохранил их от зла; они не от мира, как и я не от мира:» Андрей, мы с тобой после смерти увидимся? — в который раз спрашивает Денис.

— Конечно увидимся. Там много обителей, и одна из них для нас. Смерть это только сон; вот сейчас мы заснем, а утром проснемся, и снова будет солнечный день, и жасмин, и лодка, и мы наши яблони пойдем сажать, а потом яблони вырастут, и я сварю тебе яблочное варенье.

Денис обнял меня, положил голову мне на грудь, и мы безмятежно уснули под стрекотанье сверчка, живущего за книжной полкой.

…Утром меня разбудил изрядно опохмелившийся Рафик — дунул мне в ухо, и когда я протер глаза, поспешил поделиться своей телячьей радостью:

— Андрюшка, сукин сын, а солдата я все-таки заделал вчера. Всю ночь его жарил! Он у меня кричал, пока я его резьбу сворачивал. Давно я так не работал:

— Тише, Дениса разбудишь, — остановил я его красочный речевой поток.

Мы спустились в гостиную. Голова раскалывалась, масляные пятна плавали перед глазами… На краешке моего похмельного бокала дрожала зеркальными крылышками стрекоза; в открытые окна веял свежий, полевой, умиротворяющий ветерок, играющий с занавесками. Благодать была разлита вокруг, хотелось обнять куст жасмина или просто упасть в высокую траву, ощутив великое блаженство. Водку я запил клюквенным морсом. Утихла дрожь в руках, и я даже смог побриться не порезавшись. Нет, выглядел я на удивление свежим, чего нельзя было сказать про Олега, который шлепал по кухне в каких-то безразмерных семейных трусах, прихрамывал и издавал глубокие вздохи.

— Ты что мучаешься? — спросил его Раф.

— Конечно, я мучаюсь… Сначала телесные травмы, потом душевные. Спал как собака — в гостиной, у самой двери, бля… Кстати, пианист, чья это кровь на моем надувном матрасе? — Раф удивленно вскинул брови. — Он что, девственницей был? Ты ему целку разорвал? Меня променял на солдатскую жопу! — не унимался Олег.

Откровенно говоря, я давно уже устал слушать их бытовые перепалки. Казалось, весь дом лихорадило от этих семейных сцен — сервант дрожит рюмками, камин проглатывает крепкий мат, провода под штукатуркой искрятся как оголенные нервы. Какого черта к нам принесло этого беглого солдата? Послать надо было его подальше с самого начала, по-христиански послать — накормить, напоить и распрощаться, у нас тут не странноприемный дом… Да чего уж теперь!

Я надел свой халат и включил радио. Солдат вышел из комнаты Рафика, исподлобья посмотрел на меня и, на ходу застегивая брюки, прошел в туалет. Он выглядел крайне растерянным, за завтраком опускал глаза и только криво усмехался на тупые шутки Рафика. Он очень это переживал. Бог знает, что творилось в его душе. Облако тягостного молчания временами зависало над столом, и каждый чувствовал себя не на своем месте. Денису также передалась всеобщая неловкость, и я решил поскорее отправиться на прогулку. Олег хотел пойти с нами, но я дал ему понять, что наш поход — особенный, ведь сажать яблони — акт действительно сакральный и только для посвященных. Это наши с Денисом яблоньки.

Я облачился в старые джинсы, накинул брезентовую куртку на голое тело, надел рваную соломенную шляпу и темные очки. Дениса рассмешил мой вид, и он сказал, что я похож на деревенского супермена. Взяв саженцы, ведро и ржавую лопату, мы отправились своей благословенной дорогой, где каждое дерево узнавало нас и каждый камень считал наши шаги. С биноклем наперевес, в выцветшей красной футболке Денис шел впереди — и не шел, а почти танцевал, подпрыгивая и тут же оборачиваясь — какое впечатление производит на меня его легкость? Ты, как всегда, прекрасен и грациозен. Ты видишь, как я любуюсь тобой?!

В березовой роще я едва отыскал знакомый родник — трава так высоко поднялась, что я нашел его случайно, по журчанию. Пытаясь затушить свой внутренний пожар, я жадно целовал живой ручеек. Вода ледяная и вкусная. Песчинки скрипят на зубах. Я зачерпнул воды в лодочку ладоней, и Денис не устоял перед таким соблазном: мы стоим друг перед другом на коленях, и я пою моего мальчика из своих ладоней: Где сейчас это лето?.. Денис обнял меня и поцеловал. Мы упали в траву, в прохладную, свежую траву, и небо над головой качнулось перевернутой чашей. Впервые мы совершили полный обряд любви под открытым небом. Когда я закинул его ноги к себе на плечи, Денис засмеялся: «Нет-нет, сделай это по-другому, а то кто-нибудь увидит — ноги из травы торчат!» Денис кусал губы. Когда я кончил, то с удивлением обнаружил, что он почти плачет. «Не смотри на меня, это пройдет сейчас», — сказал бельчонок заикаясь и стал умываться у родника. Его худые плечи вздрагивали. Я подошел сзади, провел сухой травинкой по его загорелой шее. Он съежился от щекотки, улыбнулся и обрызгал меня водой; мы опять обнялись и повалились в траву… я слизываю капли с твоих плеч, ты смеешься и отбиваешься от меня, потом я скольжу языком по твоему животу и опять стал расстегивать твои джинсы… Красная футболка в измятой траве, а лето вокруг наполнено такой музыкой, таким светом! Сколько вокруг знаков, которых мы не умеем читать, сколько благодати и покоя разлито: Вот ходил, наверное, в этих лугах какой-нибудь отрок Варфаломей, и было ему Видение. А я? Разве я жду каких-то особых знаков Божьего благоволения? Не жду я ничего, я просто хочу остановить мгновение. Вот лежим мы в траве, скоро кончается век, мир идет к закату, и время наше похоже на безвременье. В каких садах и полях ты потерялся, Андрей Найтов? В каких глубинах евразийского материка искать тебя — того, счастливого, пьяного от любви, с длинной травинкой в руке и в соломенной шляпе? Счастливый, ужасный грешник. Не беспокойся сейчас ни о чем, это потом тебе все расскажут и объяснят, ты просто будь самим собой, спокойно и свободно выполняй свою функцию, собирай свою пыльцу.