Анита Фрэй - Монахиня Адель из Ада

Граф оказался прав — хозяин и не думал уходить.

— Надо бы заплатить! — крикнул Барский через дверь, через всё ту же замочную скважину.

— Всенепременно! — откликнулся «их светлость». — Аккурат сегодня еду в Петербург, вернусь с деньгами…

— Когда вернётесь?

— Завтра к полуночи. Привезу сестру, недавно получившую наше общее наследство, тогда не только на ремонт вашей… мммм…. мебели, но и на оплату номера, пожалуй, хватит…

Не желая продолжать беседу, граф замолчал, отвернулся от двери и снова глянул в окно. По стеклу уже вовсю барабанили капли. Скорей накинуть дождевой кафтан! Подойдя к зеркальному шкафу, граф улыбнулся отражению, послал воздушный поцелуй и… Поклонился! В результате чего за дверью снова раздалось покашливание.

«Вот уж несдержанный хозяин мне попался, — подумал постоялец, — а я-то полагал, что он солидный человек. Ха! Знал бы он, что за прекрасная особа в скорости здесь поселится, непосредственно в этой комнате, не так бы ещё закашлялся — старички сами не свои до девиц!»

Хозяин не только про девицу толком ничего не ведал, он также не имел ни малейшего понятия о том, кому посылались поцелуи. До того утра «их светлость» не давали ему повода сомневаться в своём умственном благополучии, а также не имели видимой привычки сюсюкаться с кем бы то ни было. Не может быть, чтобы граф нежничал сам с собою.

Пётр Сергеевич тем временем, накинув дождевой кафтан и сунув ноги в галоши, резво подскочил к двери, элегантным движением отворил её и, чуть не сшибив хозяина с ног, устремился вдоль пыльного коридора. Даже не потрудившись запереть комнату на ключ!

— Э-э-э… Вам цветы к приезду ставить? — промямлил ему вслед Свирид Прокофьевич.

— Разумеется! Моя сестра их обожает! — ответствовал ветреный граф.

Проводив гостя взглядом, хозяин выдал тяжеленный вздох и вдруг ударился в философию:

— Шкаф за каким-то лешим приволок… Кто нынче селится с собственной мебелью? Одни сумасшедшие…

Затем, поразмыслив, добавил:

— Коли он дверь не запирает, то и шкаф у него, стало быть, не заперт… Что там внутри, ась?

Подкравшись к чужой мебели на цыпочках, хозяин заведения секунды три постоял, глядя в зеркало. Вдруг отражение преобразилось: вместо фикуса возник горшок с пылающими фуксиями, а вместо бедной этажерки с затёртыми книгами нарисовался трельяж французской работы, уставленный одеколонами, духами, пудреницами и прочими дамскими радостями. В самом дальнем углу таинственного интерьера обозначилась лаковая ширма с китайскими рисунками, из-за которой вышла дама, сильно смахивавшая на дворцовую фрейлину. Она послала ошалевшему директору воздушный поцелуй. Тот, на всякий случай, ответил двойным поцелуем и низким поклоном.

Вежливо улыбнувшись, дама спросила:

— Моя дочь ещё не прибыла?

— К-к-какая дочь?!

— Моя Анна… Мы с ней уж месяц как не виделись…

Директор в страхе покинул номер, так и не исследовав внутренности шкафа. Дух перевёл лишь в кабинете. Там он кинулся к иконам, стал истово креститься. После чего сел за дубовый стол и принялся строчить отчёт в контору по сбору податей. В письме он сообщал, что беден и вот-вот обанкротится.

Незавидное положение своё господин Барский много раз оплакивал, но этим утром было особенно горько, ибо вдруг вспомнилась молодость. И проснулась неожиданная зависть. Да! Хозяин доходного дома и двух постоялых дворов завидовал нищему графу: и красив тот, и блондинист, и одет пока ещё недурно. И успех у женщин, несомненно, есть.

В молодости Барский, тогда ещё «Свиридка Молотило», тоже был красавцем, но не городским, а деревенским, крепостным крестьянином он был. С рождения числился невольником в имении на двести душ, но сие не помешало ему к сорока годам стать владельцем нескольких гостиниц. И всё благодаря молодости и прыти! Всякий юноша, будучи не дураком и имея рядом богатую особу дамского пола, может сделать себе приличное состояние в два счёта.

Свиридка слыл среди крепостных парней самым сноровистым и мускулистым, и это было подмечено барыней, которая, по счастливому стечению обстоятельств, тоже родилась крепостной. Хозяин имения, бездетный барин-вдовец удочерил её «для получения наследства», и она, сменив сарафан на рюши, стала хаживать фасонисто, виляя уже не крестьянскими, а благородными боками. А поздно ввечеру, когда хозяин начинал храпеть в своей спальне, на сеновале аккурат разворачивалось «действо».

Сбросив домашний наряд и намазавшись французскими мазилками, распустив рыжую косу, опрокинувшись на спину и разметав пухлые груди-ручки-ножки, усеянные конопушечками, барыня делала томный знак. Свиридка тотчас юркал промеж всей этой телесной прелести, нащупывал влажное горячее местечко, про сладость которого ведали лишь старый барин, да ещё несколько крестьян. Барину тогда было за семьдесят, а удочерённой кобылице — сорок с гаком.

