Петергоф не Великий Новгород, а посему житьё близ царских дач не считалось шибко денежным. Но зато было более или менее спокойным — под прикрытием императорских шпиков. Однако не все, как уже многократно было сказано, способны оценить своего счастья. Вот и Свирид Прокофьевич постоянно сетовал на долю, гневил её, благодетельницу, судьбу свою. Гостиничка-то пустовала, зато постоялые дворы кишели разнообразной челядью, ибо у челяди имелись щедрые хозяева, исправно платившие за постой — не то, что молоденький графишка Пётр Сергеевич! Однако Барский, владелец трёх постоялых заведений, был всё время недоволен и не ведал о своей неправоте. Неправ был хозяин доходного дома и двух постоялых дворов, ох, как неправ!


Санкт-Петербург такое место, где приезжему надолго задержаться невозможно, хоть он тресни, хоть наизнанку вывернись, хоть будь семи пядей во лбу! Хоть с какими бешеными денежками пожалуй, а через пару лет неминуемо разоришься. Поэтому не нужно понапрасну обольщаться насчёт петербургской жизни — чрезвычайно вредное сие заблуждение.

Таким жизненно опасным заблуждением страдали очень многие. Вот и молодой повеса, тот хлыщ, что под именем графа Скобелева поселился в самом дешёвом номере, тоже лез из кожи вон, лишь бы разбогатеть. Тоже, вероятно, спал и видел себя в столице. Дело молодое!

— Надо бы ещё раз проверить документы, — пробормотал Свирид Прокофьевич. — А сейчас хорошо, что он уехал, а то не дал бы написать отчёт.

Бедняга не подозревал, что ему очень скоро, не далее как через сутки, придётся отложить отчёт, едва-едва начавши, и броситься строчить доносы в тайную полицию.

Свирид Прокофьевич не догадывался и о том, что им с молодым графом придётся коротать самые последние дни жизни вместе, идти рука об руку к розовому закату, распивая чаи в одной и той же горнице и с усмешками вспоминая прошлое житьё-бытье. Невероятно, но именно такая доля их обоих поджидала, этих столь разных по возрасту и душевному складу господ!

Однако хозяин доходного дома был не медиум и не волхв, а посему не догадывался о таком грядущем счастье, и мечтать не смел. Покамест он страстно мечтал лишь об одном: чтобы барин не обманул его, чтобы вернулся, как обещал, и расплатился бы за месяц пребывания в номерах, то бишь отдал бы должок, да и наперёд не мешало бы кинуть деньжат — для обоюдного спокойствия.

Вот о чём грезилось Свириду Прокофьевичу, хотя мечтать ему следовало о другом. Мы вечно не о том мечтаем, о чём следовало бы, отсюда и все неприятности, отсюда, например, стремление общаться с беспокойными гостями.

А беспокойный гость, меж тем, бежал вприпрыжку в направлении дворца. Он собирался выведать, будет ли торжественная служба в храме. Будет служба — будет и князь, а пожалует великий князь Константин — пожалует и его свита, вкупе со шпиками в штатском.

Предполагалось, что следить за монаршей безопасностью будут не только приезжие сыщики, но и местные, петергофские, а стало быть ни один из них и носа не покажет в ту никудышнюю гостиницу, в которой намеревался, несколько ночей к ряду, делать свои важные дела граф Скобелев, да не один, а с молодой сообщницей.


Неподалёку от дворца, помимо нарядных императорских конюшен, имелся обычный извозчичий двор, а при нём, как водится, находилась и кучерская, где балясничали и играли в карты извозчики. Кучерская была чисто символическая, насквозь продуваемая ноябрьскими ветрами: разборной навес над самодельными столами да разборные фанерные стены. Стен было три, а не четыре. На месте четвёртой, несуществующей стены, стояла накренённая безлошадная телега, не имевшая сразу двух колёс. Лучшего места для сбора сведений было в ту минуту не найти.

— А что, правду говорят, будто брат едет к брату в честь юбилея? — вальяжно спросил Пётр Сергеевич, ставя мокрую галошу на спицу уцелевшего колеса.

Извозчики переглянулись.

— Насчёт юбилея не в курсе, а вот по упокоенному брату нынешнего императора, по Александру Палычу, Царствие ему Небесное, панихида, вроде, намечается… — сказал, наконец, кучер, тот, что ближе всех располагался к вопрошающему. Лицом он отличался незлобивым, так что вся остальная беседа протекала с его помощью.

— Я об этом и толкую! — воскликнул Пётр Сергеевич. — Юбилей — это когда дата круглая, даже если и не праздник…

Извозчики всё молчали, покуривая самокрутки. От карт, однако, временно отстранились.

Для укрепления доверия к своей персоне графу пришлось изобразить печаль и даже, вынув платок, пустить невидимую слезу:

— Пять лет назад, в этот самый день, отошёл в мир иной, почил о Господе благословенный государь наш, Александр Палыч!

