Началось то, что продолжалось долгое время и в каком-то смысле отравило самые лучшие, молодые годы Авроры.

Заступив на должность постпреда, Эмин Ибн Хосе Заде словно с цепи сорвался. Может, он почувствовал себя хозяином положения, а может, уж не в силах был сдерживать свои чувства к прелестному инспектору по контролю.

Чего он только не делал!

Ревновал. Ревновал зверски. Ко всем представителям мужского пола. Хуже Юрика Метёлкина, честное слово.

Следил.

Страдал.

Ровно в 19.00 с понедельника по пятницу названивал домой Авроре и проверял, дома ли она. Если Аврора задерживалась, Эмин Хосе принимался обзванивать всех сотрудников (конечно же, мужчин), и тот, кто в этот самый момент отсутствовал, лишался квартальной премии, поскольку ревнивец не сомневался, что жертва не иначе как развлекается с Авророй – с его последней любовью, его страстью, его неизлечимой болезнью. Нередко и сама «последняя любовь» лишалась премиальных, однако Эмин Хосе, одумавшись, пытался компенсировать материальный достаток, заваливая Аврору сырокопченой колбасой, чёрной икрой, фруктами и книгами. Героиня наша от компенсации отказывалась, относя коробки с продовольственно-книжным содержимым в кабинет новоиспечённого посла. Тот умолял не губить его, выпрашивал хоть одно свидание, глядя на объект своей любви полными слёз глазами, но Аврора была тверда, яко кремень. Она отказывалась от какого бы то ни было общения с Эмином Хосе, который по возрасту больше годился ей в дедушки, а по внешним данным – в отцы. Никак, по её мнению, страстный посол не подходил ей в кавалеры и уж тем более в любовники! Аврора считала (и правильно делала!), что не стоит приближать к себе Ибн Заде, обнадёживать его, поскольку в первую их встречу она почувствовала, что тот влюбился в неё, как мальчишка. Теперь же она знала – ей подсказывала интуиция, что любовь посла – настолько горячая (самая, пожалуй, сильная в его жизни, по причине того, что последняя), что недолго и обжечься, сгореть, слететь не только с должности инспектора по контролю, но и вообще потерять себя в собственных глазах. Довольно долго держалась наша героиня (тут надо отдать ей должное), несмотря на то что это было не так-то просто. Согласитесь, тяжело не замечать человека, от которого вы зависите пять дней в неделю по восемь часов в день! От которого зависит зарплата, ежеквартальная премия, наконец!

Но окружающие... Порой общественное мнение, а также позиции близких, самых родных нам людей, как ни странно, провоцируют нас на такие поступки, которых мы бы по собственной воле никогда в жизни не совершили.

Глубокой осенью, когда Аврора наконец получила долгожданный ордер на квартиру, всё собралось вместе, образовалось как-то в пользу Эмина Хосе. Ему оставалось сделать лишь небольшое усилие, некий толчок, дабы расположить к себе непреклонного инспектора по контролю.

А события развивались следующим образом.

Как только Ибн Заде занял должность посла, сотрудники постпредства зашушукались, зашуршали по углам... И началась мышиная возня. Каких только историй не напридумывали они о любви Эмина Хосе и Авроры – любви якобы далеко не платонической – грязной, отвратительной, противоестественной. Буквально за месяц превратили нашу героиню в корыстную, жадную и лживую содержанку.

В лицо ей все улыбались, говорили любезности – одним словом, льстили безбожно, а в кабинетах, закрытых на ключ, под шум пылесоса, «на ушко», под строжайшим секретом! – каких только гадостей в её адрес не было сказано всеми, начиная с вечно плачущей уборщицы Марии Ивановны и заканчивая Раджапом Кали Маглы.

Дома у Авроры происходило примерно то же самое, с той лишь разницей, что Зинаида Матвеевна в силу своего недалёкого ума не могла льстить дочери и скрывать истинные эмоции.

По доброте душевной, по наивности, Аврора, придя с работы, вываливала матери за ужином всё, что произошло с ней за минувший день. Да это и понятно! – кому ещё рассказывать о собственной жизни, как не близкому, родному человеку, который и дал тебе эту самую жизнь. Это стало уже правилом. Зинаида Матвеевна, с половины седьмого пребывая в невероятном возбуждении, скакала по кухне, готовя дочери ужин и предвкушая её очередной рассказ. Без пяти семь она перемещалась в коридор и с нетерпением, переминаясь с ноги на ногу, ожидала знакомого цоканья каблуков и «двойного» звонка в дверь. Открыв дочери, она, как заботливая мать, спрашивала, как прошёл рабочий день и что нового он принёс её чаду.

Аврора рассказывала с удовольствием, с присущим ей чувством юмора – Гаврилова хохотала, стараясь во всём поддержать дочь, а утром... Стоило Зинаиде Матвеевне только захлопнуть за Авророй дверь, как она мчалась сломя голову к телефону, набирала дрожащей от сладостного возбуждения рукой номер своей племянницы – сиротки-плакатистки Милочки – и два часа кряду (а то и больше) перемывала кости собственной дочери:

– Влюбился! Это ж надо! Нет! Ну она вечно найдёт! Ведь старик! Старик! Мне ровесник! Это ж надо! – плевалась она в трубку.

– Да он вам, если уж честно, тётя Зиночка, больше подходит! – поддерживала тётку Милочка.

