— Никакого! В эту историю посвящены только четверо, вы будете пятым. Но если вам, избави бог, вздумается предать ее гласности, рассказав все на свой лад, я вынужден буду открыть истину и объявить всем, кто вас знает, что вы солгали. Вы требуете неоспоримых вещественных доказательств! Как будто можно предъявить их! Как будто есть другие доказательства, кроме моральных! Тем самым вы как бы сами признаетесь, что ум ваш слишком туп, а душа слишком мелка, чтобы поверить чему-либо, кроме прямого свидетельства ваших чувств. Если так смотреть на вещи, то любой человек может отвергнуть и оттолкнуть своих детей под тем предлогом, что он не находился все время безотлучно при своей жене.

— Чего же вы от меня требуете? — спросил Орас, едва сдерживая бешенство. — Чтобы все узнали мою тайну? Чтобы я провозгласил добродетель Марты в ущерб собственной чести? Вы предлагаете смертельный поединок между репутацией этой женщины и моей собственной репутацией.

— Нисколько. Не забывайте, Орас, мы не в высшем свете, который вы только что покинули. Соглядатаи из модных салонов не станут вмешиваться в тайны вашей личной жизни, и Марта не нуждается, как некая виконтесса, в спасении своей чести ценой вашего бесчестья. Все события происходили в очень узком и замкнутом кругу. Самое большее четверо, пятеро старых друзей спросят вас о ваших отношениях с Мартой. Если вы ответите им, что она была неверной, недостойной любовницей, этот слух может распространиться дальше и повредить ей, особенно теперь, когда она на виду и создает себе положение. Но вы можете сохранить и свое достоинство, и достоинство Марты — они отнюдь не противостоят друг другу. Если вы не понимаете, как нужно нести себя в данных обстоятельствах, я скажу вам. Вы откажетесь вступать в какие бы то ни было объяснения; никогда не станете упоминать о ребенке, которого Арсен, решившись на святую ложь, признал и объявил своим сыном; вы будете отвечать коротко и твердо, как подобает настоящему мужчине, что относитесь к Марте с глубоким уважением, которого она заслуживает. Поверьте, это заявление послужит к вашей чести даже в глазах тех людей, которые подозревали бы истину. Только это сможет заставить их простить и забыть ваши заблуждения… Если бы вы действовали так же по отношению к другой, пусть даже менее достойной женщине, возможно, вы вернули бы себе уважение судей более придирчивых и требовательных, чем ваши старые друзья.

Этот намек вызвал новое объяснение, и смущенный Орас выслушал мои справедливые упреки в угрюмом молчании. Однако он долго не соглашался признать свою вину перед Мартой, и в течение двух часов я боролся не против его недоверия — оно было притворно, — а против его упрямства и досады. Но, несмотря на все сопротивление, я увидел, что мне удалось его поколебать и он готов сдать позиции. В девять часов вечера он ушел, сказав, что хочет побродить по городу и подышать воздухом, так как ему необходимо побыть одному и поразмыслить на свободе. «Я вернусь около полуночи, — заявил он, — и откровенно скажу вам, к чему я пришел, оставшись наедине со своей совестью. Мы еще поговорим обо всем, если я не слишком надоел вам».

Он пришел около часу ночи, с оживленным, хотя все еще очень бледным лицом, приветливый и общительный.

— Ну как? — спросил я, пожимая его протянутую руку.