Петр Сергеевич театральничал, то бишь сильно лицемерил. Его так и подмывало сказать «отцеубийца», но об умерших либо с почтением, либо вовсе молчок. Не суди, да не судим будеши. В некоторых случаях лучше попридержать язык, даже если очень хочется показаться всезнайкой. О том, что покойный Александр Первый заговор против своего единокровного папеньки, Павла Первого, сорганизовал, не знали разве что самые дремучие крестьяне, а уж на кучеров такое думать было грех — те всегда всё узнавали раньше прочих. Однако кучера-всезнайки предпочитали недосказывать. И были совершенно правы.


День был пасмурный, дождливый, а молодому графу вдруг сделалось весело. Вот ведь странное дело: помазанника Божия убил его единокровный сын, нынче тоже уже покойный, и сразу, не успев даже как следует покаяться, принял папашину корону, сделался помазанником Божиим.

А ежели теперь вдруг, паче чаянья, Великому князю Константину Палычу взбредёт в голову лишить жизни своего младшего братишку, императора Николая Палыча, то снова один помазанник сменит другого, и — ладушки!

Но такого, вестимо, быть не могло. Пётр Сергеевич мысленно резвился. Пожилой князь Константин когда-то сам, добровольно, отказался от престола в пользу брата.

Чист был Константин перед августейшим младшим братом Николаем, ныне правившим и здравствовавшим, чист, как стёклышко, да и доживал, как выяснилось позже, свой последний год на этом свете. И обитал-то он почти рядом — в шикарном Константиновском дворце, до которого было рукой подать. Так что ежели хотел бы, давно устроил бы покушение на брательника, но ему всё это было без надобности.

Великий князь Константин панически боялся быть удушенным, как и его отец, покойный Павел Петрович. Потому и отказался царствовать. Опасался он не только этого, многого в ту пору приходилось опасаться. А самого его могли опасаться только женщины, да и то не теперь, а в молодые годы, ибо был он тогда охоч до прекрасного пола. Но преклонный возраст уничтожил и этот, последний, страх относительно его персоны.

Однако вслух такие мысли высказывать было ни к чему, поэтому Пётр Сергеевич перешёл к более приятной теме:

— А что, сказывают, будто в этот раз где обедня будет, там и обед состоится, в Большом Дворце? — снова слукавил он, так как решительно ничего на эту тему ни от кого не слышал.

— Пока ничегошеньки не известно, — ответил незлобивый кучер, — может в Большом дворце, а может, и в Коттедже Марии Фёдоровны, что в парке Александрийском. Ежели желаете, я вас целый день буду возить от дворца к дворцу, возьму не дорого…

Пётр Сергеевич жестом подозвал его поближе. Кучер приободрился, ему явно нравились панибратские манеры графа.

— Так прокатимся, барин, сперва до Коттеджа? Коли там ничего интересного не будет, никогда не поздно и назад вернуться…

Граф нетерпеливо прервал его:

— Мне к Смольному! Да поживее! Дело весьма хлопотное, времени потребует…

Кучер опешил.

— Мало кто отсюда прямо в Смольный заказывает, — бормотал он, заправляя удила. — Это ж пока до столичной околицы доберёшься, а потом ещё и через весь город рысачить… С окраины на окраину… Успеем ли сегодня же вернуться?

— Не успеем, сам знаешь, что не успеем, да мне сегодня возвращаться и не нужно, а вот к завтрашнему вечеру успеем, полагаю…

Кучер решил испробовать последний аргумент:

— А ведь моросит как! Да и новые тучи надвигаются, скоро дождь во всю хлынет, а там и слякоть разгуляется…

Граф ничуть не смутился.

— Вот и поторопись! Заплачу прилично, останешься доволен.

Вскоре бричка тронулась, затряслась по неровной дороге, ведшей в обход. Константиновский дворец, тот самый, вышеупомянутый, как на грех, находился между Петергофом и Санкт-Петербургом, так что из-за этой родственной процессии, нужно было теперь делать огромный крюк.


Прибытие государева родича ожидалось вечером, но уже с утра все дороги и всевозможные мелкие подъезды были перекрыты конницей. Ведь сколько покушений уже было на российских императоров — не перечесть! Так рассуждал кучер. Вслух. А Пётр Сергеевич поддакивал ему кивками.

Дорóгой граф не собирался разговаривать, раскрывать душу перед всякими там извозчиками, но как-то так само собой вышло, что слегка разболтался, разоткровенничался. Объездная дорога была полна ухабов, а кучер — невысказанных откровений. Поэтому разговор затеялся как бы сам собою. Постепенно.

— А ведь правду говорят, будто у нас две беды! — крякнул бы возница, ежели бы к тому времени были известны в России «Мёртвые души». Но им ещё лишь предстояло быть написанными, а посему он — чисто для начала разговора! — с сердцем вымолвил:

— Ну, и дороженька, сударь ты мой!

Ответа не последовало, но незлобивый кучер не терял надежды на продолжении беседы.

— Так вы и вправду в Смольный изволите ехать или…

— Или что?

Помедлив, кучер выдал третью по счёту тираду:

— Многим неохота мелочи да тонкости всякие объяснять… Дают сперва один адрес, а позднее, уже в пути, передумывают, заказывают другой, который в том же направлении, только дом уже совсем не тот… Вот я и подумал, может, вы намерения смените?