– Вечно, вечно кого-нибудь найдёт! Ты посмотри! В школе все девочки как девочки – с девочками дружили! А она?! То у неё этот Вадик! Ну тот, что из Мурманска письма-то писал! Потом, как Генечка говорил, голубятник засранный! Ты уж прости, Милёночек, меня за грубость! Но я прямо не могу! И что только мужики в ней находят?! Что в ней такого есть, что в других нет?! Вот ты мне скажи?! – вопрошала она, и тут Милочка отводила душу, обливая грязью кузину в течение часа, не умолкая, а Зинаида Матвеевна, то и дело сглатывая слюну от невыразимого удовольствия, поддакивала, когда племянница, задыхаясь от злости, переводила дух.

– И сидит она в посольстве только благодаря этому старику! Ха! Инспектор по контролю! Она ж дура! Вот скажите, тётя Зиночка, где бы её ещё держать стали? Еле-еле школу окончила, а потом швейное училище! Ой! Я не могу!

– Да! Это точно! – ревностно подтверждала Гаврилова.

– Тоже мне, секс-бомба нашлась! – исходила желчью художница-плакатистка.

– И не говори, Милёночек! – соглашалась Зинаида Матвеевна тоном безутешной матери. – Ну почему? Вот ты мне скажи, Милёночек, почему всегда как-то всё не так получается в этой жизни? – философски говорила она. – Может, я кой-чего ещё не понимаю? Вот чо к ней так мужики липнут? Ведь я так и помру, Милёночек, наверное, ничего не поняв, потому как грамотность мала, да и знаний нет!

– Да чего ж тут понимать! Чего тут понимать! – с пеной у рта принималась растолковывать Милочка. – Вот взять меня! Я вышла замуж за Константина и не виляю одним местом – сама, тётечка, знаешь, каким, уточнять не стану. И никто мне больше не нужен. А она! Каблуки нацепит, сиськи наружу, идёт по улице... – в такие моменты Милочка обыкновенно не выдерживала и начинала плакать от злости и обиды.

– Ой! И не говори! – с тяжёлым вздохом подтверждала Гаврилова, после чего произносила свою коронную фразу: – Чего хорошего – дак помалу, а плохого – дак с лешего!

Сколько бы времени «мило беседовали» тётка с племянницей, неизвестно (возможно, что им бы и дня не хватило), но Ариночка не выдерживала одиночества более двух часов – она отвлекалась от своих кукол или рисунков, вскакивая с насиженного места так, будто её змея укусила, и твёрдыми шагами направлялась в большую комнату. Подойдя к бабке, она дёргала её за руку – это был своеобразный предупреждающий знак.

– Сейчас, сейчас, солнышко, – отмахивалась от любимой внучки Гаврилова.

Арина же, понимая, что это «сейчас, сейчас» может продлиться до прихода матери, демонстративно жала изо всей силы на телефонный рычаг, крича:

– Хватит трепаться!

– Ариночка, что ты! Как ты с бабушкой разговариваешь?!

– Мой телефон! И нечего трогать! Мой! Мой! Мой!

– Твой, твой, детонька! – утешала её Гаврилова и заливисто, с пионерским задором восклицала: – А кто у нас сейчас гулять пойдёт? А? Кто пойдёт на лебедей в парк смотреть? А?

– Не на лебедей, а в автоматы играть! – настаивала Арина, а бабка соглашалась на всё, боясь, как бы «солнышко» не передала матери её с Милочкой разговор.

Так вот, глубокой осенью, когда на руках у Авроры был ордер на новую квартиру, вокруг неё образовалась такая атмосфера, которая буквально толкала её в руки Эмина Хосе. То там ненароком услышит наша героиня очередную сплетню о несуществующей любви своей к послу, то сям кто-то намекнёт ей на слабое место Ибн Заде, то в выходной день услышит она разговор матери, которая не смогла удержаться и всё-таки позвонила любимой племяннице-сиротке.

Зинаида Матвеевна, уже не таясь, настроенная Милочкой против дочери по своей недалёкости, говорила, что держится та на столь престижной работе исключительно благодаря сердечной склонности старика. Не считая себя старухой, Гаврилова всегда будет называть подтянутого и выглядевшего значительно моложе своих лет Эмина Хосе «стариком».

Последней каплей для толчка явилась просьба уборщицы Марии Ивановны – женщины скудных талантов и небольшого ума.

Артухова, как обычно, пылесосила ковровую дорожку в коридоре, рыданиями заглушая рёв пылесоса.

– Марь Иванна, что случилось? – полюбопытствовала Аврора из жалости.

– Что случилось?! Что случилось?! – выключив свою машину, стеная, проговорила уборщица и встала в свою излюбленную позу (чуть присев, раскорячила ноги). – Марь Ванна, отвези почту, Марь Ванна, сбегай в булочную, Марь Ванна, съезди за документами на другой конец города! Марь Ванне два года до пенсии осталось! Марь Ванна девочка им тут на побегушках! – ревела белугой она.

– Ну не расстраивайтесь вы так, – утешала её Аврора.

– Как же! Не расстраивайтесь! У-у-у-у! – сморкаясь и хрюкая, затянула Артухова.

– Но что же делать? – совсем растерялась наша героиня, в то время как Мария Ивановна внезапно перестала реветь и сказала заговорщицким тоном:

– Авророчка! Красавица ты наша! Ведь тебе ничего не стоит попросить у Эмина Задовича... Ведь ничего не стоит! Он к тебе так хорошо относится! – вовсю плевалась Артухова, больше и больше увлекаясь. – Все знают, как он тебя любит, что он тебе всякие подарки дарит... Мобыть, ты замолвишь словечко за бедную Марь Иванну?! А? Он же тебе ни в чём не откажет, – канючила она. – Пускай хоть перед пенсией переведёт меня в завхозы из уборщиц! Авророчка, миленькая! Никогда тебе этого не забуду, всю жизнь на тебя молиться буду, пылиночки сдувать!