— Вот что! — ответил он. — Я одержал над собой победу; вернее, вы с Мартой меня победили и теперь можете делать со мной все что угодно. Я был безумцем, несчастным человеком, которого терзали мучительные сомнения, но вы — вы люди сильные, спокойные и мудрые. Вы помогли мне распознать истину, когда лик ее заволакивало туманом моего воображения. Послушайте, что со мной произошло; я хочу вам все рассказать. Расставшись с вами, я пошел в Жимназ: мне хотелось увидеть Марту на подмостках, услышать, как она жеманно преподносит зрителям сентиментальные пошлости наших ничтожных буржуазных драм. Да, я хотел увидеть ее такой, чтобы навсегда избавиться от грызущей меня досады, чтобы втайне презирать ее и презирать самого себя за то, что я ее любил! Но вот передо мной появился ангел красоты, и я услышал голос чистый и трогательный, как у мадемуазель Марс.[157] Да, то была красота, то был голос моей Марты. Но насколько облагороженные, одухотворенные работой ума и искусством обольщения! Я говорил вам как-то, что женщина, которая не заботится прежде всего о том, чтобы нравиться, не женщина; а Марта, в ущерб своим природным данным, отличалась раньше каким-то печальным равнодушием, робкой, грустной сдержанностью, от которой тускнело ее очарование. Но, боже великий, какое превращение! Какой блеск красоты, какая изысканность манер, какое изящество дикции, какая уверенность, какая спокойная грация! И при всем том она сохранила тот ясный, целомудренный, кроткий взгляд, который, бывало, сразу усмирял меня, когда я безумствовал от ревности, и повергал меня к ее ногам! Сегодня вечером, уверяю вас, она имела не то что блестящий, но большой и заслуженный успех. Роль была плохонькая, фальшивая, даже смешная. Марта сумела сделать ее правдивой, благородной, захватывающей, не гонясь за внешними эффектами, не прибегая к слишком смелым приемам. Аплодировали не много; в публике не говорили: «Упоительно! Дивно!»; но каждый, глядя на соседа, повторял: «Как хорошо! До чего же хорошо!» Да, «хорошо» — это подходящее слово. Я узнал в свете, где узнаешь иногда кое-что полезное среди множества дурных вещей, что хорошего труднее достичь, чем прекрасного; или, вернее: хорошее есть самый чистый, самый завершенный вид прекрасного. Ах, право, я был бы очень доволен, если бы все дерзкие кокетки, именуемые светскими женщинами, посмотрели, как эта скромная швея умеет ходить, садиться, держать в руках букет, разговаривать, улыбаться! Да у нее, поверьте, больше достоинства и грации, чем у них всех, вместе взятых! Но где могла Марта всему этому научиться? О, какая могучая, всепроникающая сила — человеческий ум! Право же, я никогда не подозревал, что Марта им одарена в такой степени. Эта мысль открыла мне глаза. «Как мало я ее знал!» — говорил я себе, глядя на нее. Порой она казалась мне недалекой и взбалмошной, — и вдруг она все опровергла и как бы отомстила мне за ошибку, явившись мне во всем блеске совершенства перед всей этой публикой, перед всем Парижем! Ибо скоро весь Париж заговорит о ней, оспаривая друг у друга право ее видеть, ей рукоплескать. Признаюсь, я краснел за самого себя. А как только пьеса, в которой она играла, окончилась, я бросился к артистическому входу, преодолел все преграды, привел в ярость всех привратников и служителей этого своеобразного святилища, разыскал ее уборную, постучался, толкнул дверь и, не дожидаясь, чтобы, согласно обычаю, ко мне вышли для переговоров, осмелился к ней ворваться. Грим она уже стерла, но оставалась в своем прелестном костюме. Волосы, с которых она отколола цветы, рассыпались по ее мраморным плечам и казались длиннее, чернее и роскошнее прежнего. Она была еще прекрасней, чем на сцене! Я бросился к ее ногам и обнял ее колени, повергнув этим в величайший ужас служанку, которая показалась мне слишком уж простоватой для театральной костюмерши. Я знал, что Арсена здесь не встречу; мне было известно, что он кассир и, наверное, занят в конторе в то время, как жена его переодевается. Друзья мои, говорите что хотите: она замужем, она ценит своего мужа, она чтит, она уважает его — все это хорошо и прекрасно! Но любит она одного меня! Да, Марта все еще меня любит, она никогда не переставала меня любить! И, хотя она утверждает обратное, я в этом убедился. Увидев меня, она побледнела как смерть, пошатнулась и упала бы без чувств, если бы я не подхватил ее и не усадил на диван. Минут пять она не могла прийти в себя и не в силах была вымолвить ни слова: когда же наконец заговорила, чтобы рассказать о своем благополучии, покое, счастливом браке, — ее влажные глаза, ее прерывистое дыхание говорили совсем иное. Я с трудом различал слова, слетавшие с ее уст, но всем своим существом я слышал голос ее сердца — он был громче и красноречивее! Она хотела, чтобы я дождался прихода Арсена: видимо, она боялась возбудить в нем подозрения, принимая меня как бы украдкой. Но господин Арсен достаточно донимал и мучил меня в течение целого года, чтобы я проявил излишнюю щепетильность и не заплатил ему той же монетой хотя бы в течение одного вечера. К тому же я отнюдь не был расположен глядеть на то, как грубая, прозаическая личность назовет на ты, обнимет и уведет женщину, которую я привык считать своей возлюбленной и подругой. Я поторопился уйти, обещав не искать с ней встреч наедине и помимо ее желания. Но еще целый час я не мог в себя прийти от волнения и — если уж говорить все до конца — был влюблен так, как мне давно уже не случалось. Вспомните, Теофиль, сколько раз я твердил вам во время моих безумств, что я никогда никого не любил, кроме Марты, и никогда никого не полюблю — наперекор всем, наперекор ей и самому себе!

Но почему вы хмуритесь? Почему Эжени так недовольно и озабоченно пожимает плечами? Ведь я порядочный человек, а Марта — женщина гордая и чистая. Разумеется, она не пожелает вторично увидеться со мной в отсутствие мужа; а если Арсен разрешит ей это свидание, я сочту своим долгом не обмануть его доверия и охранять его честь. Вам, мне кажется, нечего опасаться, что я нарушу покой этой семьи. О, не беспокойтесь, прошу вас! У меня нет желания похитить у Арсена жену, хотя он и похитил у меня любовницу. Он превосходно вел себя по отношению к ней и моему сыну… если это мой сын! Марта не сказала ни слова о ребенке, я тоже, как вы сами понимаете… Но все же священная неразрывная связь соединяет меня с ней, и, если когда-нибудь я достигну богатства, я не забуду, что у меня есть наследник, — таким образом я сумею вознаградить Арсена за все его заботы; и, поскольку им угодно было лишить меня отцовских прав, я буду проявлять свою отцовскую заботу тайно, подобно доброму гению. Как видите, дорогие мои друзья, я не склонен быть ни таким подлым, ни таким испорченным, как казалось вам утром. Что касается Марты, то я не только не намерен ей вредить или клеветать на нее, но всегда останусь ее поклонником, слугой и другом. Не думаю, чтобы Арсен заподозрил здесь что-нибудь дурное: связав свою судьбу с женщиной, которая принадлежала мне, он должен был предвидеть, что я не смогу умереть для нее, так же как и она для меня. Это человек бесстрастный и рассудительный. Зная меня, он не станет тиранить Марту. А я чувствую, что все сегодняшние события укрепили, утешили и словно воскресили меня. Утром я вел себя нелепо и несносно. Забудьте об этом и отныне смотрите на меня как на прежнего Ораса, которого вы любили и уважали и которого свет не мог ни испортить, ни развратить. Поймите, что я люблю Марту больше чем когда-либо, я буду любить ее всю жизнь! Поверьте, что она никогда более не испытает ни страха, ни страдания из-за моей любви, а я никогда не дам вам повода упрекать и осуждать меня за отношение к ней.