Позднее хозяйкины груди стухли, а конопушки стали смахивать на оспины, особенно при дальнем рассмотрении. Поэтому Свиридка к барыне охладел. Он перешёл на тайное общение с дворней, против чего хозяйка, как ни странно, не возражала — видно, боялась, что её умертвят. Напрасно боялась! Свиридка честно дождался барыниной кончины, и его честность была вознаграждена: внезапно обнаружилось завещание, которое вступало в силу лишь в результате «натуральной», то бишь собственной смерти владелицы имения. А не какой-нибудь другой, искусственно-насильственной кончины.

Согласно завещанию, Свирид Молотило получал вольную и фамилию «Барский», а также абсолютно всё состояние усопшей, включая и обширные угодья, и кирпичный замок с дорогой лепниной, и крестьян. Барыня, на его счастье, родственников не имела. Зато имела славу покровительницы воинов. Многие герои войны с Наполеоном были из числа её «душ». Повоевавши, возвращались к ней, для трудов праведных, согласно действующим законам.

Всё нажитое барыней, всё до копеечки, перешло к любимому Свиридушке. И вот теперь сидел он в своём личном кабинете и иногда вспоминал о благодетельнице. И всегда имелся повод вспомнить!

В кабинете шкафа не было, зато была фигуристая кафельная печь, расписанная не в кобальт, а в рыжину. Любил Свирид Прокофьевич эту печку, формами и расцветкой напоминавшую о барыне.

На одной из плиток красовались два богатеньких субъекта, в сапогах с отворотами и в многослойных одёжках с меховыми воротниками. Под ними стояла надпись «японские купцы». Чудак художник! Видел ли когда-то оных? Приглядевшись повнимательнее, Барский охнул: уж очень напоминали те двое… Его самого! Та же оторочка из волос вокруг макушки и такие же пухлые животики.

— Вольготная жизнь у японских купцов, мне б такую!

Ответ не задержался:

— Зачем тебе такая жизнь, Свиридушка? Купцов ведь убивают!

Чей то был голос?! Уж не барынин ли?!

После смерти благодетельницы Свиридка в одночасье сделался Свиридом Прокофьевичем, заматерел и даже месяца два побыл благодушным помещиком. Затем продал имение, вместе с героическими крестьянами, а на те немыслимые деньги купил доходный дом и два постоялых двора в Петергофе. Жаль, погорячился, надо было брать одну гостиницу, но в столице. Царская дача, хоть она и с фонтанами, всё ж деревня. Дохода никакого, а волнений куча…

Однако же насчёт причины своих неудач Свирид Прокофьевич сильно заблуждался. Они заключались не в удалённости от Петербурга, а, наоборот, в чрезмерной близости от столицы. В опасной близости, которая отвлекала от нормальной жизни и заставляла мечтать о ненужных вещах. Близость эта напоминала о себе мельканием расписных золочёных карет у чужих домов, шнырянием заезжих франтов и местных щёголей, хохотом девиц, непонятными запахами, всякий раз новыми. Запахи щипали ноздри, мысли невероятно путались, оттого и не жилось спокойно владельцу доходного дома и сразу двух постоялых дворов. Помимо ветхой старенькой гостиницы, целых два постоялых двора были у Свирида Прокофьевича в полном и безраздельном владении. Стены тех постоялых дворов ломились от простого заезжего люда. Но экс-крепостному Барскому этого казалось мало, ему хотелось общаться накоротке со знатью. Словом, не понимал он своего счастья.

Судьба была к Свириду Молотило неизменно благосклонна, она всегда хотела с ним дружить, предлагала не только дружбу, но и любовь, но он в последнее время перестал отвечать ей взаимностью. С самого начала судьба внушала ему мысль поселиться в Великом Новгороде — ведь имение рыжей барыни находилось под боком, совсем недалече. Великий Новгород — амбициозный и рачительный хозяин. «Древний Ганзеец» Новгород — не легкомысленная, многообещающающая и так мало дающая столица. Рачительный хозяин может одарить кого угодно и чем угодно — был бы «у кого угодно» хотя бы маленький первоначальный капиталец. Так было бы и Свириду Прокофьевичу. Поместил бы новоиспечённый делец-помещик себя в новгородские объятия, устроился бы близ знаменитого кремля, стены которого не слабей московских, так и неприятностей бы не было, жизнь протекала бы спокойно. Поселился бы Свирид Прокофьевич, послушавшись Судьбу, в той неопасной местности, в прекрасной дали от засасывающей воронки, выпивающей все жизненные соки, душу опустошающей, так и был бы счастлив до конца дней своих!

Но не послушался Свирид Прокофьевич доброжелательную долю, понесло его поближе к мнимым прелестям, засмотрелся он на чужую жизнь, позавидовал. Вот уж лет двадцать, как завидовал он чужому пышному и бесконечному, как ему мерещилось, счастью. Какой-нибудь другой город или, скажем, другая столица, не смущали бы его в такой степени, а столица-спрут, построенная на болоте, денно и нощно манила к себе, затягивала, словно бы в трясину! И спасу от этих мыслей не было. Директору казалось, что стоит поселиться хотя бы на петербургской окраине, как дела моментально наладятся. Возмутительнейшее заблуждение.